10 февраля, вторник
Меня зовут Алина Дюпен; с 16 августа мне одиннадцать лет. Эстелле — двенадцать лет. Рике — шесть с половиной. Мы живем на улице Жакмон, дом 13/2 — он выходит окнами прямо во двор угольщика. Папе это очень удобно, потому что он работает у мсье Мартине — столяра: у того своя мастерская на углу нашей улицы, — но нам это неудобно, потому что тротуар такой узенький, что даже в классики не поиграешь.
У меня есть куколка, красный мячик, детский магазинчик; еще у меня есть самокат, но я не очень его люблю, и играет с ним больше Рике. Из книг у меня есть «Без семьи»[1] и «Давид Копперфильд».[2] Вообще, больше всего мне нравятся грустные книжки, где хочется немножко поплакать, но конец лучше, чтоб был хороший.
В школе я первая по рисованию, но вот с задачками, географией, историей не могу сказать, чтобы у меня все шло распрекрасно, и еще в изложениях — учительница говорит, что я делаю много ошибок по французскому. Да-а… что бы она сказала, если бы увидела этот дневник? Конечно, ошибок тут много, но быть внимательной — так трудно!
Вот и все, пожалуй.
11, среда
Ну и денек! Я много плакала и платочек у меня весь мокрый. В общем, началось с того, что мне приснился сегодня один красивый-прекрасивый сон. Я хотела рассказать его Эстелле, но она закрыла уши руками, чтобы ничего не слышать; вот всегда так: как ее сны, так я должна слушать, а как мне что-нибудь приснится, так она слушать не желает.
«Ну и ладно, — подумала я — расскажу Рике».
Он-то мой сон хотел послушать, но попросил, чтобы я сначала помыла ему коленки. А они у него были такие грязные!
— Я не виноват, — объяснил он. — Я все время был верблюдом вчера на переменке.
Но пока мы болтали с Рике, я позабыла свой сон. Вот беда!
— Ладно, — сказала я себе. — Зато хоть в школе все будет хорошо.
Но вышло совсем наоборот. Учительница объявила:
— Хочу вам задать один вопрос, который должен вас позабавить: как вы считаете, какое во французском языке самое красивое слово? Ну-ка, пораскиньте мозгами!
Позабавить это нас нисколько не позабавило, но нужно было попытаться отыскать такое слово. Кармен Фанту подняла руку первой и крикнула:
— Послушание!
Знаю я ее: она лицемерка; это она сказала, чтобы показать, как сама всегда слушается. Виолетта Петио сказала: «карамель» — потому что обожает их; Тьенетта Жако — «каникулы»; Жаклина Муш — «Рождество»; Мари Коллине — «солнышко»; Люлю Топен — «сны», — наконец, все выбрали, что им нравится больше всего.
— Все это довольно обыденно, — вздохнула мадемуазель Делис. — Посмотрим… Алина, у тебя есть воображение — попробуй-ка отыскать что-нибудь пооригинальнее!
Я сильно загордилась от слов учительницы, что у меня есть воображение, и решила отыскать очень смешное слово. Хотела, чтобы все рассмеялись. Искала, искала… А, нашла! И я крикнула:
— Радикулит!
Успех был неподдельный, и все ученицы смеялись до слез, а вот учительница — нет.
— Не могу поверить, — сказала она, — будто «радикулит» для тебя — самое красивое слово во французском языке!
Я хотела было заспорить, сказать, что и правда очень люблю «радикулит», и что… и что… посреди фразы на меня вдруг напал безудержный смех. Я попробовала подумать о чем-нибудь серьезном, но ничего не вышло — я все смеялась и смеялась.
Мадемуазель Делис показала на коридор:
— Выйдите, барышня, и успокойтесь!
И вот! Я осталась у дверей до самого конца урока, а по поведению мне поставили нолик. Это несправедливо, потому что сначала попросили проявить воображение, а потом за это же и наказали! Я решила рассказать обо всем маме. Она всегда меня понимает! Но мама рассердилась: «Сестра у тебя никогда таких глупостей не говорит!» И не захотела меня поцеловать. Я спряталась за занавеской и долго плакала. Никто меня не любит — вот в чем вся правда. А если я тяжело заболею, чтобы их наказать? Вот так — могу умереть, и будет очень хорошо!
