Нина Сергеевна поехала в порт оформлять необходимые документы и тут в конторе неожиданно услышала разговор, который вели два моряка, недавно прибывшие из плавания. Не подозревая, что их слышит жена капитана Баранова, не зная ее, они довольно громко обменивались мнением по поводу последних событий. Из их слов Нина Сергеевна поняла, что «Новая Ладога», выйдя из Буэнос-Айреса, не прибыла в маршрутный порт, где ее ждали еще полторы недели назад. Нина Сергеевна попыталась расспросить моряков, но они сконфуженно замолчали, а потом стали оправдываться, говоря, что это просто так — слухи, которые не имеют под собой никакой почвы. Встревоженная Нина Сергеевна пошла к начальнику порта. Ей пришлось ожидать приема. Она нетерпеливо ходила по комнате из угла в угол. В ее воображении метался охваченный оглушающим штормом безграничный океан. Вспоминались рассказы мужа о циклонах, ураганах и смерчах, о диких и всеразрушающих ветрах, способных поднять горы морской воды, чтобы поглотить в их холодной, страшной бездне маленькое беззащитное судно. Может быть, эти ветры свирепствовали в другое время года, может быть, и путь корабля не пролегал по этим широтам, но Нине Сергеевне казалось, что потерявшая управление «Новая Ладога», как маленькая ореховая скорлупка, беспомощно вертится в пучине осатаневших океанских вод.
Боцман не сдается
Первая пробная заливка катка была испорчена Боцманом. Поздним вечером, когда на пустыре никого не было, он пришел туда с топором и порубил лед. «Пусть знает Витька Гуляев, как враждовать с Боцманом!» Но это злорадное чувство мести не принесло облегчения. День за днем на душе у Боцмана становилось все тоскливей. Мучило одиночество. Некуда было девать энергию. Нечего делать. Он злился на Котьку и Миньку, видя, как они с любопытством глазеют на ребят — строителей Лёдстроя. Ребята не раз кричали им: «Эй, болельщики-наблюдатели! Берите лопаты, а то не пустим кататься!» Боцман тащил друзей, приговаривая:
— Идем! Идем! Пусть дурни копаются на своем курином участке. Мы в цепекаушку поедем. Там шикарно! Фокстроты играют!
— Свой каток тоже хорошо! — заметил как-то Минька. Боцман на него раскричался:
— Уж не хочешь ли ты пойти к этой тимуровской компании с киркой и лопатой, балда этакая!
— А ты не ори на меня! — разозлился Минька.
— Да на кой бес эта цыплячья площадка, когда на «Динамо» и в ЦПКО есть катки! — рассерженно твердил Боцман.
— Тебе-то легко туда ездить… — огрызался Минька. — А нам уроки надо делать. Другой раз только и есть часа два свободного времени. Куда, к черту, поедешь! Тут свой каток. Не понимаешь, что ли?!
— Уроки! Сдались вам уроки! — ворчал Боцман. — Вон я не учусь, а умнее вас. Ладно… — переходил он уже на примирительный тон. — Пойдем на улицу, прошвырнемся — и в киношку. Я деньжатами разжился!
Друзья шли «прошвырнуться», но уже прежней удали и согласия не было. Отношения между Минькой и Боцманом становились натянутыми.
Однажды как-то, выходя из школы, Минька увидел спину поджидавшего их Боцмана. Шмыгнув за угол, он поманил Котьку:
— Давай сюда, пока не видит! Пойдем посмотрим, что делают на пустыре…
Котька, лениво протестуя, пробурчал насчет того, что Боцман их будет ждать, но спорить долго не стал, а только глубоко вздохнул.
— С тимуровцами-то было бы интересней… — вдруг сказал Минька. — Я вчера… — он понизил тон и оглянулся по сторонам. — Я вчера с Толькой Силаевым разговаривал. Смотри, Боцману не говори. Силаев сам ко мне подошел. Рассказывал мне, что они задумали. Может, врет, а может, и правда. Знаешь, что говорил?
— А я и знать не хочу. Трепотня!
— А может, и не трепотня?
— А чепуха там!.. И девчонки!
— Ну и что ж! С девчонками веселей. Есть кого за косы дергать! — засмеялся Минька.
— Я путешествовать хочу! А они только и путешествуют, что вокруг своего дома.
— Ага, вот! — вспомнил Минька. — У них на зимних каникулах туристский поход будет.
— До Невского и обратно? — усмехнулся Котька.
