— Эх, Митя, — сказал Петр Васильевич, — что бы ты понимал! Теннис — королевская игра.
— Предпочитаю футбол, — сказал я.
— Знаешь, где я впервые почувствовал сердечный укол? На теннисном корте. У нашего дома были корты педагогического института, И там я ее увидел. Всю в белом, с белой ракеткой и белым мячом.
— Романтика, — пробурчал я.
— Но разве мы с тобой не романтики? — спросил он.
— Я реалист.
Он засмеялся и потрепал меня по щеке.
— Ну, реалист, двинемся дальше.
Наш путь лежал через котельную. Тут орудовал совершенно черный и малоразговорчивый Федотыч.
— Угля хватает? — спросил директор.
Федотыч хрюкнул, кашлянул, утерся рукавом и плюнул прямо в огонь.
— Смотри у меня, — сказал Петр Васильевич. — Вчера проспал, чуть третий корпус мне не заморозил.
Федотыч молчал.
— Какого черта? — произнес Петр Васильевич.
Мы вышли из котельной, и тогда уж Федотыч высунулся и хрипло высказался вслед:
— А никакого! Ходют тут, командиры…
Я видел, как напряглись плечи у директора, но он не повернулся, а только сказал:
— Видишь ли, Митя…
Но кончить он не успел. С криком бежала к нам воспитательница Лялечка. Пальто ее было распахнуто, светлые волосы растрепаны. Она бежала на подворачивающихся каблуках, простирая к нам руки:
— Петр Васильевич! Петр Васильевич! Вдовиченко опять отравился! Он в изоляторе с Кузнецовым!
Мы кинулись в изолятор.
Вдовиченко лежал бледный, с выраженьем страдания и испуга на своем тонком красивом лице. Лоб его покрывала испарина, рука беспрерывно шарила по простыне. Рядом хлопотал интернатский врач толстяк Кузнецов.
— Петр Васильевич, Петр Ва… — еле выговаривал Вдовиченко. — Я не хотел… Я хотел… Пе… Петр…
— Сделал промывание, — сказал Кузнецов. — Думаю, неопасно. Всего двадцать таблеток.
— Не надо, — бормотал Вдовиченко, — я не хочу… я к маме…
Петр Васильевич сел к нему на постель, взял за руку.
— Спокойно, спокойно, Володя. Все позади.
— Я не хотел, — твердил Вдовиченко, — я не хотел…
— Вызвали «скорую», — сказал Кузнецов, — пускай посмотрят в больнице. Вообще, я считаю…
— Ладно, поговорим, — мрачно оборвал Петр Васильевич.
Вдовиченко заплакал, его стало тошнить. Внезапно он увидел меня, потянулся:
— Митя! Никому, никому…
— Спокойно, — сказал Петр Васильевич, — спокойно.
Снаружи донеслось фырчанье мотора, подъехала «скорая». Хлопнула дверь, и они вошли. Заговорили оживленными голосами:
— Ну что, кукушкины дети, всё травитесь, покоя нам не даете?
Петр Васильевич резко встал, сжал побелевшие губы.
— А вот это… — начал он, но Кузнецов взял его за руку.
— Да брось ты, Васильич, — сказали приехавшие уже серьезно. — Что бы ты без нас делал?
У входа в корпус меня встретил Лупатов. Он стоял в расстегнутой черной куртке с распахнутым воротом, черные патлы торчали во все стороны. Лупатов происходил из казацкого рода. Чувствовалась в его повадках военная удаль предков, а из одежды особенно шло что-нибудь армейского стиля. Рубашка с погончиками или куртка, похожая на френч.
Лупатов вперил в меня темный сверлящий взор.
— Ну что там Вдова?
— Опять отравился, — сказал я.
— Хиляк. — Лупатов плюнул в сторону. — Нашел, чем доказывать.
— Да он и не доказывал.
— А что?
— Может, жизнь надоела.
— Жизнь? — Лупатов усмехнулся. — Откуда ему знать, что такое жизнь?
— А тебе? — возразил я.
— Мне-то? — Лупатов стрельнул по сторонам глазами. — Ну-ка пойдем.
— Куда?
— Покажу одну вещь.
Мы зашли за складской сарай. Тут он внезапно накинулся на меня, повалил в снег и стал тыкать лицом в холодное, колкое крошево.
