Со времен молодости Пискуна в деревне не осталось ни одного дома, перемерли и друзья-ровесники. Теперь мог он до конца своих дней разговаривать о былом только с черной березой. До позднего вечера просиживал Пискун на скамеечке, чутко вслушиваясь в детский говор и смех на помосте, и казалось ему, что не все еще кончено, что ждет немало разного и Пискуна и черную березу.
Под березой, прежде чем уехать в поле, утрами собирались колхозники, играли ребятишки, гуляли в праздники. Под ней когда-то хрумкали сено и овес партизанские заиндевевшие кони, прощались солдаты с родными, уходя на великую войну. Всякого насмотрелась и наслушалась береза. Может, потому-то она так бережно баюкает удальцов: неизвестно ведь, какие лихолетья ждут их впереди…
В девичестве Людмила рвалась к Цветочному не столько за голубицей, как полюбоваться на дивные цветы, овеянные нанайскими сказками и легендами. Она до сих пор помнит, как девочкой первый раз увидела алое полыхание цветов. Помнит, как испытала страх и восхищение. Лежа под пологом, Людмила закрыла глаза и представляла себя на озере маленькой девочкой…
Дует теплый ветерок, над головой жаркое солнце; по светло-коричневой воде пробегают искрящиеся барашки. Листья лотосов лежат на воде большими овальными шляпами, по глянцевой поверхности крупным жемчугом перекатываются водяные шарики. Над широкими листьями пиками торчат бутоны, скупо показывая младенчески розовый цвет лепестков. Много лотосов уже цветет. На высоких, крепких ножках лепестки крупные, что крылья птиц, а в середине — пестики коронками, будто у маков.
Людмила не может оторвать глаз от цветов. То они кажутся ей белыми, с нежно-розовым отливом, а то сплошь светло-алыми… Запах от лотосов, как от солнечного, дождя и росных трав. Покойница мать говорила Людмиле, что в пасмурную погоду цветы сжимаются в крепкие кулачки, но если не держать на людей зла, стоя у озера, и улыбаться — лотосы и в хмурый день доверчиво расцветут. Девочке в тот час казалось, что она ровесница этих лотосов, и чудились ей бредущие от релки к релке в знойном мареве чудовища в панцирях. Гигантские звери канули в века, только и сегодня по-прежнему свежо цветут лотосы и Людмила девочкой стоит у озера…
А потом, в первый месяц замужества, Милешкин, в присутствии юной жены, не страшась коричневой пучины озера и змеевидного переплетения колючих толстых корней на дне, плавал для любимой за цветами. Испуганный и озорной, он приближался с цветком в зубах к Людмиле. Она робко тянулась за лотосом, и мох под ее ногами уходил куда-то в бездонность; вокруг шипело и чавкало. Жутко и притягательно было Людмиле вблизи древних цветов…
Нынче Милешкины навряд ли собрались бы к лотосам, если бы не зашла к ним нанайка Акулина. Закурила она свою трубочку на пороге и сказала:
— Я дак завтра на Цветочное еду: дюсиктэ — ягода голубица, однако, поспела.
— Поедешь, так возьми нас, — попросила Людмила. — Мы тебе в тягость не будем.
Нанайка подумала ровно столько, сколько понадобилось времени два раза пыхнуть из уголка рта сизыми кольцами дыма, и согласилась:
— Солнце выйдет за верхушку березы — приходите на Улику. Как раз и я буду на лодке.
Проснулась Людмила с зарей, разбудила первым Петрушу: он всегда поднимался долго и неохотно. Другие дети, услышав негромкий говор матери, подняли взлохмаченные головы, похлопали глазами, зевнули — и сон с их лиц как ветром сдуло.
Милешкины вышли из ограды гуськом. Людмила замыкала шествие, пересчитывая удальцов:
— Один, два, три, четыре…
От сизой росы сникла огородная осока. Светло-розовые цветы таволги в росе представлялись ребятам сочными и сладкими, будто ломти спелого арбуза.
