Я, ребятки, за старательскую жизнь на том месте, где Моховушкины песни раз услышал, немало самоцветов набрал. И научился по моховому узорочью секреты самоцветных кладов разгадывать. Случалось, увидишь Моховушкин знак. Понадеешься на богатимый самородок. В уме поскаредничаешь. О собственной наживе подумаешь. Начнешь замеченный камень разбивать. А он пустой. В середке только форма прежнего самородка или самоцвета осталась. Это Моховушка про мои мысли узнала и спрятанное богатство убрала.
Пальцы у ней тонкие, длинные, прозрачные. Как друзы горного хрусталя. Сквозь любую породу проходят и следа не оставляют. Когда Моховушка мхи ткет, то руки у нее, как у наших заводских девок. А когда в камни самоцветы прячет да мхом их одевает, то пальцы у нее растут. До самых маленьких и дальних окатышей дотянуться могут. И в разговоре не зря я про горный хрусталь упомянул. Находят его друзы в земле. И считают люди, что это обломанные Моховушкины пальцы. Поторопится или спугнет кто. Обломит и оставит.
Только Андрияныч рассказывать закончил, как прямо к костру Чурпейка выкатился. С ним заводские стражники. Надзирательская охрана. И на старого горщика зверем набросился.
— Девку к себе привел! Заворуй старый!
И стражникам приказал:
— Хватайте девку! А с горщиками я сам поквитаюсь!
В руках у надзирателя семиплетка и на конце чугунная гирька привязана. Замахнулся Чурпейка на Андрияныча и обмер. Вместо горщика у костра каменная глыба оказалась. Размером в человеческий рост. И тут же расти начала. В полсосны вымахала.
Чурпейка сразу голос потерял. Шипит только. И чувствует, что ноги у него холодом обнесло. А стражники по бокам в каменные статуи превратились.
Тут костер сильнее полыхнул. Поляна далеко осветилась. И рядом с костром звонкая песня послышалась:
Я, девчонка Моховушка,
Тку полотна моховые.
Самоцветы, самородки
Прячу в камни вековые.
А тьму еще дальше в лес радужным светом отодвинуло. Светло сделалось вокруг. Как будто летний полдень взошел над поляной. И увидели Петруха с Аксюткой маленькую пляшущую девушку. Как бабочках цветка на цветок порхает, так и девушка с камня на камень прыгает. Одежда на девушке зеленая. Словно из тонкого листового малахита пошита. А повнимательнее приглядись — моховая парча это. В косах ленты тоже зеленые. На концах в моховые цветы закручены. Заколки самоцветными камнями отделаны. Личико белое. Словно горный хрусталь светится. В руках шкатулка с золотыми самородками да самоцветами красоты невиданной. Свет из шкатулки бьет. Чем ближе к влюбленным приближается, тем ростом выше становится. К костру подлетела и с Аксютку выросла. И лицом сделалась на Аксютку похожей. Не зря, значит, говорят, что Моховушка всегда в обличье любимой девушки к парню выходит. Так оно и оказалось.
Моховушка шкатулку с драгоценностями на землю положила и хрустальными пальцами к скале прикоснулась. Враз исчезла скала. Надзиратель же к этому времени по горло в камни врос. Тут свет в лесу потух. Девушки Моховушки не стало.
С тех пор, говорят, оскудели золотые запасы Соймановской долины. Самоцветы пропадать начали. О самородках и говорить не приходится. Старые горщики на Моховушку ссылаются. Она здесь поработала. Если где людям открылась, то обязательно с этих мест уйдет. В Ильменских горах, говорят, поселилась. Туда ее след тянется. Там все уральские дорогие самоцветные богатства собраны.
А Аксютка с Петрухой нашим заводским тоже больше не встречались. Набрали, говорят, самоцветов и зажили в другом месте, горя не зная. Андрияныч же, сказывают, в услужение к Моховушке ушел. Ведь опытные горщики везде нужны.
И стоят возле Чурпейкиной елани, что по дороге на Карабаш, четыре каменных столба. Выщерблены они дождями, ветром и временем. И растет на каменных столбах белая трава-ковыль. Старики говорят, что это поседелые от страха смертного стражниковы волосы. А между ними валун лежит, на конскую голову похожий.
Ну, а женка мастерового отвечает:
— Нет-ку-ля, ми-лок. Чай, до пол-дня пить ра-но-ва-то.
Тут и гадай, о каком чае речи ведут? Настоящим-то чаем господские прихвостни да лабазники услаждались.
У женщин да девушек голосочки помягче. По сравнению с мужским, разговор понапевней. Для господских ушей насладительный. Вот и пристрастились Зотовы девок в свой барский дом увозить. Ну, а для заводских дел им художники потребовались. Мастера по чугунному узорочью. Зотовские приказчики крепостного Шитова к себе переманили. Вместе с женой и детьми. Мужика степенного, в художестве толк понимающего и не пьющего.
Однажды предстал Шитов перед заводчиком. Тот художника оглядел и спрашивает:
— Как звать, холопская вошь?
Шитов на обидные слова и ухом не повел. Молвил спокойно, с достоинством:
— Шитов.
