Глава тринадцатая
СТАРУШКА
это уже настали сумерки.
Аниска совсем выбилась из сил, упала на придорожный камень, закрыла лицо руками, плачет:
— Ой, бедная я, несчастная я уродилася! И куда путь держать, сама я не знаю! И где меня погибель ждёт, я не ведаю! Избежала я яда, топора и петли, а придёт мне конец на чужой стороне. Ой, уж не видеть мне родимого батюшки, семерых моих милых братиков. Как-то они там без меня живут! Не видать мне ласковой подружки Анны Ярославны. Небось ждёт меня, ищет, слёзы льёт.
Плакала она, плакала и вдруг слышит — кто-то идёт, медленно тащится. Отняла Аниска руки от глаз, видит — бредет по дороге старушка, маленькая, тощенькая, вдвое согнулась под тяжёлой вязанкой хвороста. Идёт и сердито себе под нос бормочет.
Подошла старушка к Аниске, остановилась, оглядела с ног до головы, а потом осмотрела с головы до ног, а потом скосила глаза и ещё сбоку взглянула, усмехнулась, подмигнула и заговорила:
— Ох уж эти мне молодые да нежные — из-за всякого пустяка слёзы льют. Вот я, старая, как тяжело несу, а не плачу.
Аниска пожалела старушку, подвинулась и говорит:
— Садись, бабушка, отдохни!
Старушка присела бочком, на Аниску поглядывает и ворчит:
— Ну и времена настали. И солнышко не так тепло греет, и дорога в лес вдвое длинней стала. А хворост тяжёлый, будто дубовые брёвна. Верно, отсырел от непогоды.
А какая там непогода! День-то был ясный, пригожий, и вечер хороший, и вчера не хуже было. Аниска пожалела старушку и говорит:
— Дай, бабушка, я тебе вязанку до дому донесу.
Старушка головой закивала, захихикала и говорит:
— Донесёшь ли? Я и то запыхалась, а ты, молодая да балованная, и поднять не сумеешь.
— Донесу, — говорит Аниска.
Взвалила она вязанку на плечи, пошла. А старушка семенит сзади, выговаривает:
— Ох уж эти молодые, к работе не приученные! За какое дело ни возьмутся, ничего толком не сделают. Вот теперь хворостину потеряла, да такую хорошую. Что же, мне всю дорогу за тобой подбирать, что ты уронишь?
Аниска тащит вязанку, молчит, а сама думает:
«Вот противная старушка! Что она надо мною издевается? И что у ней на уме — доброе или злое? Вот брошу я её противный хворост, убегу, пока не поздно, от греха подальше».
Однако же жалко ей эту ветхую старушку, идёт, несёт.
Вот приходят они к старушке домой, Аниска вязанку на земляной пол скинула, хочет идти, а старушка не пускает.
— Запарилась ты, отдохни немного. А я сварю кашу, накормлю тебя.
А уже вечереет, а ведь Аниска-то с Анной Ярославной уехали в лес до завтрака, да и после у ней ни крошки во рту не было. Только сейчас вспомнила, какая она голодная.
Сидит Аниска, отдыхает, а старушка кашу варит, большой ложкой мешает в котле и говорит:
— Ты, видно, не здешняя? Что-то мне твоё лицо незнакомо, а я тут всех в округе знаю.
Аниска смутилась и отвечает:
— Я из дальней деревни, а здесь мимоходом.
— А из какой же ты деревни? — спрашивает старушка.
Аниска сразу не придумает, как французские деревни называются, и говорит:
— Такая деревня — небольшая. Я забыла, как называется.
— Это бывает, — говорит старушка. — Иной человек не то что деревню, а собственное имя не может вспомнить.
— Я помню, помню, — говорит Аниска. — Я хорошо помню.
А старушка опять спрашивает:
— Платье-то на тебе какое, не крестьянское?
— Какое платье? Моё? А это старое платье. Это платье мне дала моя тётя, а тёте дала — как это сказать по-французскому? — жена дедушки. А ей дала — ну как это? — внучка дяди. А ей дали дядя, тётя, брат, сестра, соседка…
— Вот как! — прервала старушка. — Выходит, твоему платью износа нет. Все его носили, а оно всё новое.
