Таков был неизменный зачин, а дальше рассказ раз от разу менялся, пополняясь все новыми подробностями фешенебельного дачного быта. Постепенно скромный дачный поселок неподалеку, кажется, от Десны превращался в нечто подобное Карловым Варам — с финскими банями, теплыми бассейнами, казино, дискотеками (о которых в те годы, как понимал Игорь, еще и не слыхивали) и даже со своим минеральным источником.
— Ну, разумеется, Сонька была заводилой, мальчишки ходили за ней косяком. В заброшенном клубе, — один из первых вариантов называл это место иначе — «пожарный сарай», — в заброшенном клубе она там кукольный театр организовала, и началось повальное увлечение куклами. Пятнадцатилетние парни и те шили кукольные халатики под Сониным, естественно, руководством. Ну, собрались родители, люди с влиянием и связями, подкинули на воскресенье машину, рабочих, материалы, и за одни только сутки аварийное строение превратилось в прелестный маленький театр. Соня и сценарист, и худрук, и режиссер-постановщик, и главный кукловод — в общем, Фигаро здесь, Фигаро там. Спектакль был грандиозный, в трех частях, по волшебным сказкам Шарля Перро. Начался в девять утра, а кончился перед обедом. Народу собралось множество, зал был битком набит. Малыши с родителями, большие ребята, к кому на воскресенье гости приехали, на машинах, семействами, много было незнакомых. После спектакля овации устроили, хлопали, вызывали, участники выходили кланяться, смотрю — а моей Сони нет. Туда-сюда, ни на сцене, ни в зале, ни за кулисами…
Игорь прекрасно понимал, что все было не так (если вообще было), но он берег эту иллюзию и, не отрываясь, смотрел, как трепетно и живо меняется при каждом слове матери светлое Сонино лицо. То были часы всеобщего согласия в доме Мартышкиных, и Соня лишь снисходительно посматривала на отчима, который, наизусть зная концовку, то вскакивал, то садился и бормотал: «Своими бы руками убил, своими руками…»
— А я от жары и духоты, — как по сигналу, вступала Соня, — вышла через заднюю дверь и побрела куда глаза глядят. Попала на поле, огромное поле ромашек, ровное, как стол, одни большие ромашки, и ничего больше. Смотрю — догоняет меня высокий человек в сером костюме, седой, но лицо загорелое, моложавое. Окликнул по имени, я остановилась, он подошел. Стоим посреди поля, ромашки по колено, а небо облачное, темное, разговариваем. Спросил он меня, где учусь, чем занимаюсь. На «вы» обращался, тихо и очень вежливо. Рассказал, что в городе Курске организует детскую студию при драматическом театре. Глаза голубые, немного навыкате. Взял меня за локоть, крепко так и повел. И все говорит, говорит, тихо, но настойчиво, какое будущее меня ожидает. Я больше себе под ноги смотрела. Вышли почти к самой Десне, вдруг я взглянула на него случайно — и не понравилось мне его лицо. Чем не понравилось — сама не знаю. Испугалась, молчу. Тут, хорошо, проселочная дорога, и «газик» едет, трясется, пылит. Я замахала рукой, а этот, седой, удивленно спрашивает: «Зачем?» «Домой пора, далеко мы зашли». Покачал он головой, щеку пальцем почесал, засмеялся. Потом отпустил мой локоть. Я выбежала на дорогу, «газик» остановился, там знакомые наши дачники. «Подвезти?» Я оборачиваюсь, а серый так рукой неопределенно махнул и зашагал через поле, не оглядываясь.
— Бандит, негодяй! — взволнованно говорил «дядя Жора». — Знаем мы эту публику, ловцов человеческих душ.
— Откуда ж ты эту публику знаешь? — улыбаясь, спрашивала его Наталья Витальевна.
— Знаем, знаем! — повторял «дядя Жора». А Соня однажды сказала:
— Не испугайся я тогда — вся жизнь, возможно, пошла бы по-другому.
«Дядя Жора» взглянул на нее и притих. Все его сердце, Игорь чувствовал, было исполосовано этой историей, как бритвой.
«Другая жизнь», «жить по-другому» — эти слова в доме Мартышкиных повторялись особенно часто. Другая, несбывшаяся, несбыточная жизнь для Сони и ее мамы, пожалуй, она была реальнее настоящей и, безусловно, важнее.