— Зачем! На лыжах по Курортному району. Через леса… Трое суток. С ружьями. Честное слово! Они ходят в тир стрелять. Тренируются. Ага!
— Черт с ними! Не пойду на пустырь!
— Брось! Интересно же!
Котька не ответил. Они так и дошли молча до дома. И впервые за долгое время дружбы расстались, даже не сговорившись о вечерней встрече.
Боцман уже заметил некоторое охлаждение к себе своих друзей и считал всему виной тимуровцев. Он понимал, что его влияние и авторитет сильно подорваны. Многие друзья охладевают к нему. А найти новых уже нельзя, — все у тимуровцев. Но Котьку он еще считал надежным другом и предложил ему «порубать» на катке лед. Но Котька отговорился тем, что ночью он выйти на двор не может. Если отец узнает, — побьет.
— Наплевать! — сказал Боцман. — Я и один справлюсь!
И вот он прокрался ночью на пустырь, как вор, и свел насмарку двухдневную работу тимуровцев.
Днем его ожидал сюрприз. Он шел по бульвару к школе, надеясь, как всегда, встретить своих друзей, но в этот раз ему навстречу попался Буданцев.
— Здравствуй, Боцман! — сказал Гриша, когда они очутились лицом к лицу.
— Здравствуй! — буркнул Боцман угрюмо и настороженно.
Они встали друг против друга. Один — мрачный и насупившийся. Другой — со спокойным, но строгим лицом, держащий за ручку тяжелый портфель.
Они стояли посередине протоптанной в снегу тропинки. Для того чтобы пройти вперед, — кто-нибудь из них должен был уступить дорогу. Но, кажется, ни тот, ни другой не собирались этого сделать. Боцман — от сознания своего физического превосходства, Буданцев — чтобы задержать Боцмана для разговора.
— Вот и встретились на узкой дорожке! — сказал Боцман.
Он смерил Гришу с головы до ног пренебрежительным взглядом и сказал посмеиваясь:
— А если сбить тебе очки, наверно, сразу ослепнешь?
— Наверно, если удастся сбить.
— Хочешь, я попробую? — повертел Боцман в карманах руками.
Буданцев не шевельнулся.
— Попробуй!
— Я знаю, что ты не из трусливых. Еще бы! Начальник.
— Слушай, Боцман, брось кривляться и дурака валять! Твоя карта бита!
— Что это значит?
— Ты же картежник, — должен знать.
— Да вот не понимаю, объясни.
— Хорошо. Сядем на скамейку.
— Ну, сядем…
Буданцев сошел с тропинки, бросил на скамейку портфель, потом снял и протер очки.
— Ну, говори же! Сколько ждать? — нетерпеливо заерзал на скамейке Боцман.
— Объяснение такое… — сказал Буданцев. — Ты остался один. Никто уже больше не любуется твоими выходками. Твои бывшие товарищи теперь с нами. Имей в виду, что новых друзей тебе в нашем доме не заполучить. Что же, ты так и собираешься дальше жить один?
— Это уж мое дело, как я буду жить! — сказал Боцман, чувствуя, что в словах Буданцева таится горькая правда, но не желая сознаться в этом.
— Мы предлагаем тебе интересное дело… — продолжал Гриша. — Зимой — командовать буером, а летом — быть капитаном швертбота или парусной яхты. Как ты на это смотришь?
Боцман несколько секунд молчал. Он был удивлен этим предложением и никак не ожидал его. Он думал, что Буданцев начнет упрекать его за разные хулиганские проделки, а заодно вспомнит и самую последнюю — порубленный каток, и тогда все будет очень просто: Боцман даст ему настоящий отпор и пошлет ко всем чертям! Он никак не предполагал, что вожак тимуровцев пойдет с ним на мировую.
— Надумал? — спросил Буданцев. Ему казалось, что Боцман колеблется. Желая закрепить этот первоначальный успех, Гриша сказал:
— У нас есть и кое-что другое, не менее интересное. Можешь выбрать по вкусу и желанию.
Но Боцман уже понял, что согласиться, — значит, признать себя побежденным.
— Не подойдет! — сказал он. — Не та таратайка!
— То есть?
— Одного корабля мне мало. Я привык командовать флотилией.
— Как знаешь! Уж больно ты поспешно решаешь все вопросы, — сказал Буданцев. — На всякий случай, если надумаешь… Вот…
Буданцев достал блокнот, вырвал из него листок со своим номером телефона и подал его Боцману.