Дед Пискун, в заношенном полушубке и валенках, сидел на скамье у калитки. Опираясь на палку, он с трудом поднялся навстречу Милешкиным.
— Желаю тропу вам гладкой скатертью, — отчего-то волнуясь, сказал он и как бы поклонился. — Я ведь тоже помню про цветы лотосы. Хорошо помню-ка… Ишо повидать уж не придется… Ты, Мишутка, пострел, ладом гляди на цветы. За деда Пискуна смотри, понял? А ему принеси хоть один лепесток понюхать.
Дед, стоя, провожал ватагу удальцов, пока не скрылись они за изгородью, перевитой кислицей и луносемянником.
Из-за тальников неслышно выплыла плоскодонка с загнутым носом. Акулина сидела в лодке спиной вперед и попеременно гребла двумя широкими веслами. Она не оглядывалась, однако лодка шла прямо к Милешкиным.
Удальцы торопливо заняли две поперечины, округлив глаза, чему-то улыбались. Людмила села за гребовые весла, Акулина взяла рулевое и прошла на корму.
Выбрасывая легкие весла далеко вперед, Людмила гребла неспешно, чувствуя податливую упругость воды. Она с уважением смотрела на старую нанайку, которой, казалось, ведомо какое-то большое знание о природе и человеке, поэтому, наверно, ее круглое лицо всегда так спокойно и одухотворенно.
Мишутка ловил водоросли, Василек хлестал по воде прутом. Акулина не одергивала их. Она будто бы не замечала непоседливости ребят, дымя трубкой, держала лодку на другую сторону речки в длинный залив, затянутый широкими листьями кувшинок, в россыпи мелких желтых цветов.
Помнишь ли ты, бабушка, — спросила Людмила, — когда первый раз увидела цветы на озере? Небось тебе интересно и страшновато было, да?
Акулина рулила, не вынимая из воды весло.
Как не помнить, — лицо нанайки посветлело. — В старости-то детство ближе к тебе… Привели меня женщины к озеру совсем маленькой, поставили далеко от берега. Смотри, говорят, а к воде не подходи, беда будет. Раньше верили наши люди, будто в озере живет пестрый дракон. Как выгнется дракон — бывает радуга. Цветы нанаи не рвали, в озере не купались. Пришли русские, стали купаться, цветы рвать. Мы думали, проглотит их змей. Русские парни плавали за цветами для невест, змей их не трогал, и цветы не пропадали. Каждый год цвели, поди, для молодых. Нанаи тоже маленько перестали верить в дракона, а в озере все равно никогда не купались…
Акулина гребнула веслом несколько раз и над чем-то призадумалась.
— Расскажи нам сказку про лотосы, — попросила старушку Люсямна.
— Сказок да много помню, — не сразу ответила Акулина. — Чо время терять зря, ладно, расскажу сказку короткую: осталось мало ехать, во-он дуб, там и остановимся.
Вот сказка Акулины.
Сотворил бог Мудур людей. Люди красивые, умные получились. Поднял он шелковое небо, вырастил тайгу, населил ее зверями и птицами. С сопок распустил по лугам и релкам быстрые речки, населил речки рыбой.
Долго работал бог Мудур — озеро чая выпил, мешок табаку выкурил. Однако природа почему-то не радовала его. Рядом с красивыми людьми тусклой казалась ему природа. Чего-то главного на земле не хватало. Но чего?.. Три года думал, ломал голову бог. Потом приналег хорошенько на память и вспомнил про волшебные цветы, способные много раз в день менять окраску: утром и вечером, в дождь и ветер; способные создавать хорошее настроение людям, наводить их на глубокие думы о жизни.
