Пробовала барыня уродство нарядами прикрывать. Покупала платья заграничные. Бусы там да ожерелья самоцветные. Ларцы и шкатулки дивной работы были ими набиты. Но как ни оденется, еще сильнее уродство-то выделяется. Не зря говорят: «На огородное пугало хоть царский кафтан одень, а страху у птиц не убавишь».
Дворню она вовсе покоя лишила: это не так, то не ладно, третье не вовремя поднесено. За расторопность — в зубы. За медлительность — спиной поворачивайся. За жестокость прозвали ее каслинские мастеровые Кикиморой.
Услышал Тарас звон бубенцов. Из ворот выбежал. Подумалось мастеру, что это управляющий с проверкой приехал. Да видит, что тройки незнакомые и кучера не кыштымские.
Тарас гостей взглядом обвел. С достоинством поклонился. Представился честь по чести. Видят, дескать, они колесных дел мастера Санникова. В избу пройти пригласил.
А барыня от красоты парня обомлела. Потом все-таки отутовела чуток и дар речи обрела. Сама же с парня глаз не сводит.
— Прослышала о хорошем мастере. Заглянуть решила. Только не ожидала, что такой молодой да пригожий.
А рукояткой камчи приказчика в бок тычет. Сигнал ему подает. Начеку чтоб был. А сама опять с парнем балясы точит. Умела Кикимора при случае в голосок сладости напустить. В заблуждение ласковой речью ввести. А на уме другое держит. Решила Кикимора скрытно Тараса с собой увезти. Прямо из тарантаса колесному мастеру приказала:
— Со мной поедешь!
Сама же приказчику подмигнула: не зевай, дескать, тетеря. Не лови ворон.
Тут надо заметить, что приказчик-то у барыни под стать ей подобран был. Тайный знак, что Кикимора подала, тут же растолковал. По этому знаку выходило, что пора приказчику из дорожной сумы наручники достать. Только мастеровой в тарантас рядом с приказчиком сядет, улучить момент и на руки парня железные путы накинуть. Скованный-то крепостной Кикиморе даром бы обошелся.
Только Тарас по-своему поступил:
— Нет, говорит, в тарантас не сяду. С вами не поеду. Без разрешения управляющего на самовольную отлучку из мастерской не решаюсь. Поезжайте с миром. С управляющим договаривайтесь. Как он прикажет, так и будет.
Кикимора в ярости зубами заскрипела. Не по душе ей такой оборот дела. Приказчика с маху камчой ожгла. Тот даже с сиденья свалился. Кучеру крикнула, чтоб в Нижне-Кыштымский завод правил.
Только управляющий-то продать Тараса наотрез отказался. Как ни увивалась возле него Кикимора, какими речами ни потчевала, тот на своем укрепился:
— Хоть до заводчика поезжай, а колесных дел мастера продать не могу. Нужный он для завода человек.
Так и уехала Кикимора обратно в Касли.
После встречи с Тарасом она вовсе ополоумела. Вся дворня на цыпочках заходила. А барыня в кровь бьет правого и виноватого. Красота парня у ней перед глазами стоит.
Не выдержала сердечных мук Кикимора и к себе приказчика потребовала. Вскоре приказчик от Кикиморы прямо к ворожее побежал. К той, что умела к бабам мужиков привораживать, от девок женихов отрывать. Привел приказчик ворожею. В те годы на славе по ворожбе в Каслях бабка Каслинка была. Велела ворожея в спальне у барыни плотнее окна занавесить. В темноте по углам походила. Молитвы с заклинаниями пошептала. Ковшик воды из кадки зачерпнула и на воду подула. Из загнетки печи горящий уголек достала и заговоренной водой сбрызнула. Барыню посреди горницы посадила. Водой с уголька окропила. В хлопотах да ворожбе бабке Каслинке и взглянуть на Кикимору некогда. А когда на нее повнимательнее глянула — вовсе ужаснулась. В затемненной-то горнице Кикимора еще страшнее показалась. Доброй души человеком была бабка Каслинка. Крепостная-то полуголодная старость не радовала, а пить да есть надо. Вот и занималась при старческой немощи ворожбой. При ворожбе бабка Каслинка барыне намекнула, что у парня, про которого она думает, девушка есть. А поэтому большой грех у невесты жениха отнимать.
— Ты лучше, касаточка, думать о нем перестань. Для этого нужной травки попей. Травка-то от худых думок да девичьей тоски сердце отвернет. Глядишь, про парня и забудешь.