Своих театральных наклонностей в Москве Соня проявлять не хотела: «Зачем? Все равно без толку. Тысячи есть половчее меня». Правда, приехав в Москву, Соня записалась в школьный кружок театра на французском языке, вела этот кружок учительница с экзотической фамилией Редерер. Но Соня с Редерер не поладила: ее не устраивало произношение учительницы, начались конфликты, а после за хроническую неуспеваемость Соню из кружка вывели. Впрочем, французский язык (один урок в неделю) не делал погоды. По-французски Соня говорила бегло, свободно читала с листа «Юманите-диманш». Игорь изучал английский, или, говоря по-школьному, был англофоном, притом англофоном посредственным, он слушал Сонино чтение и наслаждался ее прелестным, как колокольчик из слоновой кости, «версальским эр». Нехотя, как непосвященному, Соня объяснила ему, что этот звук возник искусственным путем: напуганные революцией виконты и маркизы Версальского двора специальными упражнениями отрабатывали дрожание язычка, чтобы их выговор не отличался от выговора простонародья.
Игорь пытался воспроизвести этот звук, но Соня недовольно морщилась: «Фу, мерзость. Капустный лист какой-то. Уж лучше не надо». Тайком Игорь начал было учить французский (чтобы у них с Соней был общий язык), но «капустный лист» оказался неодолимым препятствием.
…Между тем похолодало, с темно-рыжего неба начала сыпаться то ли снежная, то ли водяная пыль. Игорь с досадой отметил, что мысли его улетели чересчур далеко, передернул плечами и, подняв воротник отсыревшего пиджака, пошел домой.
Во всей квартире был уже выключен свет. Игорь, разувшись и сняв пиджак, шагнул в Нинкину комнату.
Сестра спала. Игорь поцеловал ее в лоб и тихо сказал: «Прости меня, Нинка», Нина-маленькая вздохнула и повернулась на другой бочок… Давным-давно, еще задолго до Шитанга, Нина-маленькая заявила, что посвятит свою жизнь братьям и будет работать для них, чтобы у них все было самое-самое. К этим девичьим декларациям можно было относиться как угодно, но факт, что дела своих братьев Нина-маленькая принимала очень близко к сердцу.
И только устроившись на своем диване в гостиной, головой к телевизору, Игорь мысленно сказал себе: «А завтра приезжает Костя», — и чуть не подпрыгнул на постели от радости. Дошло наконец до сердца: сейчас рассудок его дремал, и ничто не мешало ему просто радоваться.
Виделись ему буйволы и ребятишки, плещущиеся в коричневой теплой воде, связки длинных бамбуковых жердей у порога хижин на сваях, низко мчащиеся над Шитангом оранжевые тучи, снились гортанные звуки красивого языка, девушки в длинных и узких юбках, с белыми и розовыми магнолиями в волосах, лысый и очкастый аристократ Маун в расписном индонезийском «батике», снился босоногий клетчато-юбочный Ши Сейн, которого можно было принять за деревенского парня, если забыть, что он выпускник солидного английского колледжа, проходивший стажировку в нескольких странах обоих полушарий… И, конечно, Константин, нетерпеливо поглядывающий на фотографа («Да уйдешь ты наконец, зануда?»).
И вот верхом на низкорослых лошадках, в парусиновых шляпах, в костюмах «сафари» (Соня тоже, конечно же, здесь) все втроем они скачут по тропинке, ведущей в гору, среди кустов, усеянных крупными белыми и оранжевыми цветами. Впереди — джип, набитый мелкорослыми солдатами в синих касках и вылинявшей синей униформе, их карабины настороженно нацелены в разные стороны. Сзади, задрав юбку выше колен и подгоняя лошадь босыми пятками, скачет их верный спутник Ши Сейн. Как и положено всякому верному спутнику, Ши Сейн все понимает (хотя самому Игорю неясно, что именно должен он понимать) и, широко улыбаясь, смотрит на Соню издалека. За плечами у Кости — серый сундучок с теодолитом, у Сони — полосатая рейка наперевес, как копье. «Не отставай!»— кричит Костя, и Игорь с ужасом чувствует, что в самом деле начинает отставать. Ему все труднее и жарче дышать, в глазах рябит от белого и оранжевого. А Костя и Соня все удаляются.
Вдруг резкая остановка, Костя, подняв голову и придерживая одной рукой шляпу, другою показывает наверх и что-то говорит Соне. Она смотрит, запрокинув голову, замерла. Белое горлышко — как будто пьет. По откосу поднимается вверх крутая лестница с деревянной резной крышей. А наверху, выше усеянных огненно-оранжевыми цветами крон деревьев, ослепительно сверкает большая золоченая пагода. Они трое долго молчат, глядя то вверх, о друг на друга, и улыбаются.