— Отстань… — прохрипел я. — Ты что?
— Ешь! — цедил он сквозь зубы. — Жри, говорю тебе!
— Отстань! — Я отбивался как мог. Тогда он стал засовывать грязный снег прямо мне в рот. Он был намного сильнее. Он отпустил меня и поднялся, Я остался лежать, всхлипывая и размазывая по лицу слезы.
— Жизнь… — сказал он. — Нашли, чем доказывать… Может и ты отравишься? Тогда не снег, дерьмо у меня будешь есть…
Он ушел, а я лежал на немом, безразличном снегу, и вставать мне совсем не хотелось.
Я ничего не хочу от жизни, только б оставили меня и покое. Кто-то лезет с дружескими разговорами, кто-то воспитывает, кто-то обещает и врет, а кто-то рассказывает дурацкие анекдоты.
Я разочарованный человек. Четырнадцать зим. Достаточно, чтобы разочароваться в жизни. Каждая зима была хуже и хуже, даже цвет их менялся. От чистого, ясного к мутному, неприглядному. Даже запахи с каждой зимой все тяжелей, неприятней.
Замучили расспросами, сожаленьем. Мальчик, мальчик, где твои родители, что с ними произошло? Приходи к нам в гости, мальчик. Приезжай на лето. В следующий раз я принесу тебе подарки. Какой у тебя размер? Я дам тебе почитать одну очень хорошую книгу. Мне тоже жилось нелегко, отец не вернулся с фронта. Что ты собираешься делать дальше? Лучше пойти в десятый класс, чем в ПТУ. Ничего, все в жизни у тебя еще поправится. Где твои родители, что с ними произошло? Я принесу тебе завтра подарок. Какой у тебя размер? Хорошо бы тебя отпустили на лето, у нас хорошая дача. Нет, нет, это не я обещала. Ах это ты? Как же ты вырос. А я тогда послала тебе четыре книжки. Мы и сами не поехали на дачу. Ничего, жизнь наладится. Какое у тебя неприглядное пальто. Сейчас же бывают хорошие, и недорого. Какой у тебя размер? В конце концов, и мы жили не лучше. Послевоенное детство. Мальчик, стой! Куда же ты? Ты забыл подарок! И все-таки, что произошло с твоими родителями?
Лебеди устремились вверх и набрали невиданную высоту. Переливом хрустальных огней раскинулся под ни — ми город. Тянулись жемчужные нити улиц, сияли прозрачные коробки ресторанов, чернели таинственные пятна садов и парков.
С сильным вёсельным звуком лебеди бросали под себя воздух, поднимаясь все выше и выше. Путь их лежал на восток, и ночь предстояла долгая.
«Беспутства Барона вызывали недовольство властей. Но что можно поделать с человеком, у которого так много денег. На Гору приезжал полицейский, да не простой, а важный капитан. Конечно, он рассчитывал напустить страха на Барона, уехал же от него через несколько дней, совершенно довольный оказанным приемом, с карманами, раздувшимися от кредиток. Деньги Барон в истинном смысл слова бросал на ветер. Однажды его гостям было предложено подняться на верхнюю балюстраду, где стояла чаша с разнообразными купюрами. Барон предложил гостям поджигать деньги и бросать вниз, устроив таким образом неожиданный фейерверк. Кое-кто отказался, а кое-кто вовлекся в эту бессмысленную забаву и вытащил спички, зажигалки. Забавно, что зеленые билеты горели зеленым светом, красные красным, а синие соответственно синим. Вероятно, Их до того пропитали каким-то составом. Не горели только самые крупные сторублевые билеты. «Эти, — говорил Барон, — не горят и не пахнут, эти желающие могут положить в карман». Может быть, кто-то и сделал так, сто рублей большие ведь деньги, а в наших местах сторублевый билет видели только раз у кабатчика Прохина.
Все было легко и безоблачно у Барона, пока он не встретил Непостижимую. Кажется, это случилось в Петербургском театре. Он сразу влюбился в строго одетую, суровую и молчаливую незнакомку. Какими-то путями он добился, чтобы его представили, стал посылать ей цветы и подарки, но она оставалась к нему совершенно холодна. Целый год Барон добивался расположения Непостижимой, и поскольку был человеком обаятельным и всегда безупречно одетым, кое-чего все-таки достиг. Его стали принимать в доме у Непостижимой, и, кажется, она обещала ему дружбу. Но не более. Жизнь Барона в ее представлении была суетной и бестолковой, о чем она много раз ему говорила. Барон страстно допивался ее любви, но все было тщетно. Она отвечала ему простой фразой: «Сердцу не прикажешь».
