Прыгали через костер. Скорей костерок. Даже тучный Николай Гаврилович разбежался и неловко перевалил через чадящее пламя.
— Уфф! А ведь в молодости был разряд!
— Разве это костер? — возмущался Роман. — Давайте раздуем до неба!
— Тогда ты сгоришь, — сказала Лидия Васильевна.
— Я птица-феникс!
Художник Витя и Фарафоныч плели венки. Среди цветов вставляли маленькие свечки. И вот один круг слабо мерцая, поплыл по реке.
— Красиво, — сказала Юля.
Но маленький водоворот захлестнул венок, и он погрузился в воду.
— Надо бы что-то петь, да не знаю что, — сказал Николай Гаврилович.
Лидия Васильевна устало зевнула, прикрывшись ладонью. Атаров с Машей сидели у берега. Тихо о чем-то говорили. Юля, сложив руки, стояла над гаснущим костром. Доцент Паша силился что-то сказать, но Юля не слушала. Она зачарованно глядела на малиновое мерцание. То кукарекая, то блея по-козлиному, носился Роман.
— Слушай, что за тоска? — сказал он. — Ты спать хочешь?
— Да нет.
— Будешь моим секундантом?
— Что ты задумал?
— Я же сказал. Иди и вызови его на дуэль.
— Сам вызывай.
— Положено секунданту. Ну иди, что тебе стоит? Оживим хоть как-то. Хотя бы в шутку.
Ладно, подумал я. Может быть, это кстати. Карнавал есть карнавал.
Я подошел к сидящим на берегу, Покашлял. Маша обернулась.
— А, Митя. Ты хотел искупаться.
— Тут на дуэль вызывают, — сказал я, стараясь придать голосу басовитость.
— Кого? — Маша посмотрела недоуменно. Атаров обернулся ко мне с улыбкой.
— Вас, — сказал я.
— Меня? — удивился он. — Кто вызывает и по какому поводу?
— Ромео Корнеев. По-моему, вы чем-то пришлись ему не по вкусу.
— Но чем? — Атаров продолжал улыбаться.
— Кроме того, у него есть манера вызывать без всяких причин. Пушкин сделал двадцать семь вызовов.
— А вы секундант?
— В некотором роде. — Я покашлял. Роман важно прохаживался в отдалении. Атаров бросил взгляд на него.
— Понимаю. Это из-за дамы?
Я кивнул.
— Какие глупости, — сказала Маша. Лицо ее посерьезнело.
— Так он в шутку меня вызывает или всерьез? — спросил Атаров.
Этот вопрос поставил меня в тупик. Поразмыслив, я ответил:
— В шутку.
— Передайте рыцарю, что его шутка нам очень поправилась. Правда, Маша?
— Мне не очень, — сказала Маша.
— Шутка есть шутка, — произнес я с напором.
Не приближаясь к нам, Роман пропел фальшивым голосом:
Как ныне собрался один вайделот
запудрить мозги благодарной вакханке!
— Боже мой, — сказала Маша. Она встала и пошла прочь.
— Ну-ну, — произнес Атаров. — Вообще-то это по правилам.
Я уныло побрел к костру. Здесь разгоралась вторая стычка.
— Да ничего мне от вас не нужно, Павел Петрович! — раздраженно говорила Юля.
— Так уж и ничего, — обиженно сказал доцент.
— Ничего!
— Ну не вам, так им.
— С ними и обсуждайте. А я сама. Как-нибудь сама.
— Ну и глупо.
— Может быть.
— Какой у вас трудный характер, Юлия Николаевна.
— Митя, Митя! — позвала она. — А где остальные?
— Наверное, в лесу.
— Пойдем поищем. — Она взяла меня под руку быстро увела от костра. — Боже, как он мне надоел Ты когда-нибудь видел более занудных?
— Нет, — сказал я.
— И ходит и ходит. Ему почти тридцать лет! Что он себе думает? Связался папа на свою голову. Где Маша?
— Не знаю.
— Ладно, Митя, ты веселись, а у меня что-то голов разболелась. Пойду домой.
Она была непривычно серьезна и грустна.
Внезапно я увидел окно. То самое, с крестообразной рамой. Оно парило над белесым туманом в дальних деревьях. Я невольно пошел туда. Желтоватый свет цедился на пласт тумана расплывчатым коридором. Призрачная ночь сделала неверными все очертания. Сонно крикнула птица. На бледном небе проступала слабая россыпь звезд, и мутный ущербный круг луны цепенел и дымчатом ореоле.