Эту картинку Игорь видел в какой-то книге: трое всадников, лестница в зарослях, наверху — огромный сверкающий храм, к которому не спеша поднимается группа бритоголовых людей в оранжевых тогах, держащих сандалии в руках. Игорь не знал, что монахи не носят обуви (иллюстрация была слишком мелкой), и в руках у них не сандалии, а овальные веера… Но разве это имело какое-нибудь значение? Картинка поразила его своей тревожностью: и всадники слишком настороженно глядели вверх, и крутой бок пагоды зловеще сверкал, и монахи поднимались как-то уж очень театрально, торжественно, и прорицательница в белом, сидящая в нише у самой дороги, очень подозрительно укутала покрывалом свое темное лицо. А может быть, это была продавщица сладостей, на коленях у нее и на дороге возле ниши разложены были какие-то мелкие предметы, которые она судорожно перекладывала, то и дело поглядывая на подъехавших людей.
Тут что-то тоненько свистнуло над их головами, Ши Сейн гортанно крикнул, и десятки людей в черном, молча сжимавшие в руках тоже черное, мрачно блестевшее оружие, высыпали на дорогу. Молчаливые, пасмурные, все простоволосые (их черные головы были острижены под полубокс), они обступили Ши Сейна и Игоря, вцепились в сбрую их лошадей. Игорь в отчаянии оглянулся: но где же Костя и Соня? Они исчезли, их нет…
Так снились Игорю недоигранные игры детства.
Всю ночь гонялся он по цветущим джунглям Шитанга за Костей и Соней, то видел их вдалеке, в сияющих кущах, то снова терял их следы…
6
И вот Костя приехал.
Ошеломленный перелетом, проездом через город в такси, Костя сидел в центре большой комнаты на стуле, не снимая демисезонного пальто (рукава казались то ли коротки, то ли длинны, трудно понять, в чем тут дело), и, странно улыбаясь, вертел головой. Отец и мама, Игорь и Нина-маленькая сидели на диване и не сводили с Кости глаз. Он похудел еще больше — даже в сравнении с той знаменитой шитанговской фотографией, на щеках появились две резкие морщины (и вообще, если приглядеться, все лицо его покрылось сеточкой мелких морщин), тонкая шея беззащитно торчала из твердого ворота белоснежной рубашки, какие-то светлые пятна отчетливо видны были на загорелых руках… Сердце Игоря разрывалось от нежности и жалости к брату, и ничего не нужно было говорить.
— Костенька… — жалобно позвала мама.
Костя вздрогнул, остановил на ней взгляд, смущенно провел рукой по лицу, как бы смахивая паутину.
— Вынырнул, из воды вынырнул, — проговорил он, не переставая улыбаться.
Все четверо молчали, Игорь поймал себя на том, что тоже подался к брату, как мама, как отец, как Нина-маленькая.
— Голуби вы мои… — сказал, глядя на них, Костя.
Мама заплакала.
— Ну вот, — проворчал отец и полез в карман за сигаретой. — Так я и знал…
Багаж Костин свален был на полу у дверей и производил странное, чуть ли не межпланетное впечатление: два потертых чемоданчика, один фибровый, перевязанный для верности веревкой, другой клетчатый гэдээровский, сквозь матерчатые бока которого проступали какие-то округлые и угловатые предметы, динамовская сумка с позеленевшей молнией — все было знакомое и в то же время неузнаваемое, прошедшее таинственные нездешние горнила. Веревка, ярко-рыжая, мохнатая и жесткая даже на взгляд, сизый налет на чемоданах и сумке — и, в довершение всего, прислоненный к стене, стоял гигантский, в полтора метра длиною, стручок тропической акации, бугристый футляр, как будто сделанный из черной ременной кожи, внутри которого при малейшем движении погромыхивали чудовищной величины горошины. Сбоку на стручке красовалась ярко-красная печать с четкими круглыми, как колесики, буквами. Шофер такси, заметив стручок, был потрясен: он даже помог донести багаж до лифта, а прощаясь, откозырял Косте (а может быть, и стручку), — такого Игорь еще не видывал.
Игорь вернулся к реальности первый. Он встал, не говоря ни слова, перешагнул через Костину сумку и, покосившись на стручок, отправился на кухню готовить кофе.