Ах, как грустно быть грустной!
12, четверг
Ну и повесилились же мы сегодня! Мама дала нам всем после обеда по 2 франка, и мы пошли на праздник на площадь Бланш.
Начали с карусели. Лошадки кружились с большой скоростью… вверх, вниз, вверх, вниз. Поначалу это забавно, но потом, когда они остановились, у меня заболела голова.
Наконец мы пошли назад; но вдруг от зеленого балагана раздался крик: лотерея. Мы протолкались в самый первый ряд. Пестрый клоун показывал на много красивых вещей внутри, вокруг большого колеса.
— Подходите, — кричал он, — подходите! Выиграть может всякий! Сервизы, ножики, ложки, плюшевые кресла, конфеты, подушки, вазы, часы… всего 50 сантимов — и вот вы обзавелись хозяйством!
— О, — сказала Эстелла, — давайте попробуем разок? Мне бы очень хотелось выиграть вон ту вазу с розовыми цветами!
— Да, да! — закричали мы.
Я поставила свои 50 сантимов на цифру 5; Рике — на 8; Эстелла — на 2.
Колесо закружилось, остановилось:
— Номер 8!
— Это я! — крикнул Рике. — Хочу ножик!
А потом нам повезло всем троим!
Мы стояли красные, и все на нас смотрели. Рике выбрал себе красивый ножик, Эстелла — свою вазу с цветами, а я… сама не знала что взять.
— Побыстрее! — закричал клоун, который больше совсем не смеялся.
Что взять? Подушку? Часы? В конце концов, я показала на часы, но палец у меня так дрожал, что клоун решил, будто мне нужна подушка. Ну и ничего — она великолепная, из зеленого плюша.
Потом мы ушли. То-то мама поразилась! Мою подушку она положила на старое кресло в столовой — там, где пятно от чернил — и та его закрыла. Вазу Эстеллы она хотела поставить на камин, но Эстелла заупрямилась. Теперь ваза у нас в спальне, на туалетном столике — очень удобно умываться с этой огромной вазой под локтем! Но Эстелла счастлива.
Когда вернулся папа и увидел все наши красивые выигрыши, то сказал:
— Это надо отметить!
И спустился купить пирожных. Эстелле досталось с вишнями, а мне и Рике — по кофейному эклеру почти без сливок. Но все было очень вкусно.
Потом мы стали играть в домино и так громко смеялись, что мадам Петио (соседка) послала Виолетту узнать, что у нас происходит.
Забыла сказать, что я уже больше не грущу.
15, воскресенье
Вот наш дом с именами жильцов.
Консьержка мадам Ох-беда. Это папа ее так прозвал, потому что она вечно стонет: «Ох, беда! Ох, беда!» Надо сказать, что у нее утонул муж и она говорит, что болеет. Но мама говорит, что ничего у нее нет.
Бакалейщики Фанту. Они занимают целый этаж, но у них это вынужденная необходимость: они до того толстые, что не в состоянии все втроем поместиться в одной комнате! Их дочка Кармен в том же классе, что и я, но я ее не люблю: она подглядывает на контрольных, а когда кто-нибудь подсказывает, то всё рассказывает учительнице.
Бабушка Плюш с толстяком Габриэлем — он очень плохо бегает и все время ест.
Мадемуазель Ноэми — портниха. Это она нам сшила синие платья.
Мсье и мадам Петио — с Виолеттой, Арманом и Ноно. Арман — просто невыносим, Виолетта — моя сердечная подруга.
Мы. Первое окошко слева — столовая, второе — спальня папы с мамой. Эстелла и я — сразу за ними, перед кухней.
Квартира на первом этаже сдана, сказала маме мадам Ох-беда. Нового жильца зовут мсье Коперник — это старик. Он приедет на следующей неделе; он играет на скрипке в ресторане на улице Рю-де-Дам.