Вот каша сварилась. Налила старушка полную миску, — сидят едят. Старушка-то по зёрнышку клюёт, а Аниска за обе щеки уписывает. Поели они, ложки вытерли, старушка перестала улыбаться и говорит:
— А теперь отвечай мне по всей правде, сознавайся. Ты из замка убежала?
Аниска испугалась. Все слова, какие только знала, сразу перезабыла, быстро-быстро бормочет:
— Нет-нет-нет! Я не понимаю. Какой замок? Большой или маленький, синий или красный, деревянный или каменный? Я… я не убежала, не прибежала, не видела, не слышала. А ты почему догадалась?
— По всему, — говорит старушка. — Вы, молодые-то, собой гордитесь, думаете, старики все из ума повыжили. А я ещё не слепая, не глухая, я всё замечаю. Платье-то на тебе дворянское, а ты со мной на одном камушке сидела, мою ношу тащила. Это ни одна, барышня себе не позволит. Значит, платье на тебе чужое и сама ты не то, что кажешься. И к тому же ты мокрая вся. С чего бы это? Здесь поблизости нет речки, и намокнуть ты могла только в замковом рву. Как ты туда попала? Кабы по добру ушла, тебе бы опустили подъемный мост. Значит, ты тайком убежала. Сознавайся, кто ты, и какая с тобой приключилась беда?
Аниска заплакала и сказала:
— Я не здешняя, я из Киева. Злые люди хотели украсть мою княжну. Я нарочно её платье надела, они меня украли. Они меня заперли и хотели убить. Провалиться мне на месте, если я вру!
Старушка выслушала и ну смеяться! Хохочет, по бокам себя бьёт, ладонями всплёскивает, сквозь смех едва выговаривает:
— Ай, я умная, ай, я хитрая, ай, я всех вас насквозь вижу. Вы, молодые, много о себе воображаете, а я вас вокруг пальца оберну. Ой, дурочка, ах, дурочка, обмануть меня хотела, а я сразу поняла, что никакая ты не барышня, а простая девчонка. Ох, сейчас лопну от смеха!
Аниска смотрит на неё, думает:
«Вот противная старушонка! Я ей моё горе поведала, а ей смешно».
Наконец старушка перестала смеяться. Уж не трясётся, нос и рот ладонью утёрла и заговорила:
— Что же мне с тобой делать, с глупенькой, с молоденькой? Придётся мне тебя пожалеть. Так слушай же меня внимательно. Скоро ночь, а ты устала и не сможешь уйти далеко. А днём тебе тоже нельзя уйти, чтобы люди тебя не увидели. А люди по всей округе на замковой земле живут, на весь век к ней прикреплённые, и в замке наша жизнь и смерть. Кто тебя увидит, тотчас тебя схватит и в замок вернёт.
— А меня уже видели, — сказала Аниска. — Маленький Бодо и ещё парнишка на опушке. Уж они грозились.
— Это плохо, — сказала старушка. — Они хоть сами и не сумели тебя поймать, да расскажут своим отцам, матерям, и тут тебе конец придёт.
— Что же мне делать? — воскликнула Аниска.
— Придётся тебе переодеться, — сказала старушка. — Они тебя по платью запомнили, а лица не приметили. Я тебе дам моё праздничное платье, оно хоть старенькое, а чистое. Эту ночь ты у меня переночуешь и ещё на завтрашний день здесь останешься, а уйдёшь уж завтра вечером. Сюда никто не заглянет, так что ты не бойся. И ещё вот что я тебе скажу. Хоть ты и бойко тараторишь по-нашему, а всё равно люди сразу признают, что ты не здешняя. И мой тебе совет — поменьше разговаривать — лучше помолчи. А теперь ложись спать — время позднее.
— Бабушка! — воскликнула Аниска. — Чем мне вам отплатить? Я-то думала, вы противная, а вы вот какая добрая!
— Эх вы, молодые, всех по внешности судите. Вот хотела бы я посмотреть, чем тебе твоя княжна за верную службу отплатит!
Глава четырнадцатая
ДВЕНАДЦАТЬ КАМЗОЛОВ
а прощание старушка показала Аниске дорогу, как добраться до ближайшего городка, и дала ей горшочек каши.