Зотов захохотал. А сам пистолетом поигрывает. За голенище сапога плеть воткнута.
— Какой ты Шитов! Кто тебя шил? Что-то суровых ниток не видно! А красными я тебя обеспечу. У купца ты жил, а сейчас у меня живешь. Нарекаю тебя с нонешнего дня Купцовым.
Такая фамилия в Каслях и до наших дней дожила.
У вновь нареченного Купцова сын Никита тоже в художестве смыслил. Даже лучше чем у отца у него рисунки получались.
Дивное место Каменный Пояс Каслям подарил. В кыштымскую сторону посмотришь — сосновый, хвойный занавес колышется. Чуть правее глазом возьмешь — синь гор красотой сердце радует. Налево — озерная рябь серебра не жалеет. В противоположном краю — равнинные дали разбег набирают.
Никита окрестную красоту подмечал и себе на умок клал. Затем на доске древесным угольком рисунки набрасывал. У Никиты каждый рисунок как живой выходил.
На этом люди руками размахивают. Говорят и спорят о чем-то. Чем дольше на рисунок смотришь, тем больше хочется самому в людской спор ввязаться. И, кажется, голоса спорящих слышно.
На другом рисунке озеро о каменный берег бьется. Белой пеной волны вскипают. Лодка с рыбаком качается. А на уде у рыбака черт с маленькими рожками. Растопыренными пальцами за леску хватается. Сорваться с крючка норовит, а не может. Из-под камней раки высунулись, клешни навострили. Смешливые глаза выпучили. И натуральным образом над чертом хохочут.
А повнимательнее приглядишься: черт-то на каслинского приказчика Парамошку похож. По прозвищу Голима Выдумка. Парамошка и в самом деле рылом на черта смахивал, которого Никита Купцов нарисовал. У приказчика пегая бороденка по-козлиному торчала. На худощавом лице глаза желтые, как у филина. С бесовским огнем внутри. Худая спина колесом горбатилась. И пальцы на руках Парамошка всегда на растопырку держал.
По рисунку Никиты Купцова каслинские мастера первые фигурки чертей и отлили. Только не зря в старину говорили: талантом блеснул — навеки уснул. Чем больше у мастера выдумки, тем для него же хуже. Ход у любого таланта на телегу походил, у которой колеса на сломанную ось насажены.
К тому же Парамошка тайный наказ от Зотова имел. За мастеровым людом в оба глаза присматривать. И за показ мастерства да голимой выдумки каслинских мастеров нещадно драть. Чтобы только по господским чертежам все заказы исполнялись. Боязнь заводчика жгла, что художники свои рисунки сумеют в Кусу подкинуть. Секреты формовки да литья сторонним раскрыть. А сторонние-то по хозяйскому карману дороговатинкой ударить могут.
Голима Выдумка за крепостными художниками ночи напролет догляд вел. Случалось, за окнами ливень хлещет. Урал-камень громом гневается. Молниями землю бьет. Задумает крепостной мастер для радости собственной души что-нибудь сотворить. И выберет погоду, когда добрый хозяин на двор даже собаку не выпустит.
А Парамошка тут как тут. По-лешачьи орет. В дверь избенки стучит. Открыть требует. В избу ввалится, на художество взглянет, и по ценности рисунка мастеровому наказание определит.
Парамошке к сорока годам подходило, но он себя за первостатейного жениха считал. Только каслинские девчата далеко приказчика обегали. На глаза старались ему не попадаться. Как бы посвататься не надумал. А между заводских мастеров такой разговор из уст в уста передавался. Видели Парамошку на бесовскую ночь, когда папора цвет набирает, в странном обличье. Шел приказчик по заводской улице в самую полночь с большим чертом в обнимку. И на Парамошкином лбу острые рожки блестели.
Никита-то Купцов с девушкой дружил. С домовницей и певуньей Лушей. Той, что у именитого лабазника прислуживала. Холсты ткала. За его детишками присматривала. Чистоту в чужом хозяйстве наводила. Лабазник-то от Лушиной избенки наискосок лавку с товарами содержал. В старину в любом заводе бедность с богатством рядом жили.
Луша — девушка на выданье. Семнадцатую весну встретила. Красавица из красавиц. Пройдет мимо — залюбуешься. Полюбит — набедуешься. И Никита парень завлекательный. Может, некоторых заводских парней силою послабее, зато душевный да обходительный. Даром, что крепостной. Вот и полюбили друг друга.
Едва начинал месяц в озерной заводи купаться, Никита с Лушей под заветной сосной встречались. Сядут на камень и воркуют промеж собой, как голубки. Дело-то молодое. Потом Никита попросит:
— Спой, Лушенька…
И покажется, что горная серебряная речка веселой водой зазвенела. Звездочки по синему речному сарафану рассыпала. И потекла, потекла по уральскому краю.
А Лушин голос силу набирает. И взлетает над шиханами песней. Очарует Лушина песня горные дали и сердце парня на крыльях любви понесет. От Лушиной песни певчие птахи просыпались. К озерной заводи слетались. В девичью песню свои птичьи голоса вплетали.
