— Вот мы входим, — говорю я, — справа — кухня. Она совсем белая. Представляешь, там стоят сахарницы, которыми пользовался сам Элвис! Мы спускаемся по лестнице и оказываемся в «Комнате джунглей». Она вся зеленая — а на одном из кресел сидит плюшевый мишка Лизы-Марии Пресли.
Нелли молчит, но глаза ее открыты и она дышит спокойнее. Я судорожно вспоминаю — что же еще я знаю про Грейсленд, в этот момент мне кажется, что пока я веду подругу по воображаемым комнатам, она не может потерять сознание. Мы уже добрались до зала, где Элвис смотрел телевизор, и тут кто-то входит в туалет.
Я поднимаю глаза. Мужчина в голубой униформе смотрит на нас.
— Это вы — несчастный случай?
— Да, — говорю я, встаю и рассказываю ему про то, что Нелли не может дышать, что она теряла сознание. Он куда-то звонит, и в дверях появляется еще один такой же, в голубом. У него в руках — носилки.
— Подвинься-ка, — он отпихивает меня, опускается на колени, спрашивает что-то у Нелли и измеряет ее пульс. Потом они поднимают ее из кабинки, кладут на носилки и выносят. Около скорой стоит Элвис из экспресса.
Он озабоченно спрашивает «Что с ней?»
Я пожимаю плечами.
— Антье! — зовет Нелли.
Я заглядываю в машину скорой через открытые дверцы.
— Я здесь!
— Антье, езжай в Грейсленд! Иначе пропустишь конкурс! И свидание с Элвисом!
Я секунду смотрю на Элвиса из экспресса. А потом прошу его вытащить наши вещи из автобуса и залезаю в машину.
— Идиотка! — говорит Нелли, как только я уселась рядом с ней.
Санитар накладывает ей на лицо кислородную маску. Поначалу я даже радуюсь, что она теперь не сможет обругать меня, а потом понимаю: Нелли потеряла сознание. Ее рука снова заледенела.
— Снимите это! — говорю я санитару, а он словно не видит, что она снова в обмороке.
Санитар зло глядит на меня и говорит, что работает здесь уже двадцать лет и не позволит какому-то там подростку указывать, что ему делать, а чего не делать, и лучше бы я пристегнулась и помолчала.
Меня и вправду кидает в сторону, так сильно, что я почти падаю на Нелли. Водитель несется как ненормальный. Я пристегиваюсь и беру подругу за руку, сведенную судорогой.
— Погляди на нее! — ору я на санитара.
Он вздыхает и говорит, что кислород еще никому не повредил, и если я сию же секунду не заткнусь, то он выкинет меня из машины.
— Нелли, — зову я. — Нелли!
Она не отвечает. Я смотрю на санитара. Тот склонился над каким-то формуляром и что-то пишет. Осторожно отстегиваюсь, наклоняюсь над Нелли и стягиваю с ее лица кислородную маску. И сразу же рука Нелли мягчеет. А потом она открывает глаза.
— Антье, — тянет Нелли.
Меня хватают за плечо и отбрасывают назад. Это санитар.
Он орет, что я буду отвечать, если что-то случится, что я вмешиваюсь в план лечения, а потом говорит что-то в рацию и секунду спустя машина останавливается.
Я вцепляюсь в сиденье. У них ни за что не получится выкинуть меня отсюда!
Задняя дверца открывается, и в машину садится второй санитар.
А потом все происходит так быстро, что я и рукой пошевелить не успеваю. Один вжимает меня в кресло, а другой что-то наматывает на меня, и вот я уже сижу, крепко спеленутая, как мумия, и пристегнутая к сиденью.
— Вот так, — санитар удовлетворенно меня оглядывает. Его напарник выходит, и мы снова трогаемся.
— Жалко, что у меня нет с собой фотоаппарата!
Я оборачиваюсь к носилкам. Глаза Нелли открыты, она смеется. Они забыли нацепить ей кислородную маску.
Увидев Нелли впервые за последние полчаса здоровой, я вдруг чувствую счастье. Такое огромное счастье чувствуешь, только сидя в смирительной рубашке, несясь в машине скорой помощи по Америке. А рядом лежит Нелли и снова может дышать.