Нога провалилась по щиколотку, передо мной простиралось топкое место. Отделенное от плоти постройки, окно загадочно висело в тумане. Я двинулся вдоль топи, стараясь найти сухой переход. Довольно скоро я наткнулся на смутно белеющую дорожку, она уводила и туман. Внезапно почва под моими ногами дрогнула. Так бывает, когда утоптанная земля отзывается на встречный шаг. В тумане обозначилась странная фигура. Колеблясь, она приближалась ко мне. Это был человек с собакой. Еще через мгновение я понял, что навстречу идет Маша с Бернаром. Они двигались молча, бесшумно, как ночные видения.
— А, Митя, — произнесла Маша. — Я уже испугалась.
— Здравствуйте, — почему-то пробормотал я.
— Послушай, Митя, что за комедия? Какая-то дуэль.
— Это не я… — Мне было неловко.
— Нехорошо следить за взрослыми. Вспомни чеховского мальчика. Его отодрали за уши.
Я покраснел.
— Я не следил. Мне просто Роман сказал. Это была шутка.
— Хороша шутка. Надо мной все училище шутит. Почему-то считается, что я влюблена в Александра Николаевича.
— А разве нет?
— Конечно, нет. Он просто очень хороший педагог.
Мы медленно пошли по дорожке. Туман сгущался.
— Он много мне дал. Александр Николаевич талантливый человек. Ты заметил, как он прекрасно играет на альте? На фортепиано еще лучше.
— Вы все хорошо играли.
— Особенно я. Даже доиграть не могла. Просто стыдно. В кои-то веки попала в квартет с такими музыкантами. Сам Юзефович! Срам. До сих пор не могу прийти в себя.
— Все говорят, что ты надежда… — Я назвал ее ты. И оттого, что это случилось просто, оттого, что она не обратила внимания на переход, мне стало легко свободно.
— Какая надежда! Я лентяйка. Вот провалюсь консерваторию…
— Нет, ты поступишь.
— Хорошо бы… Смотри, Митя, иван-да-марья! Давай нарвем.
Мы ломали прохладные влажные стебли, здесь простирались целые заросли. Бернар деловито расхаживал вокруг, вороша носом травы. Он был необыкновенно сдержан, даже слегка важен. Прогулку с Машей он почитал за великую честь и обнаруживал рыцарские достоинства.
— Я как-то большего от этой ночи ждала. О превращениях говорили. Но никто ни в кого не превратился.
— Почему? — возразил я. — Павел Петрович превратился в козла, а Роман в дуэлянта.
Она засмеялась.
— Бедный Паша. Он осмелился оказывать знак внимания Юле. А в кого бы хотел превратиться ты?
Я подумал.
— Не знаю. Я и так уже превратился. Не хочется возвращаться к действительности.
— Что ты имеешь в виду?
Я остановился, принял позу и возвестил торжественно:
— Я Моцарт! Она засмеялась.
— Да? В таком случае я Констанция.
— Я Вольфганг Амадей Моцарт!
— А я Констанция Вебер. Бернар будет барон ван Свитен, венский аристократ, — заключил я поспешно. Мы расхохотались.
— Станци, дорогая, — сказал я, — давай еще погуляем, такая прекрасная ночь.
— Согласна, Вольфганг, — ответила она.
— И вы, барон, с нами.
Бернар вильнул хвостом.
— Станци, у меня в голове звучит чудесная музыка. Я хочу посвятить ее тебе.
— Посвяти мне «Маленькую ночную серенаду», — сказала она, — я очень ее люблю.
— И сороковую симфонию, и ре-минорный концерт для фортепиано с оркестром! Я посвящу тебе много музыки!
— Спасибо, дорогой.
— Ты знаешь, Станци, последнее время у меня побаливает желудок. С того дня, как я обедал у Сальери. Уж не отравил ли меня этот итальянский выскочка?
Она всплеснула руками и рассмеялась.
— И за что только его полюбил Глюк?
— Глюк старый обжора, — сказала она.
— Давай посидим, — предложил я.
— Давай, — согласилась она.
Я постелил на землю свой бархатный, расшитый серебром камзол, поправил парик.
— Тебе так идет платье с кринолином. И это страусовое перо в шляпке.
Она стала задумчивой.
— Что ты сидишь на траве, иди сюда, места хватит. Я придвинулся.