Ушла бабка Каслинка, еще глубже запали смута да ревность в Кикиморову душу. По ночам во сне Тараса видит. И себя с ним. Будто бы сидят они с Тарасом на озерном берегу в обнимку да жаркие любовные слова шепчут. И вдруг какая-то красивая девка от нее парня уводит. Измаялась Кикимора. Еще злее сделалась. Вовсе на страхолюдину запоходила. В конце концов не выдержала она и велела конюху выездной тарантас в тройку лошадей запрягать. Опять решила к колесному мастеру ехать. Да свои сны проверить. Приказчику велела, чтобы по-боевому в дорогу приготовился. Оружие с собой взял.
Приказчика-то у Кикиморы Шатаном звали. Ни имени, ни отчества у Шатана не сохранилось. Растерял. Все работы прошел, но ни к одному ремеслу не привязался. Лень-то у Шатана вперед его родилась. Только и умел он наушничать да добрых людей в соблазн вводить. Бывало, в какую артель приткнется, там и скандал, раздор, дележка да неурядица. Беспричинная злоба и зависть. А когда мастеровые разберутся, то оказывается, артельщиков-то для драки Шатан свел. Сам же в стороне остался. Ну и вытурят его из рабочей артели. В придачу бока наломают. Но Шатану неймется. В другой артели опять раздор сеет.
Шатался такой вот паршивый человечишка из артели в артель да к Коробковой прибился. А барыня его приказчиком сделала. Над всей дворней подняла и возвысила. По характерам-то сошлись. Шатан за крепостной дворней слежку вел да наушничал. Кикимора расправой наслаждалась.
Из Каслинского завода барыня с приказчиком после полудня выехали. Шатан сам взялся тройкой править. Даже кучера не прихватили.
В старое время дорога, которая в Кыштымский завод из Каслей шла, горной тропой называлась. Проходила она как раз возле Тарасовой избы. Дальше по еланям Линевки пробегала. До Травакуль-озера. А от Травакуля до Кыштымских заводов — рукой подать.
Как ни торопила приказчика Кикимора, как ни подгонял тот коней, а запозднились. И лошади, видно, чуяли неладное. Без конца уросили да с дороги сбивались. Да и кучер-то из Шатана, что топорище без железки: сколько не маши — дров не нарубишь.
А кругом благодать. От каждого камешка теплом веет. Любая травинка, любая ягодка созревает. Каждый куст ночевать пустит. Солнце к тому времени ниже сосен опустилось. Лучи краснотой налились. Еще немного и пора росе появляться. Драгоценными бусинками сверкать.
С полверсты от Тарасовой избы Шатан тройку остановил. Решила Кикимора сама разузнать, все ли правда, что ей сны вещают. Скрытно, как волки, прячась за деревьями, подкрались Шатан с Кикиморой к жилищу колесного мастера.
Тарас же с девушкой Росяницей на береговом камне сидели. Красотой любовались. Обнимались да разговоры вели, на какие лишь влюбленные способны.
Увидела это Кикимора. От ревности вся перекосилась. От злобы почернела. Еще уродливее сделалась. Даже приказчик в тот миг Кикимору не узнал. А та из-за пояса острый кинжал выхватила. На приказчика свиными глазками сверкнула и прошипела:
— Кистень готовь.
А он у Шатана всегда под рукой. Кикимора с ходу распределила кому кого убивать. Себе девку выбрала. Шатану на парня указала.
Приказчику убивать не в первой. На мокрых делах руку набил. Как два зверя кинулись Шатан с Кикиморой на парня с девушкой. Вспыхнул в лучах вечернего солнца кинжал. И тут же Шатан Тараса по голове кистенем ударил. Стоном огласились горы. Упал на землю с разбитой головой парень. Но выбитый страшной силой, вылетел кинжал у Кикиморы. Росяница-то была не из простых девок. Не допустил батюшка Урал, чтобы она от Кикиморы смерть приняла.
Разом добежали и прыгнули в тарантас Кикимора с приказчиком. Шатан вожжи разобрал. И только хотел направить тройку к Каслинскому заводу, как вздыбилась тут земля. Ходуном заходила. Коней развернуть не дала. Обезумели они от страха и понеслись горной тропой к Кыштыму.
Увидела Росяница, что увозят взбешенные кони убийц, выпустила из девичьих рук окровавленную голову любимого. Схватила с земли плетенную из береста корзинку и выплеснула вслед тройке все росяные бусинки. Зашумели они по-весеннему бойко и в воду превратились. Засияла вода разноцветной речкой, и бросилась та речка в догон тарантаса. С ревом накрыл пенный вал приказчика с барыней. А когда вода скатилась, то каменный остров показался. Тот остров и в наши дни зовут Шатановым. Место же, где Кикимора утонула, в переузину превратилось. В узкий проток меж Иртяш-озером и Травакулем. Говорят, что это Кикиморову душу от злобы да ненависти так сузило.
