Александра Созонова
История о моем необыкновенном брате-демиурге
ЧАСТЬ 1 ВЫДУМЩИК
Дожки
Ринат родился раньше меня на два года, десять месяцев и одиннадцать дней. Когда я еще только училась садиться и улыбаться, он уже потерял льняные кудри, заменив их рыжими вихрами, и прилично говорил: редко, но по делу.
Лет до шести (моих) он не замечал моего существования вовсе. Так, мельтешит что-то под ногами — вроде не кошка, раз не пушистая и без хвоста. Порой совершает робкие попытки познакомиться поближе, которые безжалостно пресекаются: объект представляет нулевой интерес.
Может показаться странным, что два ребенка, живущие в одной семье, не общались и не играли вместе месяцами. Но у нас была просторная квартира с широкими коридорами, высоченными потолками и отличной звукоизоляцией. Мне предоставили свою комнату, Рину — свою. Даже нянь было две. Точнее, няня Рина, простая старушка, перешла ко мне по наследству, стоило мне появиться на свет. А для него наняли тетеньку с высшим образованием, чтобы с младых лет учила английскому и хорошим манерам.
Хотя родители старались заботиться и не ограничивать своих отпрысков ни в чем полезном и нужном, ощущения семьи как таковой в нашем доме не возникало. Ни мягкого гнезда, ни теплого очага, ни уютной норки. Просто несколько людей разного возраста и пола обитали по какой-то причине под одной крышей.
Родители много работали, и в будни, и в выходные, постоянно были заняты, и виделись мы редко. Даже завтракать, обедать и ужинать отчего-то полагалось в разное с ними время, хотя просторная кухня вполне могла вместить всех шестерых (вместе с нянями).
Самым печальным в мои рассветные смутные годы было то, что детское одиночество не сближало: единственный родной братик не желал меня замечать.
В девять лет Ринат серьезно заболел — что-то с легкими. Два месяца провалялся в больнице, а когда выписался, врачи порекомендовали свежий воздух и отдых от всех занятий. Обеих нянь спровадили в отпуск, а меня и брата отвезли в глухую деревню, где очень кстати проживала мамина двоюродная тетя, а для нас — троюродная бабушка.
В деревню мы были доставлены папой. Всю неблизкую дорогу за рулем своего «москвича» он хмуро молчал, видимо, обдумывая насущные проблемы. Мы с братом сидели на заднем сидении, и я страшно робела, впервые в жизни оказавшись с ним в таком тесном соседстве без посредничества нянь. Ринат, возбужденный поездкой, пребывал в непрестанном движении. Хаотично взбрасывал в разные стороны кисти рук, забирался с ногами на сиденье, а потом ужом сползал под него, вращал лохмато-рыжей головой на тонкой шее. Он то и дело задевал меня — ступней, локтем, плечом, — не замечая этого. Даже глаза не оставались в покое: то расширялись, то сужались, ведя себя настолько свободно, насколько позволяли лицевые мышцы — в компании с носом, губами и подбородком. Папа почти не делал замечаний, сосредоточенно глядя в лобовое стекло. А я, наоборот, не спускала глаз с брата. Мне казалось, что весь он крупно дрожит или вибрирует, и словно перетекает из одной формы в другую. Это было захватывающе интересно, и я смотрела, не отрываясь, хотя и порядком трусила.
— Что вылупилась?
Он не выдержал, наконец, гнета моего внимания. Я тут же опустила глаза и весь оставшийся путь изучала узор своей новенькой клетчатой юбки.
Дом, в который мы были доставлены на исходе дня, оказался настоящим деревенским — из круглых бревен. Примерно так я его и представляла, по книжкам, но все равно было необычно и здорово: скрипящие доски выскобленного до желтизны пола, веселые полосатые половички, которые жалко было топтать ногами, железная громоздкая кровать с пирамидкой уменьшающихся подушек. Бабушка, она же тетя, оказалась грузной, шумной и деловитой. Баба-тетя — так стал называть ее брат с первых минут, и я следом за ним. Она поправила пару раз, но быстро смирилась, что предложенный ею вариант — баба Таня — был нами отвергнут.
Нас с братом поселили вместе, в комнате на втором этаже. Там были зеленые в цветочек бумажные обои, шелушащиеся от ветхости, и столь же ветхая пожелтевшая тюлевая занавеска на пыльном окне. Спать мы должны были — о чудо! — прямо на полу, на матрасах, набитых соломой. Белье, правда, присутствовало, но простыни и наволочки, усеянные заплатками, расползались от каждого движения.