— Позвони… Или зайди ко мне. Можешь прийти с Минькой и Котькой. А хочешь, — просто скажи кому-нибудь из наших ребят: дескать, жду Буданцева на дворе. Я сразу же спущусь.
Боцман посмотрел на листок, потом сложил его аккуратно четвертушкой, так же аккуратно и не спеша разорвал и подбросил клочки бумажки в воздух. Несколько секунд он смотрел, как их кружит ветер, потом молча пошел по бульвару, снова засунув руки в карманы.
Последний путь
Открытие катка на пустыре было лишено всякой торжественной церемонии. Намеченные по программе скоростные забеги, эстафету, фигурное катание — все пришлось неожиданно отменить: у девочек был траур, — умерла Мария Кирилловна.
В день похорон стояла ясная солнечная погода, но мороз крепчал, — было двадцать шесть градусов холода. Никому из школьников не разрешили поэтому провожать Марию Кирилловну в ее последний путь. Все же многие девочки, учившиеся во вторую смену, собрались к десяти часам утра у школы.
Здесь траурная процессия должна была сделать короткую остановку.
Аня ничего не знала. Боясь волновать больную подругу, девочки скрыли от нее скорбное известие. Но утром к ней явилась вдруг Лиза Гречик. Она не рискнула зайти к Ане днем, опасаясь встретиться с Тосей и Наташкой, которые ее терпеть не могли. Лиза, конечно, не могла умолчать о таком значительном событии. Больше того, оно было поводом для прихода.
Нины Сергеевны дома не было, и дверь Лизе открыл Николка. Сразу же по всей квартире разнесся «охающий» и «ахающий» скрипучий голос Лизы:
— Ах ты мой маленький! Какой ты большой! Красавчик! Николушка, ты стал хорошеньким! Мамочка здорова? Ее нет? Ах, как жаль! А где же Анечка? В кроватке… Ох, бедная твоя сестреночка! Ты ее жалеешь? Ну, покажи мне, мой хорошенький, где она лежит. Анечка! Подружка моя! — вскрикнула Лиза, бросаясь в комнату, целуя Аню, пихая ей в руки какой-то сверток, перевязанный шелковым бантом. — Бедненькая, слабенькая, худенькая!.. — тараторила Лиза, — Глазки опухли, красненькие… Ах, господи!.. Как не плакать?! Такое несчастье! Такое несчастье.
Лиза деланно сморщила губы в плаксивой гримасе.
— Так жаль бедную Марию Кирилловну!
— Что случилось? — встревожилась Аня.
— Как, ты не знаешь? — всплеснула Лиза руками. — Ах, дрянные девчушки!.. Да неужели они ничего тебе не сказали! Анечка, солнышко, вот несчастье-то у нас с тобой…
Она снова сморщилась и кинулась к Ане, желая ее обнять.
— Перестань, Лиза! — резко крикнула Аня и, спасаясь от объятий и поцелуев, подтянулась в кровати поближе к стенке. — Говори же… Марии Кирилловне плохо?
— Умерла… Анечка! Солнышко! Умерла!.. — всхлипнула Лиза.
— У-мер-ла? — спросила шепотом Аня, удивленно, словно не понимая смысла этого слова. — Как умерла?
— Умерла к утру… Вечером сказала соседкам в палате: «Спокойной ночи! Завтра будет чудная солнечная погода. Прекрасный зимний день. Хорошо бы его увидеть!» Сказала и… уснула. Уснула и не проснулась…
Аня почувствовала, как холод забрался к ней в кровать, охватил ноги… Она не могла лежать, сбросила одеяло, поднялась, стала надевать чулки.
— А зачем ты встаешь? Ай-ай-ай! Лежи, пожалуйста! Еще рано. Ее привезут к десяти часам. Тогда ты и увидишь из окна. Я тебе помахаю платочком. Ой, да сколько же это времени? — взглянула она на часы и заторопилась. — Я к тебе только на минутку — поплакать вместе. Поправляйся, девочка. Я тебя навещу. Мы с Тамаркой придем… — чмокнула она несколько раз Аню и выскочила в переднюю. Оттуда уже раздавался ее пронзительный голос: — Николушка, красавчик! Ну, позволь я тебя поцелую. Ну, ну! Какой ты застенчивый, как маленькая девочка! Один только раз, и больше не буду. Ну, закрой за мной дверь, солнышко. Привет мамочке! Анечка, я ушла! Поправляйся! — крикнула она, резко захлопнув входную дверь, и помчалась по коридору, распевая на ходу: «Летят белокрылые чайки…»
Аня сидела на кровати, силясь натянуть на ноге чулок. Пальцы не слушались. Она вспомнила вдруг о первом школьном дне. Счастливую и радостную, ее привела мама. Девочек уже разбили на группы и разводили по классам. Но Ани Барановой не было ни в одном списке. Ее по ошибке пропустили. И вот уже пустел коридор и двери в классы закрывались. Мама сказала: «Подожди! Я сейчас все выясню!» — и побежала вниз по лестнице.
