— О господи! — Юля вздохнула. — А еще вундеркинд. Ты неотесан как житель пещер. Митя, не учитесь у Ромы дурным манерам. Лучше смело грызите курицу. Будет еще зеленый горошек с жареной колбасой.
— Опять! — воскликнул Роман.
— Что тебя не устраивает?
— У меня в глазах зеленые шарики от твоего горошка!
— Вот, — Юля повернулась ко мне. — Я же говорила, что он невоспитан. К тому же очень избалован. Вы, надеюсь, не очень избалованы?
— Я не очень…
— Да вы не стесняйтесь, Митя, ешьте. Обед, конечно, у нас небогатый, но сил прибавит. Вам нужно силы копить. Наверное, у вас есть какие-то увлечения…
— Мой друг огромный талант! — внезапно заявил Роман.
Я поперхнулся.
— Да? — заинтересованно спросила Юля. — В какой же области?
— Он поэт! — торжественно произнес Рома.
Воцарилось молчание. Стук вилок о тарелки.
— Это очень интересно, — сказала Юля, — сейчас многие пишут стихи. Вы нам когда-нибудь почитаете?
— Почитает, почитает, — ответил за меня Роман. — Сами скоро почитаете. Его стихи приняты в одном журнале!
Снова молчание.
— В каком же? — спросила Юля. — Если не секрет? Я, конечно, не собираюсь вторгаться…
— Это пока тайна! — объявил Роман. — Чтобы не сглазили. Сама знаешь, сегодня приняли, а завтра какой-нибудь сынок принесет, и тебя вышибут. — Он выдержал паузу и добавил значительно: — Завистников много…
— Ну будем надеяться, — сказала Юля. — Глядишь, вы и у нас что-нибудь за лето напишете. Повесим мемориальную доску…
С пылающими щеками я выскочил из-за стола и кинулся в комнату. Тут я схватил сумку и стал запихивать в неё вещи.
— Куда? — прошипел Роман.
— Что ты болтаешь? — сказал я. — Какие стихи и журналы?
— Чудак-человек! — жарко зашептал он мне на ухо. — Все так сейчас говорят. Никто у тебя и не будет допытываться. Ты посмотри, сколько народу к нам ездит, все гении! Кто писатель, кто композитор, кто ядерный физик. Это принято, понимаешь? Думаешь, я вундеркинд? Какой там! Самых средних способностей. Но почему-то решили с детства и до сих пор зовут. А ты будешь поэт, чем плохо? А стихов мы тебе найдем. У меня много стихов валяется. Только подвывай при чтении — и вся премудрость…
Я молча пошел к выходу.
— Уходишь? А я всю ночь с тобой просидел, курицу сварил. Ну, иди, иди…
— Я бросил сумку.
— Кстати, как сумка со мной оказалась?
— Как оказалась… В избу к тебе заходили.
— Я ничего не помню.
— Еще бы помнил. Если б не я, ты бы в больнице сейчас валялся. А знаешь, в больнице как? Не приведи господи…
— Ладно, — сказал я, — только, пожалуйста, не говори больше ни о каких стихах.
Роман вздохнул:
— Странный ты человек. О тебе ведь пекусь…
Блаженные дни июня! Природа нежна и заботлива. Она подносит огромную чашу зеленых трав, птичьих посвистов и свежих запахов. Июнь — месяц цветов. Больше всего я люблю пионы. Как-то при полном свете луны я подошел к клумбе. Вдохновленные небесным светом, пионы нестерпимо белели в таинственно черном холмике клумбы. Они казались искусно изваянными из бело-голубой массы. Масса была упругой, прохладной, тяжелой. Где-то я читал: «До свидания, пионы, дети воска и луны». Аромат пионов тоже был прохладным, ночным. Есть ли на свете более тонкий запах? Я осторожно раздвинул кусты пионов, ступил на клумбу и опустился среди цветов так, что они были вровень с моим лицом. Один бутон прикоснулся к моей щеке и что-то залепетал в полусне на незнакомом языке лунных тайн и ночных превращений…
Дача Корнеевых велика. Отец Романа заведует кафедрой физики в областном институте. Они купили этот дом несколько лет назад и основательно перестроили. Сейчас завершается второй этаж. Там уже есть две комнаты, но половина еще служит чердаком, заваленным материалами и ненужной мебелью. В первом этаже еще четыре комнаты, так что места хватает. Вокруг дачи расчищена зеленая поляна, а за ней начинается редкий сосновый лес, потом густой смешанный.