С тех пор вытянулось Иртяш-озеро от Каслей до Кыштыма. Светлая, ключевая вода его потемнела. Плещутся в озере мутно-зеленые волны. И бегут, словно речка, в одном направлении. Изумрудное плесо, возле которого жил удивительный мастер Тарас, прозвали в народе Колесовым.
И нет на белом свете края краше наших мест. А все потому, что полюбила здесь девушка Росяница крепостного уральского парня. И лежит на берегу Колесова плеса большая гранитная плита. Положена она на четыре квадратных белых камня. Когда по безлюдью вспыхнет заря над лесом, приходит сюда девушка красоты необыкновенной. Подолгу сидит на каменной скамейке. Слушает пение волн. А когда уходит, вспыхивают кусты и деревья, скалы и камни разноцветной росой.
МРАМОРНЫЕ ГРУЗДИ
За годом год — и жизнь пройдет. На молодость оглянешься — и сам себе не понравишься, если никакой памятки трудом и работой людям не оставишь. Людская же память длинная, как все уральские речки, вместе взятые.
Вот и опять под стволами сосен бугорки обозначились. Наступи ногой на такой бугорок — и хруст услышишь. Это грузди о себе знать дают. И сказывают старики, что росли они на Урале у всех на виду. Как сейчас маслята или подберезовики. И не прятались в хвойные подушки, не таились от людского глаза. Только тогдашняя жизнь такой случай выкинула.
До безумия любил соленые груздочки торгован Бутыльчик. В Каслинском заводе по имени да отчеству его Спиридоном Игнатьичем только в лавке навеличивали. А так прозвищем обходились. На широкую ногу размахнулся жить торгован. Мастеровому люду приходилось перед ним шапки ломать. Поясные поклоны бить. Иначе-то как? Коль конторского провианта хватало до белых мух, а зиму да весну народ от голода пух.
А Бутыльчик харчи в долг давал. Не отказывал. Но за долги семь шкур норовил содрать. Чуть ли не весь заводской поселок в работниках у торгована ходил.
Дом у Бутыльчика из лиственничных бревен был скатан. Величиной с два больших пятистенника. Наличники и навес крыши с тонкой ажурной резьбой. Под домом подвалы огромные. В них лавки с товарами. Рядом амбары поставлены. Аршинные стены из серого плитняка сложены. На дверях запоры железные с висячими замками двухпудовыми. Не жилье, а крепость.
Среди подслеповатых избенок мастерового люда дом торгована на дворец смахивал. И по прозвищу-то Бутыльчик должен бы этакой пузатой глыбой представляться. На самом же деле он на воробья походил. Если его случайно на заводской улице встретишь, то от мастерового, что с работы идет, вряд ли отличишь. Бутыльчик в посконных портках да в заплатанной линялой рубашонке красовался. Лыковой веревкой подпоясывался. При полном богатстве форсу не оказывал. На ногах лапти носил. Словно змеюка, за бедняцкую одежу гадючье жало прятал.
На заводе мастеровые наломаются и к Бутыльчику спешат долги отрабатывать. Цельная окольцовка была. Один за муку должен, другой за соль, третий на водке закабалился. По-разному занимали, а в одной упряжке, артельно, Бутыльчиков воз тянут.
Бутыльчик же возле должников порхает. По кулям да тюкам похлопывает, что работникам плечи давят. В кулачок похохатывает. С напевом приговаривает:
— Плати долг исправно, не будет душе накладно. А закончишь работать, должен я тебе подать. Бутыльчиком горло промочишь, соловьем пропеть захочешь.
Как горохом, словами сыплет, а сам бесстыжие глаза прячет. Лисью мордочку набок клонит. Будто бы к каждому присматривается. А что же еще с работника взять? И спаивал в Каслинском заводе мужиков крепко. В каждую семью Бутыльчикова водка разлад вносила.
Среди каслинских мастеровых, словно доменные сполохи, слухи метались про торгашеское богатство. Человеческой кровью оно пахло. Всего несколько лет прошло, как жил Бутыльчик в захудалой развалюхе на берегу Каслинского озера. По хилости да слабости тела огневщиком при заводской конторе состоял. Еще тогда невзлюбили мастеровые Бутыльчика. Наушничал тот приказчику здорово.