Дав бабе-тете исчерпывающие инструкции, чем и когда кормить детей, во что одевать и в какое время укладывать спать, папа с облегчением отчалил. И мы помахали ему вослед с не меньшей радостью. Точнее, помахала одна я — братик в момент отъезда «москвича» интенсивно исследовал двор и даже не оглянулся.
Баба-тетя тут же наплевала на инструкции, накормив в неурочное время вкуснейшими зелеными щами с домашней сметаной и посоветовав ходить босиком и одеваться полегче, «чтоб не запариться».
До позднего вечера я исследовала сад и огород и провела время насыщенно и приятно: в компании клубники, черной смородины, двух коз и выводка цыплят. Но в незнакомой комнате, забравшись под одеяло с вылезающей отовсюду ватой, окруженная странными шорохами и чужими запахами, струхнула. Долго крепилась и сопела, но не выдержала — разревелась. Сперва тихо, стараясь не нарушить ровный ритм дыхания быстро провалившегося в сон брата. Но страх не уходил — нарастал. И я завыла в голос, уже не думая ни о чем и ни о ком.
Из-за собственного воя не расслышала шагов. Фигура Рината, выросшая в темноте, вызвала еще больший приступ ужаса, а значит, и слез.
— Что ты ревешь?!
— М-м-мне страшно…
Брат присел на край матраса и тяжело, по-взрослому, вздохнул.
— И кого ты боишься? Здесь нет ни души, кроме нас с тобой.
— Я домо-ой хочу… Здесь все… все… шуршит и пахнет…
— Ну и пусть пахнет. Не серой ведь, как в аду. И не туалетом.
За дверью послышались тяжелые шаги, и Ринат мгновенно переместился на свое ложе.
— А кто это тут шумит? Кто ноет-воет, слезу пускает? — Вошедшая баба-тетя, не зажигая света, прошествовала ко мне. — Ты, что ль, Иринка?..
— Я. Страшно…
— Сериал не дала досмотреть, на самом интересном месте завыла. Небось братец пугает?
— Нет-нет!
— А то смотри у меня, — развернувшись к Ринату, она во тьме погрозила ему пальцем. — Не вой, девонька. Я тебе колыбельную спою.
Баба-тетя подоткнула на мне одеяло, взбила подушку (я еле сдержалась, чтобы не чихнуть от поднятой пыли) и низко заголосила:
— Баю, баю, баю, бай.
Приходил вечор бабай,
Приходил вечор бабай,
Просил: Ирочку отдай.
Нет, мы Иру не дадим,
Иру нужно нам самим…
От колыбельной стало еще страшнее. Что это за бабай, которому во что бы то ни стало потребовалась Ирочка — то бишь я?..
— Ну, как? Засыпаешь? — поинтересовалась баба-тетя. — Не боишься больше?
— Нет, — пискнула я.
— Ну, тогда я пойду седьмую серию досматривать. Спокойной вам ночи!
Баба-тетя тяжело поднялась и вышла, скрипя половицами.
А я опять заскулила, правда, тихо: бесформенный страх обрел имя — «бабай», похититель и пожиратель маленьких девочек.
— Ну, что мне с тобой делать?!
— Тут баба-ай…
Ринат вскочил и зажег свет — одинокую электрическую лампочку без абажура.
— Посмотри! Тут нет никого.
— А может, он спрятался, а потушишь лампу — вылезет! Тебе хорошо: он не Рината просил ему дать, а Ирочку…
Брат опять опустился на мой матрас.
— Да уж. Лучше б она не пела.
Он на пару секунд прикрыл веки, словно задумался. А когда открыл, глаза стали другими. Темно-серые, они посветлели и позеленели. Но главное — рябь круговых волн разбегалась от зрачков до края радужек. В волнах поблескивали искры или светлячки. Немножко напоминало море — не у горизонта, а вблизи от берега. Было страшно и завораживающе. Позднее я поняла, что, когда глаза брата становятся такими, вокруг начинают происходить странные вещи и случаются всяческие чудесности. Но тогда я этого еще не знала и так испугалась, что забилась в угол и даже перестала плакать.