Роман — непоседливый пылкий юнец. У него богатое воображение. Он не может сидеть на месте. Вечно что-то затевает, сооружает, вступает в споры со старшими. В прошлом году он начал возводить ветряную мельницу по чертежам какого-то голландца, уверявшего, что такую мельницу может построить любой школьник. В этом году он водрузил на чердаке телескоп и объявил об открытии «обсерватории».
— Ты подумай, какие названия! — толковал он мне. — «Волосы Вероники»! «Северная корона»! А хочешь покажу тебе звезду «Сердце Карла»? Я решил составить свой звездный атлас. Некоторые созвездия я хочу переименовать. Ты знаешь хоть одно хорошее название?
— Знаю, — ответил я. — «Stella maria maris», звезда надзвездная, спасительная.
— А где это?
— На самом верху. Но она не обнаружена.
— Откуда взялось название?
— Кто-то вычислил ее существование. Но пока звезда не открыта.
— Мы откроем! — пылко заверил Роман.
На его розовощеком лице явственно проступают веснушки, а белесые короткие волосы беспорядочно торчат в разные стороны.
— Рома, причешись! — кричит сестра.
Он шлепает по голове пятерней, но от этого прическа не становится лучше.
— У тебя есть любовь? — спрашивает он меня заговорщицки.
Я пожимаю плечами.
— У каждого рыцаря должна быть дама сердца, — заверяет Роман.
— А у тебя есть?
Он печально вздыхает:
— Была одна… но так…
— Что «так»?
— Дура…
— Ничего, у тебя все впереди, — успокаиваю я.
— Все так говорят, — уныло возражает Роман. — Нет, мон шер, жизнь не сложилась…
Каждый день мы ходили купаться и проводили на Вире несколько часов. Дорога к реке шла по лугу, заросшему серой невзрачной кашкой. Издали луг кажется серебристым и от порыва ветра волнуется тяжелым ртутным пластом.
Дни стояли жаркие. Тусклое неистовое солнце наполняло мир горячим дыханием. Мы с шумом падали в воду, а потом лежали на берегу, как снулые рыбы. Роман лепит ко рту узкие листочки лозы, и слова исходят из его губ с легким шуршанием.
— Как ты угадал мое имя?
— Я и не угадывал.
— Веришь ли, я в паспорте так и записан — Ромео. Бред! Всю жизнь мучиться. Ромео Корнеев! Мой папаша неисправимый мечтатель, Манилов. Он и Юльку хотел записать Джульеттой, еле мать отстояла. Но на мне отыгрался папаша… А у тебя кто родители?
— Так… инженеры…
— Ну и что у вас вышло?
— Неохота рассказывать.
— Понимаю. Но ты молодец. Надо их проучить. Диктаторы! Я в прошлом году собрался в поход, так меня не пустили. Сбегу, ей-богу, сбегу!..
Волна нагретого воздуха пробегает низом, опаляет лицо и приносит какой-то знакомый запах. Пытаюсь вспомнить, но память тотчас закрывает свою чуть приоткрывшуюся дверцу…
— Скоро Бернар приедет… — бормочет Роман.
— Кто это?
— Угадай.
— Какой-нибудь гений?
— Обыкновенный пудель. Правда, породистый и очень умный. По-моему, он сочиняет стихи.
— Все у тебя сочиняют.
— Все! — Роман вскакивает. — Все без исключения! Но ты лучший из них. Не забудь. Ты огромный талант!
Я что-то заскучал по своим. Вечером я начал бесцельно листать тетрадки и вдруг обнаружил адрес Голубовского, записанный прошлым летом. Вернее, это был адрес американского дядюшки, к которому Голубовского отпускали на каникулы. Острая тревога не давала мне покоя. Как там у нас на Горе? Где ребята? В новом здании, как грозил Петр Васильевич, или на каникулах? Как себя чувствует Лупатов? И наконец, усердно ли ищут меня. Летние побеги в интернате обычное дело. Каждое лето бывает два-три, а то и больше. Лупатов бегал позапрошлым летом, Теряев из нашего класса прошлым. Самое интересное, что, если и не искать воспитанников, они все равно возвращаются в интернат. Больше ведь некуда деться. Ну, поругают, накажут, а все равно примут. Накормят и обогреют.
В одну из дальних прогулок я завернул в Сьяново и наведался на почту. Я спросил, можно ли мне получить письмо до востребования, хотя никаких документов у меня нет. Я живу на далекой даче, и почтальоны туда не ходят.