25, среда
За столом я сижу между папой и Эстеллой, потом — мама, а за ней — Рике. Клеенка у нас новая: белая в синий горошек. Тарелки, стаканы — всё, как у всех, но у нас есть одна очень забавная солонка: желтый цыпленочек, у которого соль сыплется прямо из клювика. Рике ему отломал хвостик.
Перед собой, когда я ем, то вижу камин с коробкой, на которой написано «Гавр»,[3] и часами. Эти часы все время показывают без десяти шесть. Папа то и дело говорит:
— Нужно сносить эти часы к часовщику, Минетта.
Мама отвечает:
— Да, Фернан, разумеется.
И на том все остается. И хорошо: потому что я их люблю — эти «без десяти шесть», и хочу, чтобы никогда-никогда в доме ничего не менялось — даже то, что не совсем хорошо.
28, суббота
Сегодня вечером, после домашней работы, мы написали поздравление с днем рождения тете Мими. Вообще-то это очень трудно, потому что мы ее почти никогда не видим, эту тетю Мими; так что даже не знаем, о чем ей писать. Она живет в Гавре, где ее муж, дядя Анри, умерший три года назад, работал в Газовой компании. Мы ездили к ним в Гавр четыре раза. Нам было весело, мы рыли себе ямки на пляже, плавали в море. Море — это прекрасно, это здорово, но купаться мне не понравилось — из-за соленой воды. Мы жили в маленькой комнатушке, где было полно сетей, а однажды дядя Анри взял нас с собой ловить креветок.
Дядя Анри был старшим братом мамы, и она его очень любила: они крепко дружили. Это целая история — почти как в кино. Когда маме было семь лет, а дяде Анри — пятнадцать, то у их родителей кончились деньги. И вот они решили уехать в Бразилию — в Южную Америку, где у них был друг, мсье Калюме, собиравший кофе. И уехали. Мама хорошо помнит эту поездку — особенно одного огромного матроса с рыжей бородой. У него была собачка по кличке Ножик, и этот Ножик схватил мамину куклу, начал с ней играть и бросил в море. Мама сильно плакала, и вот, когда они приехали, — новая беда: отец с матерью заболели и умерли. Тогда дядя Анри пошел в посольство и спросил, где живет мсье Калюме.
— Зайдите завтра, — сказал ему служащий.
Мама помнит, как, когда они вышли из посольства, дядя Анри купил ей у кондитера пирожных. Потом они провели ночь в порту, потому что у них не было денег. Но утром, когда они вернулись в посольство, никто так еще ничего и не сумел разузнать про мсье Калюме. Тогда дядя Анри все рассказал, и служащий ответил, что их будут «репатриировать».[4] До отъезда они остались жить у жены служащего — огромной дамы с усами; они ели мороженое, фрукты, а дама их фотографировала. А потом они вернулись по морю в Гавр, где и остались. Дядя Анри сразу же поступил на работу в «Газовую компанию», а мама пошла в школу. Жили они в маленькой двухкомнатной квартирке, и дядя Анри хлопотал на кухне и помогал маме делать уроки. А на первую зарплату — угадайте, что он ей купил? Куклу — взамен утерянной. Так мило! Позже он женился на тете Мими, а мама вышла замуж за папу. И вот, по воле обстоятельств, они стали редко видеться, потому что мама теперь живет в Париже.
Еще надо сказать, что у нас есть и тетя Шарлотта, или Лотта. Она была лучшей подругой мамы в Гавре и вышла замуж за дядю Эмиля — папиного брата. Дядя Эмиль работает шофером автобуса, и у них четверо детей: Ив, Ален, Мари-Клер и Мари-Клод. У мамы на стенке висит их фотография, но я их не знаю, потому что ехать к ним слишком дорого. Вот так и выходит, что свою родню никак не увидишь: по-настоящему дружишь только с соседями.
Среда, вечер
У нас появилась еще одна маленькая двоюродная сестренка — дочка тети Лотты — она родилась 1 марта и звать ее Анетта — славное имя, но мне больше по душе «Женевьева». Говорят, она похожа на папу.