— Холодно?
— Н-нет, — сказал я.
Она обняла меня за плечо. Голова моя склонилась непроизвольно и оказалась у нее на коленях. Я перевернулся на спину и стал смотреть в небо. Сердце взволнованно билось. Под затылком ее теплое, упругое бедро. Тело охватила дрожь. Я стиснул зубы.
— Что ты? — прошептала она и положила ладонь на щеку. — Мой маленький Моцарт. Ты скоро вырастешь, все будет хорошо…
В ее руке удивительным образом соседствовали прохлада и глубокое внутреннее тепло. В небе над нами вспыхнула и пронеслась по дуге звезда. Небесный сад зрел для августовских звездопадов.
— Все будет хорошо, — повторила она.
Уголком губ я сумел коснуться ее ладони. И замер, впитывая ощущение кожи, неповторимый аромат, исходивший от нее.
— Кстати, Митя, — сказала она, — что это за история с книгой? Александр Николаевич уверяет, что ты передал ему от меня книгу про Моцарта и Сальери.
— Да нет, — пробормотал я, не в силах избавиться от истомы.
— Что «нет»?
— Он обознался…
— С его феноменальной памятью? Но кто передал книгу? Какая-то таинственная история.
— Станци, в мире так много таинственного…
— И ты, Митя, загадочный мальчик. Юля мне рассказала про твое бегство из дома. Но как же так можно? Тетя, наверное, с ума сходит. Тебя ищут.
— Ничего, ничего… — пробормотал я.
— Все-таки стоит подумать и о взрослых. Мы все эгоисты.
Но неужели бывает такое блаженство? Чувство покоя, давно забытое чувство охватило меня. Она подняла руки, щелкнула заколкой, поправила волосы. Гибко изогнулся стан, напряглось бедро под моей головой. Короткий воротничок платья обнажал шею, голова чуть склонилась, подставляя затылок рукам. Снова щелкнула заколка, опустились руки. Как грациозны эти простые движения!
— Ты Геката, — сказал я. — Богиня луны и ночи.
Она улыбнулась.
— Ты покровительствуешь покинутым влюбленным.
— А ты покинутый влюбленный? — спросила она.
Я молчал. Бернар сунул свой мокрый нос мне в ухо и шумно засопел.
— Митя… — Она коснулась моей головы.
— Что?
— Жалко, что у меня нет братика…
— Жалко… — пробормотал я.
Туман разъял формы, сжал пространство. Мы оказались в мутном, безмолвном коконе ночи.
— Туман… — сказала она. — Ты пойдешь домой?
— Посижу немного.
— Чаю хочется.
Издалека донеслись плавные звуки музыки.
— Играют, — сказала она. — Ты приходи быстрей, Митя.
Она высвободила колени и встала. Бернар тотчас пристроился сбоку. Звучала музыка, такая же туманим и, как ночь. И они пропали в водянистом молоке. Констанция Вебер, возлюбленная жена Моцарта, и венский аристократ ван Свитен…
ГЛЕКС. Да, без сомнения ГЛЕКС. Голубовский, Лупатоов, Евсеенко, Кротова и Суханов. Государство Любим, Единства, Красоты и Силы. Или так, Гармония, Любовь, Единство, Красота и Слава. Нет, нет, я не забыл о вас, ребята. Чем хороши мои друзья? Лупатов отважный и непримиримый. Голубовский остроумный и сообразительный. Кротова тихая, мечтательная. А Евсеенко дерзкая и красивая. И преподаватели у нас чудесные. Один Петр Васильевич чего стоит. В эти минуты я всех любил. Как мне повезло, что я оказался на даче Корнеевых! Какие добрые, приветливые люди. Роман настоящий вундеркинд, а Юля ласковая умная девочка.
Говорят, Лидия Васильевна строга. Но я не ощути этой строгости. Она даже предложила мне привезти и города нужные книги. Николай Гаврилович настоящий добряк, он угощает и развлекает всех, кому вздумается приехать к нему в гости. Маша, Маша! Какое счастье быть с тобой рядом! Я исчезну на несколько лет вырасту, добьюсь успехов, а потом разыщу тебя с букетом невиданных цветов. Возможно, я привезу их из Южной Америки, а может быть, из Австралии, но прямо самолета кинусь в концертный зал, где все билеты рас проданы, а на афише значится горделиво: «Лауреат конкурсов Мария Оленева». И я пошлю тебе цветы с визитной карточкой. Ты выйдешь на сцену и прежде, чем поднять скрипку, бросишь в зал долгий ищущий взор «Я люблю это нежное имя, Мария…» Ты хочешь, чтобы я стал твоим братом? Пусть так, но я жажду большего Я буду твоим рыцарем. Я напишу прекрасный роман который начнется строками: «Посвящается Марии Оленевой…»
Туман. Он не был вялым и безразличным. В нем чувствовалось какое-то беспокойство. Возникали призрачные фигуры, но, не успев довоплотиться, рассеивались и принимали другие формы.