Тем не менее связи их крепли. Они стали появляться вдвоем, он был почтителен и услужлив и всегда посылал ей цветы. В особенности Непостижимая отличала хризантемы, и поздней осенью у дверей ее дома всегда было бело от этих прекрасных печальных цветов, обладающих к тому же горьковатым запахом. Я думаю, в их отношения проникло что-то от этих вестников увяданья.
Имя у Непостижимой было необычное для наших краев. Ее звали Стелла, что по-латински означает «звезда». Пользуясь этим, Барон надарил ей самых разнообразных звезд, серебряных, золотых, бриллиантовых, а однажды в день ее рожденья распорядился выложить под ее окном огромную звезду из сотен тех же хризантем.
Непостижимой назвал ее сам Барон. Он не понимал ее натуры и никак не мог взять в толк, почему она отвергает его, молодого, богатого и удачливого человека. Он был из тех людей, которые привыкли добиваться своего, а раз уж что-то не получалось, это составляло великую загадку, и желание только росло.
Непостижимая представляла для него заветную цель. Тем более что ни с кем не входила в близкие отношения, а мужчин, как говорится, не подпускала на пушечный выстрел. Страстный и пылкий Барон, безусловно, хотел стать первым счастливчиком, но и у него ничего не получалось.
Дошло в конце концов до того, что он сделал ей предложение. Она, не думая, отказала, упомянув, что их отношения затевались как дружеские. Барон был в отчаянье. Он поклялся ей переменить образ жизни, заняться серьезным делом и всю жизнь смиренно дожидаться ее руки.
Тогда-то он и выстроил особняк на Горе, затратив немалые средства. Месяц провел в уединенье, а потом все пошло своим чередом. Сначала он выкрал из волостного города жену какого-то чиновника, писаную красавицу. Чиновник жаловался и даже приезжал отбивать жену с друзьями, но по приближающемуся отряду был дан выстрел из старинной пушки; стоявшей на одной из башен. Выстрел этот ровно ничего не значил, а ядро упало, не пролетев и ста метров, но нападавшие так испугались, что их и след простыл.
Жена чиновника влюбилась в Барона и не желала возвращаться к мужу, но Барону она порядочно наскучила, и он сам доставил ее в город, передав мужу вместе с хорошенькой суммой денег. Все было бы хорошо, и чиновник остался доволен, но жена его, не изжив любви к Барону, через некоторое время повесилась.
На этой истории мы видим, что Барон пользовался успехом у прекрасного пола, и только одна не отвечала на его порыв, Непостижимая.
В доме Барона было много книг, прекрасных картин и скульптур. Была, например, мраморная статуя Гекаты, трехликой богини ночи, таинственных чар и видений. Касательно этой статуи ходили разные слухи. Говорили, что она древнего, чуть ли не греческого происхождения и за большие деньги куплена Бароном у какого-то вельможи. Но говорили, что, напротив, статуя эта была изготовлена по его заказу, а Гекате придан облик Непостижимой. Во всяком случае, это была совершенно великолепная статуя, находилась она в специальной нише и всегда была обставлена вазонами с живыми цветами в независимости от времени года.
Словом, будь Барон человеком спокойного нрава, он мог бы проводить время в чтении книг, выращивании цветов и полезной работе. Он, правда, иногда наезжал и свою бедную деревеньку и делал крестьянам неожиданные подарки, раздавая деньги, еду и даже дорогие французские вина, к которым крестьяне оставались совершенно безразличны.
Если бы он всегда был так добр и заботлив, возможно, и ему достался бы подарок судьбы в виде любви Непостижимой. Но благие порывы Барона, увы, были редки и кратки. Беспутство оставалось его главной чертой.