Через десять минут машина останавливается, и санитары открывают двери. Женщина в белом халате заглядывает внутрь. Один из санитаров говорит ей что-то. Она кивает и делает записи в своих бумагах, а потом санитары выносят носилки с Нелли из машины. Дверь захлопывается снаружи.
— Подождите! — кричу я. — Я тут, внутри!
Яростно толкаюсь в кресле, стараясь освободиться. Дверь снова раскрывается, и внутрь заглядывает санитар.
— О, прости, я про тебя почти и забыл! — он ухмыляется, запрыгивает в машину, отстегивает ремень и распеленывает меня.
Освободившись, я выпрыгиваю из кресла и вылезаю наружу.
Нелли как раз завозят в больницу. Я бегу и успеваю пройти вместе с ней в двери. В руку Нелли воткнули иглу капельницы, от нее к мешку с прозрачной жидкостью тянется трубка. Носилки ставят прямо в коридоре.
— Через пару минут к вам выйдет врач, — говорит тип в голубом, а потом мы с Нелли остаемся одни в коридоре. Ну, не совсем одни — по всему коридору стоят носилки с пациентами. Кажется, многие без сознания.
Я наклоняюсь над носилками и беру руку Нелли в свою.
— Ты спасла мне жизнь, — Нелли гладит мою руку большим пальцем.
— Да ну.
Я думаю про смирительную рубашку.
— По крайней мере, они не сдали меня в психушку.
— Я бы тебя оттуда вытащила, — Нелли ухмыляется. Да уж, это очень в духе Нелли, спасать меня из переделок, в которые я бы и не попала без ее помощи.
— Знаю, — говорю я.
Врач не появился и через четверть часа.
Каждый раз, видя пробегающую по коридору медсестру, я спрашивала ее, когда же подойдет врач, и каждый раз она отвечала: «Через секунду».
Человек на носилках рядом с Нелли ужасно стонет. Но и на него медсестра не глядит. Я встаю посреди коридора, чтоб задержать какую-нибудь медсестру, заставить их наконец-то осмотреть человека с носилок рядом и привести врача для Нелли. Я только-только завидела одну из них, заворачивающую за угол и идущую в нашу сторону, как откуда-то доносится тихий слабый голос, который поет: «Как здорово, что ты родилась, а то бы нам тебя так не хватало, здорово, что мы вместе, поздравляем, именинница!»
Я осторожно обнимаю ее, и Нелли влажно целует меня в обе щеки.
— И как ты только помнишь эту жуткую песню?
Нелли чуть заметно пожимает плечами.
— А мне она всегда нравилась, это ведь так прекрасно — сказать кому-то, как хорошо, что он есть на свете.
Я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не заплакать.
— Открой мой рюкзак.
Санитары сложили наши вещи у носилок. Я достаю рюкзак Нелли.
— Открой, — говорит она, — твой подарок — наверху.
Я открываю рюкзак и заглядываю в него. Наверху лежит розовая пластиковая коробка. Это Барби, думаю я сперва, но когда вынимаю ее, понимаю, что там: Элвис в гавайском стиле, с гитарой и цветочной гирляндой на шее.
— Спасибо! — говорю я.
— Я его достала в «Уолмарте». Он тебе нравится? Смотри, он даже умеет петь по-настоящему!
Я вытаскиваю Элвиса, чтоб не задумываться о том, что она имеет в виду под «достала в „Уолмарте“». Вытащить куклу из коробки ужасно трудно, и непонятно, на что пошло больше пластмассы — на саму куклу или на упаковку. В конце концов у меня получается. Под гавайской рубашкой спрятана кнопка. Я нажимаю на нее, и Элвис тут же поет жестяным голосом песню «Голубые Гавайи». Нелли тихо подпевает ему, и я не могу удержаться и начинаю петь тоже, нажав кнопку второй раз.
На наше пение приходит наконец медсестра. Она говорит нам, чтоб мы вели себя потише, потому что больные хотят спать. Мне очень хочется ей сказать — обратите же наконец внимание на то, что больные кругом стонут и корчатся от боли, но я не решаюсь.
— Моей подруге срочно нужен врач, — говорю я вместо этого. Медсестра коротко кивает и идет дальше.
Конечно, никакой врач не приходит. Но она хотя бы приглушает неоновый свет — наверное, в коридоре настало время спать.