— Как фамилия? — спросили меня.
— Суханов Дмитрий.
— Ладно, Суханов Дмитрий, приходи. Отдадим тебе почту.
Я тут же черкнул короткое письмо Голубовскому и послал на адрес американского дядюшки.
Мне очень нравится Юля Корнеева. Она веселая и ласковая. Невысокая, легкая, с маленькими крепкими ногами. У нее нежная кожа, ресницы серые и серые глаза. Нос чуть вздернут, а на губах всегда предвестье улыбки. Стоит окликнуть ее или встретиться взглядом, как губы тотчас раскрываются, показывая ровные белые зубы. Она ходит, как-то особенно грациозно поводя плечами, держа носки врозь, по-балетному. Юля долго занималась в хореографическом кружке. Она любит носить светлые широкие блузы, юбки и платья с огромными карманами, где исчезают, погружаясь чуть не по локоть, овеянные легким пушком загорелые руки. Юле шестнадцать лет, но разговаривает она с нами как взрослая.
— Мальчики, обедать! Руки помыли? Роман, ты опять с грязными руками? Митя, а ты всегда моешь руки? — Она в первый же день перешла на «ты» и предложила мне называть ее так же.
У меня же тайная страсть к обращению на «вы». Мне кажется, это придает разговору значительность и благородство. Попав к Корнеевым, я заважничал. Меня ослепил полный достатка дом, беззаботность и легкие отношения. Если я жил в семье, то очень давно. Я совсем забыл то тепло, которое сосредоточивает в себе крепкая большая семья. Теперь я в этом тепле блаженствовал. Еще не съехались родственники, а я уже чувствовал всю атмосферу нерасторжимых связей, переплетающих дом Корнеевых. Один круглый обеденный стол вызывал у меня внутренний восторг. Он был велик, этот стол, за ним умещалось не меньше дюжины чело — век. Я представлял разложенные по кругу серебряные приборы, салфетки. Гнутые спинки венских стульев окружают стол в ожидании гостей. Все они еще рассеяны по комнатам, в саду. Они смеются, перекликаются. Скоро они соберутся, сплотятся вокруг стола подобно Сонму маленьких планет, тяготеющих к одному светилу, И потечет задушевная беседа… Как хорошо жить дома! С братом, сестрой. Мамой и папой. Какое это счастье. Простое, обыкновенное…
В покой природы вторглось гуденье моторов. Переваливаясь на кочках, к дому подползли две сияющие лаком машины, белая и красная. Вперебой захлопали двери, на зеленый газон высыпали нарядные люди.
Роман выскочил на веранду и дико, словно африканский слон, задудел на блестящей трубе. На него прыгнул огромный белый пес и повис, обнимая лапами и душа мокрыми собачьими поцелуями.
Приехал веселый Николай Гаврилович, отец Романа. С ним появился тусклый лысоватый доцент. Приехала мама Лидия Васильевна, она работала в городе на студии кинохроники. С ней были два молодых человека, один в белых джинсах, а другой почему-то в сапогах. Приехал сибирский родственник Корнеевых, крепкий человек с картофельным носом и сверлящим взглядом из-под кустистых бровей.
Я очень волновался. Как отнесутся ко мне хозяева дачи? Но на меня почти не обратили внимания. Только Николай Григорьевич уделил мгновенье.
— Отлично! Отлично! — восклицал он громко, тряся мою руку. — Как вы сказали, Дмитрий Суханов? У нас тут рыбица водится, и ягоды будут!
К вечеру затеяли шашлыки под соснами. На огонек явились соседи. Пришел из Сьянова угрюмый художник Витя. Он давно переселился в деревню, рисовал картины и собирал старые прялки. Пришел непонятный человек по кличке Вострый Глаз, сводивший с ума окрестных ребят тем, что жил в вигваме. Самом настоящем вигваме, построенном на садовом участке. На обшарпанном мотоцикле заехал любопытный Фарафоныч, «человек из народа», который смотрел на все хитрым глазом и хмыкал.
Роман бегал оживленный, а я слонялся без дела. Как принято говорить, маялся. Но вот вкусно запахло шашлыком и всех позвали в овражек. От мангала поднимался синеватый прозрачный дым. Гости усаживались кругом.
— Шашлык сегодня неплох! — провозгласил Николай Гаврилович. — Начнем же, друзья!