Ринат, казалось, не заметил моего состояния. Он наклонился и зашептал, словно в пустой комнате нас мог услышать кто-то посторонний:
— Ты умеешь хранить секреты?
— Что у тебя с глазами?! — Я же, напротив, почти визжала, напрочь позабыв о бабе-тете внизу с ее седьмой серией.
— А что с ними? — Брат подался было к зеркалу на стене, но передумал, махнув рукой. — Ну, так — да или нет? Только шепотом, а то тебе снова споют про бабая.
— Что с твоими глазами? — упорствовала я, правда, потише.
— Глаза на месте. Значит, не умеешь? Ну, и фиг с тобой! Значит, я не расскажу тебе, что там шуршит и скребется. И ты и дальше будешь реветь и бояться, не зная, что они хорошие и совсем не злые.
Он поднялся, показывая, что разговор окончен. Любопытство победило страх, и я ухватила его за край пижамы:
— Хорошие?.. Не злые?.. Кто?
Ринат милостиво улыбнулся и приземлился на прежнее место.
— Ты точно никому не скажешь? Я могу тебе доверять?
— Никому! Клянусь. Честно-честно!
— Дожки.
— Что?
— Это дожки. Которые шуршат на чердаке.
— А кто это? Я о таких ни разу не слышала. Они большие? Они кусаются?..
— Кто, дожки? Нет, конечно. Они маленькие, разноцветные и пушистые.
— Здорово! А я могу их увидеть?
От нетерпения я принялась подпрыгивать на матрасе, отчего из дыр полезла колкая солома.
— Прямо сейчас? Может, лучше завтра?
— Нет-нет-нет! Если я не увижу их прямо сейчас, то буду бояться и дальше. Потому что я тебе не очень-то поверила.
— Не поверила? Тогда не пойдем. Вот еще: ты мне не веришь, а я тебя за это должен с чудесными существами знакомить!
— Поверила-поверила! Давай сейчас!
— Ладно, уговорила. Но мы должны выбраться отсюда тихо-тихо, чтобы баба-тетя не услышала и не застукала нас.
— Она сериал смотрит. Не услышит!
— Ладно, двигай за мной!
Переговариваясь шепотом, мы отправились в опасное путешествие на чердак. Нас ждали дремучие дебри коридора, лестница, логово чуткого хищника, откуда доносилась музыка и страстное мурлыканье телеящика, и, наконец, еще одна лестница, узкая и скрипучая.
Едва мы вышли за дверь, я крепко ухватила брата за руку. Пару раз он попытался выдернуть пальцы из моей потной ладошки, но безуспешно. На подходе к чердаку смирился и не предпринимал больше попыток к освобождению.
— Ну, мы пришли. Ты готова?
Не дожидаясь ответа, Ринат толкнул квадратную дверь. Она открылась на удивление беззвучно. За ней простиралась мгла, пахнущая пылью и старым хламом, и всеми детскими страхами.
— Включи свет, — попросила я жалобно.
— Нельзя. Пойдем!
Брат потянул меня вглубь опасной неизвестности, но я забуксовала.
— Мне страшно. Там темно!
Я подвыла в преддверье плача.
— Тихо! — Ринат зажал мне рот ладонью. Она была шершавой, как дощечка, и пахла так же — смолой. — Ну вот, знал же, что девчонкам верить нельзя, тем более, таким мелким! Прекрати, иначе явится баба-тетя, и знаешь, как нам с тобой влетит?! Мало не покажется — покажется много.
Он насильно втащил меня через порог и закрыл дверь. Я принялась брыкаться и вырываться и догадалась, наконец, укусить зажимавшую рот руку. Брат зашипел и отвесил мне свободной рукой подзатыльник.
— Смотри туда! — Меня развернули в сторону маленького окошка, жестко встряхнув при этом.
Я нарочно зажмурилась и замотала головой. Но когда тряхнули еще раз, и посильнее, решилась открыть глаза — в надежде, что изверг отстанет и перестанет взбалтывать, словно бутыль с кефиром.
Летняя ночь втекала сквозь мутное стекло, но отчего-то не могла наполнить собой помещение, а топталась, как незваный гость у порога. Нечто пушистое и светящееся шевелилось на полу. Свет был похож на лунный, только не серебристый, а разноцветный. Что-то вроде мерцающего ковра в ладонь высотой. Забыв про слезы, я осторожно шагнула вперед, чтобы рассмотреть это диво. Вблизи «ковер» оказался не однородным, а состоящим из шарообразных комочков, живых и дрожащих. Я протянула руку — и пушистая волна отхлынула от пальцев. Дожки (ведь это были именно они!) в панике заметались, карабкаясь друг на друга, стараясь заполнить собой все углы и щели.