Мне не нравится одна ученица в нашем классе — Мари Коллине. Во-первых, она слишком старается, а меня это раздражает. Она все время боится подсказывать — а то накажут, — еще боится бегать, еще боится помять тетрадки, еще боится давать другим свои вещи. В общем, боится всего, и меня раздражает, когда я вижу, как она плачет.
У нас был урок рисования: я рисовала цветочек, когда Мари ни с того ни с сего попросила у меня цветных карандашей.
— Карандашей? Ну, уж нет, дорогуша — ты мне никогда ничего не даешь! А где твоя коробка с карандашами?
— У меня нет…
— Ну… тем хуже для тебя!
— Ой, Алина!..
— Алины нету — не мешай работать!
Но я крикнула слишком громко, и нам поставили плохие оценки — и Мари, и мне. Я пришла в ярость, а Мари тихонько проплакала до самого конца урока. А потом, когда все сдавали рисунки учительнице, он у нее был черный — совсем черный.
— Но я ничего не вижу! — сказала учительница.
Мари опустила нос:
— Это потому что ночь — всюду темно…
— А ты забыла свои цветные карандаши, врунишка? Ладно же, поставлю тебе еще одну плохую отметку.
Мари разразилась слезами и на переменке убежала и спряталась в конец двора, за колонку.
— Это все из-за тебя, — сказала Виолетта. — Надо было дать ей коробку с карандашами!
— С чего это? Она сама такая «разлюбезная»!
— Алина права! Алина права! — закричали остальные. — Эта Мари такая жадина! Никогда не дает своих карандашей!
Но тут подошла Ирена Юрпен (она учится с Эстеллой) и рассказала нам, что это правда, что цветные карандаши у Мари украли. Когда мадам Коллине узнала, то задала Мари взбучку. И в наказанье ей не купили новых карандашей.
— Ой, — сказала я, — какая строгая у нее мать!
Ирена пояснила: это не мать, — настоящая мать у нее умерла два года назад в Ницце.[5] А потом отец потерял место и они пешком пошли в Париж искать работу. Два месяца Мари ни единого разу не спала в кровати, а под открытым небом — однажды вечером даже на яблоне! И когда добралась до Парижа, то была такой худой, что ее прозвали «спичкой». А потом отец нашел работу и женился во второй раз — на вдове. У той трое мальчиков и она их очень любит, но не любит Мари и вечно ругает.
— Так значит, — закричали мы, — у Мари злая мачеха? Это же совсем как в сказках! Бедняжка Мари! Бедняжка Мари!
И мы все побежали к колонке, стали обнимать Мари, а я бросилась ей на шею:
— Мари, прости меня!.. Скажи, скажи — ты правда несчастна дома?
— Кто это вам рассказал? — спросила Мари.
— Ирена Юрпен! И это правда, что ты спала на яблоне? И правда, что тебя побила за карандаши мачеха? Ты не должна давать ей так делать!
— Браво, — кричали остальные, — отлично! Ты слушаешь, Мари?
— Оставьте меня, — пробормотала Мари, совсем побледнев, — оставьте же меня, в конце концов. Зачем вы всё это говорите?
— Погоди!
Я побежала, чтобы достать у себя из сумки коробку цветных карандашей. Я была довольна, чувствовала себя такой хорошей:
— Она твоя, я тебе ее дарю!
— Да, да, — крикнула Люлю Топен, — а вот еще моя новая резинка!
В одну секунду у Мари стали полны руки вещей. Каждая из нас ей что-нибудь да подарила.
— Ну вот, — говорим мы ей, — мы с тобой сейчас по-хорошему? Рассказывай нам давай теперь всё!
Она посмотрела на нас в отчаянии:
— Я не хочу ничего говорить, не хочу ничего говорить… Это вас не касается, и вот вам ваши подарки!
Она бросила всё на землю, растолкала нас и исчезла во дворе. А мы принялись собирать свои вещи: карандаши у меня поломались.
В понедельник у меня устная контрольная: нужно знать наизусть все реки Европы! Как мне хочется хоть чуточку заболеть! Один раз появилась надежда: мне показалось, что больно глотать. Но Эстелла посмотрела мне в горло и сказала, что ничего не видит.