— Если будешь бережно есть, тебе на два дня хватит, а в городе другие люди накормят. В городе узнаешь, куда твоя княжна проехала и давно ли. А может быть, она тебя там дожидается, раз уж вы такие верные друзья.
Всю ночь Аниска шла, а как стало светать, устала, проголодалась. Забралась подальше в кусты, достала горшочек, развязала тряпицу.
— Я немножко съем, одну корочку. Мне подольше хватит. — Съела корочку. — Ещё одну горстку съем.
Сама не заметила, как весь горшочек очистила, донышко выскребла — пусто, ни одной крупинки не осталось. Вздохнула Аниска, зевнула разок-другой, легла на бочок и заснула. Когда солнышко закатилось, она проснулась, потянулась так сладко, что косточки хрустнули, протёрла глаза и осмотрелась кругом — куда же теперь идти? Сюда-то она в темноте шла, а ночью все кошки серы, все деревья одинаковы. Которые позади остались, а какие впереди растут — не разберёшь. Пошла она наугад, шла, шла, совсем заплуталась и попала в такую чащобу, что впереди себя на два шага не видно. И луна за облаками скрылась — ну совсем темно.
Вдруг видит Аниска — вдали светится огонёк. Она и шла на него.
Видит: это разложен костёр, над костром на верк кая коза жарится, а вокруг сидят двенадцать мужиков. Такие нечёсаные, бородой по глаза заросли, камзолы на них рваные — видно, давно они из лесу не выходили, добрым людям на глаза не показывались.
«Дровосеки, — думает Аниска. — А может быть, угольщики. Нет, у угольщиков лица почерней будут».
Подошла она к ним, поклонилась и говорит:
— Можно, я у вашего костра посижу, отдохну недолго, а вы мне объясните, правильно ли я иду в город, не заблудилась ли?
Они говорят:
— Садись. Сейчас жаркое поспеет, мы тебя угостим.
Сидят они, смотрят, как коза румянится, жир на угольях шипит.
Один из них и говорит:
— Как тебя зовут и зачем тебе надо в город?
Она отвечает:
— Зовут меня Аниска, а в городе меня подруга ждет.
Он говорит:
— А я Жано, по прозвищу Срежь-кошелёк.
Второй говорит:
— Я Жако — Трах-по-голове.
Третий говорит:
— Я Мельхиор — Нож-в-бок.
Тут она поняла, куда попала, скорей вскочила, хотела убежать, а они её за руки схватили и опять посадили на место.
Она взмолилась:
— Добрые разбойнички, не убивайте меня. Вам от этого никакой пользы не будет, а меня подруга в городе ждёт.
Они смеются и говорят:
— Зачем нам тебя убивать? Мы честные разбойники. Бедных людей не трогаем, а грабим тех, у кого есть что взять.
— Тогда, — говорит она, — отпустите меня.
— Нет, — отвечают, — не отпустим. Живём мы тут без женской заботы. Все обносились, камзолы у нас драные. Сшей нам по новому камзолу — тогда отпустим.
— Из чего ж я вам камзолы сошью? — спрашивает Аниска. — У меня ничего нет.
— Это не твоя забота — у нас найдётся. Вот поужинаем, а там ты с нас мерку снимешь и с утра сядешь за работу.
Поели они и Аниске дали. Затоптали костёр, взяли её за ручки и отвели в пещеру. А там всякого добра целые горы навалены — и фламандские сукна, и византийские дорогие оксамиты. Чего только нет!
Нашлись и ножницы — золотые кольчики, и костяной игольник с золотой иглой, и золотой напёрсток: у домовитой горожанки вместе с поясом отняты были. А ниток нет. Расщипали они шёлковое покрывало на нитки, дали ей, а сами ушли и тяжёлую дверь заперли за собой на замок.
С утра Аниска села за работу. Весь день шила, не разгибая спины, и к вечеру первый камзол кончила. Срежь-кошелёк померил и похвалил. На второй день она сшила второй камзол. Через двенадцать дней все двенадцать готовы.
Она говорит:
— Я всё по уговору выполнила. Теперь отпустите меня. Меня в городе подружка ждёт.