Та заводка Большого Каслинского озера, где Никита с Лушей миловались да песни распевали, Лушиной заводью теперь зовется. И месяц там по-прежнему плавает в воде, как потерянная медная девичья сережка.
Однажды в шальную грозовую полночь приказчик Парамошка на огонек в сарайчик Никиты Купцова и заскочил. На пороге встал ошарашенным столбом. С нарисованного Никитой портрета на Парамошку девичья красота смотрела. Косы у ней праздничным венком на голове уложены. Глаза, как родники глубокие. Невысказанной голубизной полыхают. Руки вскинуты крыльями лебедиными. Как будто в небо лететь приглашают.
Когда заводская нюхалка столбняк с себя скинул, то Никита портрет успел спрятать. Тут у Парамошки дар речи объявился:
— Чья такая! С кого рисовал! Портрет давай! Натурально голима выдумка!
— Поблазнилось тебе, — ответил Никита. — В такую погоду все может поблазниться. Вишь, за окнами заваруха какая. Я без хозяйского разрешения рисовать не рискую. Тайной живописью не занимаюсь. Не было у меня никакого портрета.
Приказчик слюною побрызгал. За понятыми побежал. Стражников приволок. Обыск устроили. Весь сарай кверху дном перевернули, а портрета не обнаружили. Тогда связали парня и в пыточный погреб бросили. Но Никита и на другой день о портрете словом не обмолвился. Одно заладил: поблазнилось, мол, приказчику. С перепоя, видать, был.
Парамошку взбесило. Приказал он заводским оплетышам парня на дыбу вздернуть. И за сокрытие мастерства да голимой выдумки бить плетями, пока говорить не начнет. Отхлестали Никиту до бесчувствия. А тот молчит. Оплетыш переусердствовал и чуть насмерть художника не запорол. А чтобы мастеровой поскорее оклемался да вспомнил, куда портрет подевал, приказчик повелел Никиту в погребе на лед положить. Застенки с пыточными погребами при правлении Зотовых на заводах в большую моду вошли.
Пока барские прислужники художника обрабатывали, Парамошка про Лушу разузнал. Разведал, где живет. И давай к девкиным родителям подкапываться. Богатым женихом себя выставлять. Лушины родители — люди бедные, крепостные. Им от такого ухажера деваться некуда. С девичьим согласием в те годы вовсе не считались. День помолвки сам приказчик назначил.
Тут в Касли, как снег на голову, заводчик свалился. С компанией барских забулдыг. В Кыштыме все вино выхлестали и в Касли допивать приехали.
Парамошка общипанным петухом вокруг Зотова забегал. По-ласковому закукарекал. Про заводские дела отчитался. Под конец о своей женитьбе поведал.
— Гоже, гоже, — заулыбался Зотов. — Давно тебя следовало оженить. А то без женского догляда заскарб. Вонью страшимой от тебя шибает. И вино в чаре с неумытой харей подаешь. Ладно, готовь постель. Отдыхать ложусь с дороги. И не помолвку вечером, а свадьбу велю сыграть. Соответственно приготовься и порядок наведи. В церковь невесту не вози. Сам посмотрю, что за краля. Без попа обвенчаем.
Сразу в приказчикрвом доме, как при пожаре, работа началась. Баб да девок со всего поселка согнали. Парамошкины хоромы скоблят да моют. Стряпухи, как плотинные колеса, возле печей вертятся. Разные кушанья жарят да парят. Кучера выездных коней обихаживают. Свадебные ленты в гривы вплетают. В невестину избенку тоже приказчиковы люди посланы. Невесту по всем правилам к свадьбе готовят. Бедна родительская лачуга, а от девичьей красоты вся светится. На дворе лето в полном разгаре. Окна в избенке настежь. А над избой певчие птахи кружатся. Тут и ласточки белогрудые, и скворцы тонкоклювые. Щеглы и дрозды голосистые. Даже соловьи, что редко людям на глаза показываются, на карнизе стайкой сидят. И под соловьиный свист невесту петь приглашают. А Луша виду не подает, что за приказчика Парамошку замуж собирается, страшилу каслинского. Старикам-родителям весело улыбается и в движении вся. Неожиданно белой рукой всплеснула, глазами повела — и песня в избе загорелась:
Ох, тошнехонько, девчоночки,
На Урале жить.
О потерянном миленочке
День и ночь тужить…
Вначале робким огоньком затрепетала. И вдруг силу набрала. К небесному зоревому пожару кинулась. А от заводской площади навстречу Лушиной песне разливной перезвон бубенцов поплыл. Это свадебные тройки рванулись. И пока они к невесте спешили, Луша песню оборвала. Певчие птахи тоже взлетели и девушку покинули.
Мать с отцом, как заведено, гостей встречать вышли. Только приказчиковы сваты с невестиными родителями и разговаривать не стали. Схватили девушку за руки и силком в карету. Лушин отец такое обхождение за обиду посчитал. Дочь отбивать бросился. Да куда там. Зотовские кучера рослые, сытые, дармовым хлебом откормленные. Сбили старика с ног и коваными сапогами бока ему испинали.