Как уютно. Я приношу стул из приемной в конце коридора, сажусь у носилок Нелли и держу ее руку. Нелли улыбается, потом отворачивает голову и закрывает глаза. Секунду я думаю, что она снова потеряла сознание, но потом слышу знакомый храп.
— Что с ней?
Передо мной возникает врач в белом халате. Нелли открывает глаза. Я протягиваю врачу руку:
— Антье Шрёдер.
Врачу приходится с трудом высвободить свою из кармана халата, он коротко и вяло пожимает мою руку и говорит «Майерс». Кажется, ему всего восемнадцать. Я рассказываю, как могу, что случилось с Нелли, он измеряет ей давление, светит в глаза, ощупывает живот и достает из кармана шприц, чтоб взять у Нелли кровь на анализ.
— Типичный случай гипервентиляции, — говорит он мне, и это значит, что в крови слишком много кислорода, кровь быстро окисляется, и организм защищается от этого обмороком, чтоб остановить новый приток кислорода.
Потом врач говорит, что придет еще, когда будут готовы результаты анализов.
Я вспомнила, как иногда говорила о Кларе: «Вот она гипервентилируется», когда та бесилась. Клара тогда становилась совсем бешеная, хотя мы и понятия не имели, что такое настоящая гипервентиляция.
Теперь-то я знаю.
Врач приходит час спустя, и Нелли уже спит.
— Всё в порядке, — говорит он, — с медицинской точки зрения всё нормально.
Я спрашиваю у него, почему же Нелли тогда было так плохо.
— У нее стресс? — спрашивает врач.
Я киваю.
— Из-за беременности.
Врач внимательно глядит на меня.
— Ее мать беременна?
— Нет, она сама беременна.
Врач читает что-то в своих записях и качает головой.
— Нет, она не беременна. Мы обычно сразу проверяем это по анализу крови.
Потом он пожимает мне руку, говорит, что сейчас придет медсестра, которая запишет данные Нелли для счета, а завтра утром ее выпишут. Он уходит, а я смотрю на спящую Нелли и не знаю, что и думать. Неужели она придумала эту беременность? Или просто врач попался неопытный? Но ведь тест на беременность не бог весть как труден.
Нелли стонет и переворачивается на бок. Мне до зарезу хочется просто удрать, просто побыть одной. Но потом Нелли шепчет: «Антье», и я беру ее руку.
— Все в порядке, — говорю я, — ты здорова. Сейчас придет медсестра и запишет твое имя, а утром нам можно будет уйти.
Нелли вдруг широко раскрывает глаза.
— Мое имя? Антье, они же сразу позвонят моим родителям!
И это правда.
Нелли садится. Трубка от иглы к капельнице качается.
— Осторожнее!
Но Нелли не хочет быть осторожной.
— Нам надо бежать. Сейчас же!
Я пробую уложить ее на носилки.
— Мы не можем уйти, ты только что была без сознания!
— Но ты сказала, что я здорова!
— Да, но…
— Это надо убрать.
Нелли тянет пластырь, которым игла крепится к руке.
Мне плохо. Если так пойдет дальше, то уже мне придется лечь на носилки, а она сможет сидеть рядом. Нелли почти сняла пластырь.
Мимо идет медсестра, и я хватаюсь за ее халат. Она останавливается и недовольно глядит на меня.
— Что там у вас?
Я указываю на руку Нелли и говорю, что врач собирался прислать медсестру, чтоб убрать иглу, но никто пока не пришел. Сестра кивает, вытаскивает иглу из руки Нелли и идет дальше. Стоит ей завернуть за угол, как Нелли сползает с носилок.
Ее ноги касаются пола, и она тут же падает назад, едва удерживаясь на носилках.
— Вот видишь, — хочу сказать я, но вместо этого только поддерживаю ее, пока она встает, пошатываясь, достаю из груды вещей ее куртку, засовываю Элвиса в рюкзак, закидываю его на плечо, на живот привешиваю рюкзак Нелли, беру в руку гитару, под руку — Нелли и иду.
А она, покачиваясь, идет рядом.
15
Снаружи как раз восходит солнце, небо стало совсем алым — а мы стоим перед больницей.
Нелли всем телом висит на моей руке. Сколько я смогу ее продержать? Куда нам идти?