— Но почему? — обернулась я к брату.
Ринат рассматривал дожек с радостным изумлением. Похоже, он видел их в первый раз. Тогда откуда о них узнал?.. Глаза были во мраке, но слабые искорки выдавали, что по радужкам расходятся зеленоватые волны. Он выглядел крайне довольным — как человек, сотворивший нечто такое, чего сам от себя не ожидал.
— Ты кажешься им большой и опасной.
— Но я же маленькая! И добрая.
На это брат не ответил. Подойдя, присел на пол, потянув меня за собой, и положил руку поверх моей. Его дожки отчего-то не испугались. Принялись стекаться отовсюду к его ладони. Правда, забраться на нее решился только один (одна, одно) — лиловый и, как видно, самый отважный. Остальные шевелились возле, светясь и переливаясь, словно большие пушины одуванчика или маленькие персидские котята. Шевелились… а потом принялись потихоньку расползаться в разные стороны. И растаяли.
— Спать ушили, — шепотом объяснил Ринат.
Он осторожно пересадил оставшегося смелого пушистика со своей руки на мое плечо. Тот опасливо дернулся и подрожал с полминуты, а затем притих, смирился. Я скосила глаза, чтобы как следует его рассмотреть. Размером дожка был с теннисный мячик, но гораздо легче. Казалось, он вообще ничего не весил, как птичье перышко или тополиный пух. Тельце было не совсем круглым, а в форме яйца острым концом вверх. Кроме голой розовой макушки, все покрывала шерстка бледно-лилового цвета. Она светилась, но не равномерно, а словно пульсируя. В шерсти поблескивали черные бусинки глаз, как у мышки или хомячка. Лапки — по крайней мере, та их часть, что была видна из-под густой шубки, тоже походили на конечности маленького грызуна — с тонкими пальчиками и коготками.
— А говорить он умеет?
— Умеет. Но не так, как мы.
— А как?
— Если он привыкнет к тебе и начнет доверять, то будет тихонько насвистывать или пощелкивать язычком. А если будет совсем доволен, может даже спеть. Без слов, конечно. Ну что, пошли спать? Ты убедилась, что бояться нечего?
— А можно взять его с собой?
— Я бы разрешил, будь я уверен, что ты никому не скажешь. Но, — брат выразительно развел руками, — ты уже подвела меня сегодня.
— Я больше не буду! Никогда-никогда.
Ринат упорствовал, но в уголках губ притаились смешинки. Видимо, для него это было игрой, что я отлично чувствовала. Поэтому, несмотря на непреклонный тон, не теряла надежды. В конце концов, мы сошлись на том, что зверушку я заберу, но если проговорюсь кому-нибудь, то:
— Никаких дожек ты больше никогда не увидишь! Я перестану с тобой разговаривать до конца жизни и до конца жизни буду считать маленькой, глупой и вздорной девчонкой!
Когда мы со всеми предосторожностями вернулись в свою комнату, я пристроила дожку рядом с собой на подушке, вдавив кулаком ямку. Подушка была большой и просторной, и я не рисковала задавить зверька во сне. Он тут же распушился и округлился, засиял особенно ярко и… исчез.
Я горестно охнула.
— Заснул, — объяснил Ринат. — Когда они спят, они невидимые.
Он сидел на своем матрасе, скрестив ноги и вытаскивая из дыр соломинки. Глаза обычные, только взгляд уставший и взрослый. Мальчишки девяти лет так не смотрят.
— А завтра я его увижу?
— Конечно.
Я тихонько засмеялась и чуть было не подпрыгнула на матрасе, но вовремя осадила себя: дожка мог проснуться и испугаться.
— Знаешь, Ринат, очень здорово, что мы с тобой наконец подружились! Раньше мне часто бывало грустно, а теперь не будет: ведь ты будешь со мной играть.
— А мы подружились?
Опешив, я принялась тереть шрам на подбородке, как делала всегда, когда была крайне взволнована. Еще лучше в таких случаях помогало сосание большого пальца, но, если брат увидит меня с пальцем во рту, решит, что я совсем маленькая, и точно не будет дружить.