Акулина сбросила с весла тонкие нити резных листьев водяного ореха, свела глаза на тлеющую трубку, испытывая (терпение Милешкиных. Никто из них не проронил ни слова, опасаясь спутать мысли старушки, понимали, что сказка не закончена.
Захотел Мудур насадить редких цветов по всем старицам и заводям. Но не знал, в каком именно озере растут лотосы. Надо было найти их.
Отправил бог юношу, еще не замаравшего себя кровью птиц и зверя, искать лотосы по белому свету.
Три года ходил паренек, сто унтов изорвал, и все напрасно. Один раз, уже совсем измученный, забрел юноша на топкую марь и видит: тропы зверей тянутся куда-то в одну сторону. Пошел он по тропе и попал к овальному озеру среди мари. На озере цвели лотосы. Юноша потянулся за дивным цветком. «Вот, — подумал, — сорву, обрадую Мудура и сородичей!» Вдруг из коричневой воды выгнулся радугой под самое небо великий дракон, на спине зловещего змея загремели громом черные тучи, застреляли в парня молниями.
Вернулся в стойбище юноша без цветка, но зато, повидав лотосы, стал необыкновенно удачливым в тайге и на реке, девушки с первого взгляда влюблялись в него. Вот с тех пор, говорят старики, люди ходят на топкую марь к озеру, чтобы тоже быть счастливыми…
— В молодости и я ходила к озеру, — закончила свою сказку Акулина. — Всякого натерпелась в жизни, однако больше помню хорошего, и вам, арбята, надо посмотреть на цветы, потом сильными и фартовыми вырастете.
Лодка зашла в тупик залива. Людмила отправилась первой по краю релки, осыпая с травы росу. Люсямна с бидончиком семенила за матерью и засматривалась на цветы позднего лета. На релке разливы розовой леспедецы, венечной серпухи, в низкой траве ярко-красными звездочками огоньки, синие бубенчики какалии. Каждый день Люсямна видела эту радостную пестроту, но, шагая к озеру, она засматривалась на цветы с робкой пытливостью — ведь цветы у тропинки к лотосам! Высокие релки как бы плыли дымчато-зеленой марью. Заросшую тропинку в разных направлениях пересекали глубокие тропы зверей. Нанайка показывала Милешкиным свежие следы сохатых, изюбрей и кабанов, гнилые пни и муравейники, развороченные бурыми медведями. Сколько ни озирался по сторонам Василек, но самих зверей не видел. Акулина говорила, что звери напаслись ночью, набродились из релки в релку, напились целительной воды из Цветочного озера и теперь полеживают в чаще ерника и березняка.
Самый маленький, Мишутка, топал медленно по траве и лужам, а Людмиле не терпелось поскорее прийти к озеру — она понесла мальчонку на закорках. Василек спрашивал у Мишутки, не видит ли он с высоты каких-нибудь зверей. Мишутка, конечно, зверей не видел.
Весной выгорела марь, и Акулина огорчалась: неужели вокруг озера пропал голубичник? На глинистом пятачке нашли уцелевший рясный куст. Объели. Акулина повеселела: может быть, и возле озера попадутся редкие кусты…
Солнце начало припекать, из топкой мари поднималась духота, дрожала вдали синим газом.
Василек надоедал Мишутке, поминутно спрашивая, не видит ли тот, наконец, Цветочное озеро?
Мишутка вдруг закричал, что показалась узенькой полоской вода. Людмила тоже увидела озеро, потом Акулина, однако не могли они разглядеть знакомого с детства нежно-розового полыхания цветов. Людмила с тревогой в голосе тоже пристала к Мишутке: да неужели он еще так и не видит с ее плеч лотосы?
— Дайте Мишке очки, — съязвил серьезный Петруша.
— Может, еще не расцвели? — сомневалась Люсямна.
— Что ты говоришь, доча! — отмахнулась свободной рукой мать. — Самая пора. Мишутка-Прибаутка, теперь-то видишь цветы?..