— Дольше ждала, меньше осталось. Не можем мы тебя отпустить. Скоро зима, а у нас нет тёплых плащей Без плащей, в камзолах, мы замёрзнем и заболеем. Ты уж нас пожалей, сшей нам по плащу. Тогда отпустим.
— Из чего же я вам тёплые плащи буду шить? У меня нет ничего.
— А это не твоя забота.
Притащили ей мехов целую гору. Тут и беличьи шкурки, и пышный бобровый мех — проезжего купца ограбили.
Вот Аниска села, сидит, шьёт, спины не разгибает. И через двенадцать дней сшила все двенадцать плащей. Она говорит:
— Теперь я всё по уговору выполнила. Отпустите меня в город, меня подружка заждалась.
— Дольше ждала, меньше осталось. Мы тебя отпустим, кто же нам старые камзолы залатает?
Села она камзолы латать. Не простые заплатки кладёт, а старается покрасивей. Одну заплатку вырезала полумесяцем, другую сердечком, третью цветком ромашкой, четвёртую лучистой звездой. Сама латает, а про себя думу думает:
«Неужто в родной дом не вернусь, неужто не свижусь с отцом да с братиками. И Анка-подружка меня заждалась. Скоро и ждать перестанет. Как мне отсюда выбраться? Добром меня не отпустят. Притворюсь, что мне уходить не хочется».
Разбойники к ней привыкли, обращаются очень хорошо, только из пещеры не выпускают. Срежь-кошелёк приносит ей лесные ягоды. Трах-по-голове выбирает ей за ужином лучшие куски. Нож-в-бок поймал живую белочку, принёс за пазухой, только рыжий хвостик наружу торчит. Подарил Аниске, чтобы ей в пещере не скучно было.
Наложила она заплаты на все двенадцать камзолов. Они на них любуются, насмотреться не могут, говорят:
— Какая же ты мастерица! Нам такой второй вовеки не найти.
Она отвечает:
— Заплаты неплохие, а камзолы-то грязные. Постирать бы надо, а воды нет.
— А это не твоя забота. Мы тебе воды натаскаем.
— Нет, — говорит Аниска. — Эта вода не годится. Надо мне проточную воду, чтобы грязь подальше унесла. Надо мне песок, чтобы пятна оттереть, надо мне крепкий древесный сук, чтобы пыль выколотить.
Они говорят:
— Это надо в лес идти, к ручью.
Отомкнули они тяжёлый замок, распахнули двери, выве её из пещеры. Она щурится от солнечного света. А весь золотой и багряный — осень уже наступила.
Привели разбойники Аниску к ручью, сами сели на бережку, сторожат, а она стирает, старается. Трёт камзо песком, древесным суком, будто вальком колотит. Отстирала первый камзол, показывает:
— Хорошо ли?
— Ох, хорошо, лучше не бывает.
Взяла она второй камзол. В ручей опустила, песком трет, древесным суком колотит. Отстирала.
— Хорошо?
— Ох, хорошо!
Взяла она третий камзол, опустила в воду, зовёт:
— Трах-по-голове, подойди-ка сюда!
Он откликается:
— Чего тебе?
А она:
— Да подойди ты поближе!
Он подошёл, а она как размахнётся и древесным суком его трах по голове.
Сук пополам, голова цела. Разбойники хохочут!
— А ну-ка, ещё разок попробуй!
Трах-по-голове трёт голову рукой и тоже смеется:
— Ещё тот сук не родился, чтобы мою башку расквасить.
А Аниска чуть не плачет, размахивает обломком, кричит:
— Настоящие вы разбойники, совести у вас нет! Я двенадцать плащей смастерила, двенадцать камзолов сшила, двенадцать починила и ещё три отстирала. Остальные сами достираете, небось руки не отвалятся. Не стану я о вас заботиться, раз вы обещались меня отпустить, а сами слово не держите.
Разбойники посмеялись досыта и говорят:
— А девчонка-то права. Нехорошо мы поступили. Впрямь по-разбойничьи. Смастерила она нам двенадцать плащей, двенадцать камзолов сшила, двенадцать починила, три постирала. Уговор дороже денег. Отпустим её.
И отпустили.
— Уходи поскорей, как бы мы не передумали!