В свете костра веером разошлись шампуры, с шипеньем роняя в огонь капли сока.
— А вы нам, Лида, про кино расскажите, — подал голос лысоватый доцент. — Что там у вас в кино творится?
— В кино все как надо, — отвечала Лидия Васильевна, моложавая женщина в джинсовом платье с простым деревянным браслетом на запястье. Трудно сказать, сколько ей было лет, но в сухом лице и хрипловатом голосе уже сквозила усталость.
— А почему смотреть нечего? — допытывался доцент, и очки его зловеще блистали.
— А вы, Паша, телевизор смотрите. Нормальные люди сейчас телевизор смотрят. Вот, может быть, кроме Вити. Витя, у вас есть телевизор?
— Нет, — мрачно ответил чернобородый Витя.
— А у вас, Вострый Глаз?
Вострый Глаз, изможденный длинноволосый человек, обряженный в цветастое одеяло с прорезанной для головы дырой, выпростал руки из-под сомнительного пончо и ответил неожиданно тоненьким голосом:
— В моем вигваме, конечно, нет. Но в большом деревянном есть телевизор.
— Большой деревянный вигвам — это дом? — спросила, Лидия Васильевна.
— Так мы называем любое жилище, — ответил Вострый Глаз.
— Кто это мы? — вмешался Николай Гаврилович. Тучный, румянолицый, он весь сиял расположением к окружающим. — Я вот все хочу спросить, Вострый Глаз, где у вас игра, а где настоящая жизнь? Ведь в ваш вигвам войти, все эти томагавки и ритуальные маски от настоящих не отличишь. Где вы научились?
— Стараемся, — сказал Вострый Глаз.
— Вот я и не пойму, — продолжал Николай Гаврилович. — Вы так увлеклись, что сами, наверное, верите, что индеец?
— Вся жизнь — это игра, — изрек Вострый Глаз, — смотря только какую выбрать. Вот вы играете в атомы. А уверены, что все из них состоит?
— Не уверен, не уверен! — захохотал Николай Гаврилович, — Физика сейчас ни в чем не уверена!
— Дело не в этом, — сказал угрюмый Витя.
— А в чем?
— Не в том, что из чего состоит. А для чего. Для какого смысла.
— Э! — протянул Николай Гаврилович. — Вы тут меня не путайте! Знаю я ваш смысл. Девок в кокошники нарядить, парней в рубахи, и всех в поле с косой!
— И то бы неплохо, — сказал Витя.
— А ты, Фарафоныч, что скажешь? — спросил Николай Гаврилович.
Фарафоныч обвел всех медленным взглядом и изрек:
— Все вы хитрите.
— Правильно! — закричал Николай Гаврилович. — Ура!
Спор разгорелся. Угрюмый Витя убеждал Лидию Васильевну. Вострый Глаз восседал в позе истукана и холодно слушал доцента. Фарафоныч нашел общий язык с родственником из Сибири и расспрашивал о кедровых шишках. Роман пытался вставить словечко в любой разговор. Юля внимательно слушала. Приехавшие с ее мамой киношники вполголоса говорили о каких-то трансфокаторах. Важный, всеми угощаемый, по-свойски толкался среди сидящих белый пудель Бернар.
Со слюдяным треском залегла в жаровню новая порция шашлыка. Ночная мошкара слеталась на свет и совершала неистовый танец. Я выбрался из овражка, прошел несколько шагов и лег на теплую землю. Отсюда слышался только говор, красноватые тени метались над соснами. Вверху, в огромной небесной бездне, царило полное безмолвие.
Ко мне подошел Роман и упал рядом на траву.
— Ты Чайльд Гарольд, — сказал он.
— Расскажи про звезды, — попросил я.
— У каждой большой звезды есть оттенок. Не замечал? Надо присмотреться. Вон та красноватая звезда, это Арктур. Сириус голубая, Капелла белая. Но самое интересное составлять фигуры. Можно вообразить на небе любой контур, придумать любое созвездие.
— Придумай мне созвездие «Моцарт».
— Ты еще и Моцарта любишь. Тебе нет цены. А в каком виде должно быть такое созвездие?
— Ну в виде клавесина.
— Клавесина! Ты хоть раз видал клавесин?
— На картинках.
— Я могу тебе сделать созвездие «Рояль». Берем вон ту звезду, которая у самой верхушки сосны. Потом эту… Так. Прибавим еще пару. Соединим воображаемой линией. Получится рояль в проекции сверху. Ты видишь?