Внезапно я снова увидел окно. Оно висело все так же само по себе и, как мне показалось, слегка покачивалось. Летающее окно. Что за притча? Я приподнялся с земли. Что-то зашуршало рядом, завозилось, раздались неясные звуки, хлюпанье, бормотанье.
Прямо передо мной появилась голова. Я отшатнулся. Это было свиное рыло. Маленькие глазки смотрели в упор, пятачок морщился, принюхиваясь. Рядом со свиньей появилась еще одна голова, козлиная. Длинная борода свешивалась до земли. Козел тоже смотрел на; меня пристально. Через мгновение возникли еще две морды, коровья и несуразная, похожая скорей на овечью, но слишком большая да к тому же с торчащим изо лба рогом.
Животные молча взирали на меня. Корова меланхолически пожевывала. Свинья повернулась к козлу и издала несколько неразборчивых звуков. Козел проблеял и ответ. В таинственный разговор вступила корова. Она не мычала, а проборматывала что-то глухое, тяжеловесное.
Животное с рогом открыло огромную пасть и внятно произнесло:
— Ахх-харра-ха!
— Ггы! — выговорил козел.
И снова они уставились на меня. Мной овладело странное оцепенение. Я не боялся, но и не мог встать, топнуть ногой, прикрикнуть. Окно, наблюдавшее за всем из тумана, внезапно погасло.
— Ox-хор! — произнес единорог.
Животные отодвинулись и растаяли в белесых пластах. Все в том же оцепенении я просидел еще несколько минут, не в силах понять, что за причудливое видение посетило меня.
Когда я подходил к даче, смолкла музыка. Хлопнула дверь машины, и зафырчал мотор. Мимо меня прополз белый «Москвич», за рулем сидел доцент Паша. Он метнул на меня горестный взор. «Пошла Стелла на базар и купила самовар» — пронеслось у меня в голове. «Москвич» провалился в тумане.
На веранде пили чай. Позвякивали ложечки. Молча сидели хозяева, два киношника, Роман, Юля и Маша. Я поднялся по ступеням. Никто не сказал: «Вот и Митя». Никто на меня не взглянул. Роман вжался в кресло. Я невольно остановился. В оранжевом пятне света на столе лежала моя тетрадка. Внутри все оборвалось. Николай Гаврилович отложил ложечку.
— Так, — сказал он. — Что же это получается?
Рядом с тетрадкой я с ужасом увидел разбросанные письма.
— Я не хотел, — прошипел Роман, — ты же сам сказал, что в тетрадке…
— Выходит, ты вовсе и не тот, за кого себя выдаешь, — сказал Николай Гаврилович. — Сбежал из интерната, прячешься.
— Нашел, где прятаться, — проговорила Лидия Васильевна. — Этого нам еще не хватало. Чтобы милиция пришла.
Краска мучительного стыда и отчаяния залила мое лицо.
— Какое вы имели право… — пробормотал я. — Это мои письма.
— А это тоже твое? — Николай Гаврилович приподнял конверт. — Мы и не собирались копаться в твоих вещах, Роман взял тетрадку, а оттуда посыпалось.
— Сам сказал… — прошипел Роман.
— Ну посыпались, — продолжал Николай Гаврилович. — Обратно стали совать. Но Маша увидела свое письмо. Что же ты не отправил? Да еще вскрыл… Тут мы и заинтересовались.
— Я не интересовалась, — отчетливо произнесла Маша.
— Какое имеет значение, кто? Важно, что Дмитрий Суханов интернатский беглец. Что же это получается?
— Это все ты, Роман, — сказала Лидия Васильевна. — Вечно твои причуды. Товарищ по лагерю. Сплошное вранье.
Внутри меня все билось, дрожало. Горький ком подступал к горлу, Я задыхался.
— Так, — сказал Николай Гаврилович. — Как нам быть?