Я вдруг понимаю, что это настоящее безумие — побег из больницы. Нелли в таком состоянии, что точно не сможет отправиться в путь, у нее не получится самостоятельно пройти и трех метров. А до шоссе не меньше мили.
— Вам помочь? — перед нами человек с безумными красными волосами, одетый в больничную униформу.
— Да, — говорю я.
Он смотрит на меня.
— Чем же вам помочь?
Я уже хочу сказать ему, что мою подругу отпустили из больницы, а у ее отца сломалась машина и он не может приехать за нами, как Нелли выдает:
— Нам обязательно надо попасть в Грейсленд, у моей подруги там сегодня свидание с Элвисом Пресли.
Мужчина кивает.
— Я как раз еду в Мемфис. Могу подбросить вас. Подождите здесь, я подгоню машину.
Он уходит, а я смотрю на Нелли. Но она просто глядит перед собой с полуоткрытым ртом и молчит. К нам подъезжает огромный белый катафалк. Из окна катафалка машет рукой красноволосый человек.
— Залезайте!
Я отступаю на шаг.
— Это же труповозка!
Нелли тянет меня к машине.
— Ну какая разница, главное, что эта труповозка едет в Мемфис!
Мужчина выходит из машины, берет наши рюкзаки и гитару, открывает багажник и забрасывает их внутрь.
Если там внутри труп, я ни за что не притронусь к ним больше.
— Залезай! — красноволосый открывает переднюю дверь и приглашающим жестом указывает внутрь.
Нелли садится. Я карабкаюсь за ней.
Сидя впереди, можно почти забыть, что сидишь в катафалке.
Рядом с водителем полно места для нас с Нелли, нам обеим можно даже пристегнуться. Мужчина заводит мотор и трогается с места. Только на шоссе, когда Нелли храпит на моем плече, я решаюсь спросить его:
— А там внутри кто-нибудь есть?
Мужчина кивает. Мне совсем худо.
— А где наши вещи?
Он смеется и говорит, что там, сзади, есть отделение для венков и туда-то он и положил их.
А потом спрашивает меня, противны ли мне мертвые.
Я раздумываю. Собственно говоря, я ни разу не видела настоящего мертвеца, откуда же мне знать, противны они мне или нет?
— Все это как-то… неестественно, — говорю я.
Мужчина смеется еще пуще.
— Как раз это — самая естественная вещь в мире.
А потом добавляет: мы все мертвецы, только пока еще живые.
— Будущие мертвецы.
Я смотрю на него. Что он имеет в виду? Не хочет ли он сказать, что скоро превратит нас в мертвецов? Но он выглядит так безобидно в белой больничной униформе, с рыжими волосами на руках. Но вот то, что он так запросто поверил в байку про Элвиса, это странно. Я спрашиваю, верит ли он в то, что у меня свидание с Элвисом.
Он смеется. Вообще, для водителя труповозки он что-то подозрительно смешлив. И он очень симпатичный, когда смеется, на щеке, которую мне видно, у него сразу появляется ямочка.
— Это ж вовсе неважно, верю ли я — главное, что ты в это веришь.
Гм. Загадочный ответ.
А потом он говорит, что его девиз по жизни: живи сам и дай жить другим. Я едва удерживаюсь от саркастического замечания. Он говорит и говорит. Женщина там, сзади, ей было 88, она жила в доме для престарелых в Луисвилле. А теперь он везет ее в Мемфис, потому что она хотела быть похороненной в родном городе.
— Она была совсем одна, дети ее почти не навещали. Но уже скоро она встретится с родителями.
Я смотрю на дорогу и думаю, что буду навещать маму и папу в доме для престарелых. Или маму, Тони и папу. А потом кладу голову Нелли на плечо и засыпаю.
— Просыпайтесь!
Я открываю глаза.
Снаружи так туманно, что почти ничего не видно. Смотрю на часы. 11 часов утра? Так темно, что мне кажется, сейчас 11 вечера.
Мы едем по замызганной улице, застроенной низкими темными кирпичными домами, увешанными потухшей неоновой рекламой.
— Это Бил-стрит!
— Точно?
— Совершенно точно, — мужчина указывает куда-то вперед.
Там, на зеленом указателе, значится: Бил-стрит. Значит, это и вправду она.