Но тут произошло невероятное и страшное для Барона событие…»
Я отложил книгу и загляделся на потолок. «Невероятное и страшное событие»… Как прошлое таинственно, загадочно. Все эти бароны и непостижимые красавицы, отдалившись на век, кажутся необычными, привлекательными. Потолок класса как мутный экран. На нем проступают невнятные тени. Чьи-то бледные лица, колеблющиеся платья, вздымающиеся руки. Вот бесшумно пронесся экипаж, кто-то спрыгнул с подножки и покатился по склону. Вот кто-то выглянул из окна и тотчас прикрыл его шторой. Вот чьи-то руки открыли крышку рояля и опустилась на клавиши. Немая музыка. А, нет, узнаю. Это доминорное рондо Моцарта, божественно простая, печальная музыка. И та, кто играет его, тоже прекрасна…
— Суханов, ты что там увидел?
— Я? — Экран потолка тотчас немеет. — Ничего.
— О чем я сейчас говорила?
— О Буревестнике…
Наталья Ивановна смотрит на меня подозрительно:
— Ты не слушаешь.
— Почему… Я слушаю…
Она подошла к окну и, по обыкновению, прислонилась к подоконнику, скрестив на груди руки.
— Итак, ребята, мы разобрали, что Буревестник в этом произведении Горького не только птица, но и символ революции. Он символизирует борьбу со старым, зовет на новые подвиги. К следующему разу попробуем выучить наизусть хотя бы половину песни, до слов… Сейчас посмотрю. Есть вопросы?
Голубовский тянет руку.
— До слов: «Только смелый буревестник…» Что тебе, Голубовский?
— Вопрос. А у него были детки?
— У кого?
— У буревестника. Или он только реет?
— Это к делу не относится, Голубовский. Это произведение символическое, а не бытовое. Ты бы лучше учил, чем задавать пустые вопросы.
— Да это я так. — Голубовский вольно разваливается на парте. — Это я символически.
— Все! — сказала Наталья Ивановна и прихлопнула по столу журналом.
Зазвенел звонок.
Какой день сегодня! Бело-синий, сияющий, как на картине Левитана «Март». С утра выпал новый снег и, белейший из белых, нетронутый, мягко облекает все вокруг.
Мелюзга щебечет, затеяв свои нехитрые игры. На румяных лицах улыбки. Визжат девчонки, мальчишки кукарекают. Старшие, разбившись на кучки, толкуют о своих делах.
— Мить, а Мить, — передо мной стоит Лупатов, протягивая темно-красное яблоко. — Возьми.
Глаза его светятся теплом, он смотрит на меня с неуверенной улыбкой.
— Поешь, Митя. Сладкое яблоко.
— He хочу, — отвечаю я сухо.
— Ты что, обиделся? Да я просто так, Митя. Злит меня ваше нытье. А Вдова оклемался, скоро обратно привезут. Как думаешь, почему он травился?
Я пожал плечами.
— Есть у меня одно подозрение. Не нравится мне Калоша, гоголем ходит.
— Может, и Калоша… — говорю я.
— Вчера иду… — начинает Лупатов, но тут же снежок разбивается о его затылок, оставив белую рассыпчатую мету.
Лупатов обернулся в бешенстве, но сразу обмяк, услышав звонкий голос:
— Приветик!
Отряхивая снег с клетчатого интернатского пальто, к нам приближается Санька Рыжая, а следом за ней молчаливая, слегка припадающая на одну ногу Рая Кротов а.
— Салют командирам!
Санька оглядывает нас яркими ореховыми глазами. Свежая, с нежно-розовой кожей, рыжими коротко стриженными волосами, она вся точно фарфоровая, с круглым улыбчивым личиком, крепкими, маленькими руками. Кротова рядом с ней кажется бледной, болезненной. У нее светлые прозрачные глаза, белые редковатые волосы, тихая робкая речь.
Лупатов в явном замешательстве. Все знают, что он питает слабость к Саньке. Знает и Санька, а потому, проказливая по натуре, с Лупатовым она особенно вольна.
— Так, — произносит Лупатов, — значит, снежками…
— Ничего, умнее будешь, — смеется Санька. — А то по литературе опять ведь двойка.
— Видал я вашу литературу, — небрежно говорит Лупатов.
Подошел длинный нескладный Голубовский. Сегодня он опять в старой куртке. Значит, новую отдал «на выход» за обычную плату, мороженое плюс двадцать копеек или даже пятьдесят, в зависимости от того, кто просит.
— Я думаю, у буревестника не было деток, — сказал он. — Он только реял и боролся с бурей, гордой молнии подобный. Ну что, старики, какой лайф? Где состоится тусовка?
— В старой беседке, — сказал Лупатов.