— О господи, что же это мы! — спохватилась мама. — Костенька, милый, снимай поскорее пальто! Сидишь, как транзитник!
«Он изменился, — думал Игорь, стоя у плиты и пристально следя за медленно вспухавшей кофейной пеной, — он здорово изменился, и мы, наверное, тоже. Какими странными мы ему кажемся, бледные, толсто одетые, большие… То суетились, тараторили про какие-то дурацкие комплексы, конкурсы, спиннинги, дачи, то замолчали все разом. Нужны ему все эти дачи и спиннинги, когда он еще вчера слышал, как барабанит муссонный дождь по пальмовым листьям… И чем мы его теперь будем кормить?.. Он вроде меньше ростом стал, сухой стал, жесткий, как ящерица, совсем другой… Зачем мы целый год без него жили? Наверное, так нельзя: целый год… Родные люди должны все время видеться… И почему он не рассказывает нам ничего? Боится, что не будем его слушать? Люди теперь не любят слушать рассказы о путешествиях, торопятся скорее о себе рассказать, но то ведь просто люди, а то — мы…»
Он вспомнил, как хвалился своими успехами на водительском поприще, и вспотел от стыда. Зачем? Как глупо… Кофе сбежал, и Игорь, обжигая пальцы, стал вытирать плиту тряпкой, прислушиваясь между тем к доносившимся из гостиной голосам. Судя по Нинкиному смеху, разговор был веселый. «А может быть, не надо все усложнять? Костя приехал в отпуск, все просто, какие проблемы? Так хорошо он сказал: „Голуби вы мои…“ Наверное, потому, что рядком сидели. Нет, он нас любит, мы не кажемся ему странными, и он совсем не другой. Мы просто немного друг от друга отвыкли, это пройдет. Наверное, мешает знание, что он еще сегодня был там… и видел то, чего мы никогда не увидим».
«Посмотрим, — решил наконец Игорь, разливая по чашкам кофе, — что он мне скажет, когда я войду. Если спросит, как я учусь, или скажет, что я повзрослел, вырос, — значит, верно, он стал другим… и химия у него, значит, другая, и неизвестно, о чем с ним разговаривать… и что готовить сегодня на обед. А может быть, еще так: „Ого, кофеек!“ И начнет потирать руки. Значит, не Костя, значит, всё».
Из гостиной раздался пронзительный визг; так развлекаться могла только Нина-маленькая. Игорь нахмурился: зачем это ей? Год назад, когда Костя уезжал, она не была еще такая толстая и ученая. С подносом в руках Игорь вошел в гостиную и остановился посреди чемоданов. Костя носил Нину-маленькую на руках, а она, крепко обняв его за шею, визжала, как год назад, как два, как три года назад.
— Перушко мое! — смеясь, говорил Костя. Он не забыл (а Игорь знал понаслышке), что в детстве сестра смешно произносила это слово: «Перушко».
Жилистый, щуплый на вид, Костя без труда подбрасывал Нинку на руках. Отец, зажав в зубах сигарету, смеялся, а мама стояла рядом, беспомощно взмахивая руками, и вскрикивала:
— Разобьешь мне ее! Разобьешь! «Наверное, он делает это специально, — подумал Игорь, — чтобы показать ей, что она не так уж толста».
Наконец Костя бережно поставил Нину-маленькую на ноги (она вся раскраснелась и стала почти симпатичная) и, повернувшись к Игорю, сказал:
— Смотри, киба-дача!
Встал в позу каратиста и, резко вскрикнув «кийя!», подпрыгнул и выбросил ногу вперед. От неожиданности Игорь расплескал кофе, а на лице его, он чувствовал это, появилась улыбка облегчения: нет, Костя вернулся Костей, хоть ты вокруг света его посылай.
— Что, лихо? — довольный его реакцией, сказал Костя. — Погоди, научу. Хоть пояса у меня и нету, но все равно. Меня сам Ши Сейн тренировал.
— Дикарство какое-то, — неодобрительно заметила мама. — И ты там скакал?
— Со страшной силой, — подтвердил Костя, принимая у Игоря поднос с чашками. — Целыми днями.
— А я вот слышала, это каратэ — подсудное дело, — сказала мама. — На учет в милиции надо встать.
— Обязательно встану, — ответил Костя.
Снова чинно присели, каждый с чашкой в руках.
Костя был уже без пиджака, в рубашке с короткими рукавами, и незаметно было, чтоб он мерз.