Аня осталась одна. Ей стало очень горько и обидно. Казалось, что ее забыли, не приняли в школу, — она никому здесь не нужна. В это время старенькая, седая учительница взяла ее ласково за руку и спросила:
— А ты почему не в классе?
— Я забытая, — сказала Аня.
— Вот тебе раз! — рассмеялась учительница. — Идем ко мне. У меня очень хорошие девочки в классе. Хочешь?
— Возьмите, пожалуйста! — обрадовалась Аня. Когда Нина Сергеевна вместе с завучем заглянули в класс, Аня уже сидела на второй парте рядом с толстенькой и румяной Тосей Пыжовой. Увидев маму, она весело и звонко крикнула:
— Мамочка, не беспокойся! Я не забытая! У меня самый лучший класс и самая лучшая учительница!
Много раз потом и мама и Мария Кирилловна смеясь вспоминали этот случай.
За окном раздались звуки траурного марша.
Аня вздрогнула, поспешно сунула ноги в домашние туфли и, с трудом сдерживая слезы, пошла к окну, чтобы хоть издали попрощаться «с самой лучшей учительницей».
Клуб будет!
Иван Никанорович никогда не оставлял начатого дела. Препятствия только возбуждали его энергию. Как и следовало ожидать, в первой же инстанции ему пришлось проявить настойчивость и упорство. Как только Иван Никанорович попросил в райисполкоме утвердить смету расходов на переоборудование котельной, он сразу же наткнулся на сопротивление.
— Э, нет, дорогой товарищ… Номер не пройдет! Вы уж как-нибудь обходитесь местными ресурсами. Такие расходы у нас нигде не предусмотрены.
Вызванный для консультации, главный бухгалтер отдела заявил кратко:
— Только через Совет Министров!
— Помилуйте, при чем тут Совет Министров? — запротестовал Иван Никанорович. — Пустяковое же дело — всего пять-шесть тысяч.
— Вот именно «всего», — саркастически усмехнулся главный бухгалтер. — В прошлом году госконтроль с меня чуть шкуру не содрал из-за трехсот рублей.
— Ну, подскажите, товарищи, выход! Придумайте что-нибудь! — упрашивал Иван Никанорович. — Полезное же, политически нужное дело.
— Может быть, очень может быть, — согласился главный бухгалтер. — Но поскольку требуются непредусмотренные ассигнования, я на себя ответственность взять не могу. Прямо скажу: не хочу идти под суд!
Иван Никанорович встретился с отцом Гриши Буданцева и рассказал ему о своей неудаче.
Сергей Назарович отправился в Ленсовет, но положения изменить не удалось. Расходы на клуб не были предусмотрены ни в каких сметах. Нужно, оказывается, входить с ходатайством в два министерства: культуры и финансов — и ставить там вопрос принципиально и широко — об организации таких клубов.
— Ну, что ж, и поставим! — сказал Сергей Назарович, снова встретившись в этот день с управхозом. — Вы, Иван Никанорыч, не вздыхайте так сокрушенно. Наше дело правое. Напишем в «Литературную газету» или в «Комсомольскую правду». А пока вот что, Иван Никанорыч… Есть у вас на смете домоуправления какие-нибудь средства, которые бы вы могли издержать на клуб без нарушения финансовой дисциплины?
— Чепуховые, Сергей Назарыч, — на ремонт и оборудование красного уголка и то, знаете ли, с натяжкой. Клуб ведь не красный уголок домоуправления, — придирок и неприятностей не оберешься.
— Ладно, оставим это, — сказал Сергей Назарович. — Не будем обходить законы. У меня есть другое предложение… Давайте-ка позвоним, скажем, завтра, что ли, в городской комитет партии — узнаем, когда нас смогут принять. Поедем мы с вами. Клавдию Петровну захватим. Из школы — секретаря комсомольского комитета Громова. Ну, и из культкомиссии дома кого-нибудь — кто будет свободен. Словом, целой бригадой!