С высокой горы далеко окрестные леса видно. Хвойное море от пожаров огневщики и стерегли. На самых заметных шиханах их посты располагались. Работа, понятно, сезонная. Вместе с весенними опалами начиналась. Огневщики заранее хворост заготавливали. Дымное смолье рубили. И на видном выступе скалы в кучи складывали. Тут тоже уменье да сноровка требовались. Чтобы в любую минуту, мгновенно костры зажечь. Сигнал о лесном пожаре подать. Зажженный костер знаком служил. На заводе с пожарной каланчи за теми сигнальными кострами дозорные следили, с огневой азбукой знакомые. Как только огневщик с горы пламенный знак подавал, сразу же в сторону таежного пожара людей посылали. Таким вот образом берег заводчик от огня лесное добро.
Однажды после долгой жары затяжное ненастье на Урал опустилось. Горные дали закрыло. До малой травинки землю промочило. Как и другие огневщики, стал Бутыльчик домой собираться. Пустую котомку на плечи закинул, топор за кушак воткнул. С горы по сырой траве мигом скатился. А там осклизлая тропа мимо хмурых лиственниц запетляла. К звонкому ключевому ручью вывела. И в рассыпном бисере незабудок, возле воды, наскочил Бутыльчик на стонущего, окровавленного человека.
Человек-то беглым золотоискателем оказался. Песок промывал в горных ручьях да речках. Блестящие крупинки старательского счастья в кожаный кисет ссыпал. Тайком, по-варнацки, от расторгуевских сыщиков промышлял. На хороший песок в этом ручье натакался. От удачи в азарт вошел. А на песчаной косе медвежий водопой был. Матерый зверь к воде и вывернулся. Видно, не понравилось медведю, что на его водопое еще кто-то объявился. Бросился он на золотодобытчика. И задрал бы. Но выхватил старатель кинжал из-за пояса. И всадил его зверю под левую лопатку. Прямо в сердце попал. Но от боли сознание потерял.
Открыл старатель глаза, когда шаги человека услышал. И на узкой звериной тропе взгляд варнака со взглядом Бутыльчика встретился. Руками красными от своей и медвежьей крови потянулся золотоискатель к заветному потайному карману. Кожаный кисет достал. К ногам огневщика кинул. Посинелыми губами еле слышно выдохнул:
— Спаси только! Все тебе отдаю. Ради бога, спаси. Помереть не дай! В охотничьей избушке от сыщиков укрой, дорогой человече. От хворобы отойду, вовек твоей доброты не забуду.
Бутыльчик кисет на лету поймал. Тугое устьице растянул. Золотой блеск жаром сердце обнес. Неожиданное богатство в руки свалилось. Словно ворон крылом, черная мысль в голову ударила: «Сейчас, пока в беде, золото варнак предлагает. А потом, когда поправится, обратно потребует. Не бывать этому!» И выхватил Бутыльчик острый топор из-за кушака. На старателя пошел. Все понял варнак. Не мигая, в глаза убийцы взглянул. И выкрикнул напоследок:
— Золотом владей, золотом людей губи! На мраморной жиле споткнешься!
До глубокой зимы не оказывал Бутыльчик золотого припаса. Лишь тогда к тайному скупщику обратился, когда налетели из-за гор студеные, обжигающие ветры. Каслинский завод снегами засыпали. И сразу Бутыльчик деньгами забренчал. Но понимал: золотишко-то похоже на колобок — от тебя уйдет, к другому пристанет, да и там долго-то не задержится. Надо деньги в ход пускать. При золотом даре лучше жить при наваре. Решил Бутыльчик торговлю открывать. Тут без приказчиковой дружбы не обойтись. К приказчику подкатился. Золотую пилюлю ему поднес, на винном угаре настоянную. Первым гостем стал у Бутыльчика каслинский приказчик. В ту пору и родилась в Каслях поговорка: за богатым застольем — приказчик, Бутыльчик да поп, а за бедным — мастеровые, водичка да клоп.
С золотой пилюли Бутыльчиково богатство, как на дрожжах заподнималось. Торговля тоже дело сделала. В карманах у Бутыльчика капитал прижала. Монету к монете. Да и сам заводчик-то, Расторгуев, из купцов был. Торговцам богатеть не препятствовал.
При золоте да деньгах и черт тебе не брат. Устроил как-то раз Бутыльчик шумливую пирушку. Вся каслинская знать собралась в хоромах у торгована. Поп с дьяконом на левом краю стола водку хлещут. Приказчик с десятком прихлебал уже песни поют. Бутыльчикова жена с кухарками еду да питье подносят. Дорогих гостей потчуют. Гулянка в полном разгаре. А за окнами майский закат алым цветом набух. Словно кровь пролилась. Несмотря на веселье, от сумерек тревога сочится.