Замученный вопросами, парнишка отвечал: перед ним чистое озеро. Да хоть бабку Акулину посади на плечи Людмиле, все равно ничего не разглядит…
Людмила остановилась на мшистом, пружинящем берегу. Надо бы ей снять с плеч сына, она стоит, держит его за коленки и смятенно смотрит на озеро — ни травинки, ни былинки… Она смотрит на релки — на то ли заветное место привела своих детей?
Перед ней знакомый овальный разлив озера, но лотосы как будто никогда не росли. В голову Людмилы запало сомнение: может, не видела она лотосов наяву, а приснились ей? Может, сказки Акулины представились ей былью?
— Были! Были!.. — с отчаянием твердит Людмила.
Подошли удальцы с Акулиной. Старушка присела на кочку и, отмахивая березовой веткой мошкару, выдохнула:
— А-на-на!..
— Акулина! — пристала Людмила к нанайке, спустив на мох Мишутку. — Ведь были лотосы? Мать твоя видела, ты много раз видела, и я лотосами любовалась. Ведь были, Акулина?..
Старушка смотрела перед собой, мошкару не замечала, не затягивалась трубкой; казалось, ее вовсе не трогала взволнованность Людмилы.
А релки всё плыли куда-то, и молчало озеро. Василек, глядя на затравевший гусеничный след, воображал, что грозный дракон не смог уберечь лотосы и, побитый, опозоренный, уполз в далекие релки умирать. Ничто не могло рассказать, какая трагедия случилась с древними цветами. Людмиле казалось: было непоправимое, настолько страшное, что она своим умом не в силах постигнуть. С лотосами погибло нечто державшее в крепкой спайке мир, дарившее вечность природе. А что же будет теперь?
— Вот и пришли к разбитому корыту, — промолвил Петруша.
Акулина по-старчески тяжело поднялась с кочки и отправилась берегом. Вернулась с черной коробочкой, похожей на перечницу. В коробочке стучали семена лотосов.
— Цветы, однако, ондатры съели, — глухо проговорила нанайка. — Корни у цветов крахмалистые, вкусные…
Людмила расширенными глазами уставилась на Акулину и вдруг нервно расхохоталась. Гигантские динозавры не слопали лотосы, мамонты не выловили своими хоботами, ледник не задавил, а маленькая зверушка, похожая на крысу, уничтожила…
Дети молча ходили у озера, к чему-то прислушивались, чего-то ждали. Сколько чудес рассказывала им мать о лотосе, а привела к пустому озеру. Мать видела живые лотосы, а дети ее, наверно, никогда не увидят, разве на картинке или в кино…
Людмила взяла у Акулины коробочку, потрясла над ладонью, семена из отверстий не выпадали. Тогда с хрустом раздавила и выбрала из скорлупы несколько сморщенных горошин. Она где-то прочла, что лотосовые семена могут веками лежать в иле, могут и неожиданно дать ростки. Мать раздала детям по горошине.
— Бросайте в озеро на счастье. Хоть одно зерно да взойдет. А мы сто лет будем приходить сюда, но дождемся, когда взойдут лотосы! — Ее горошина дробинкой плюхнулась в воду.
К лодке шли устало: донимал зной, и волшебных цветов не повидали, и голубики не набрали. Над травой порхали стрекозы, белыми куделями цвели рябинолистник и медуница. Природа была прежней, но для Людмилы и Акулины она опустела, стала скучной.
Из-за тростника выплыл на оморочке егерь Козликов. На дне суденышка мокрая, замусоренная сеть. Лицо у Козликова, как всегда при встрече с Людмилой, сделалось простовато-стеснительным.
— Далеко ли ходили? — приветливо улыбался егерь.
— На Цветочное, — сухо ответила Людмила. — Голое озеро…
У Людмилы зачерствели губы, в сухих глазах тоска. Села за весла и гребла рывками, сильно.
Егерь с недоумением и жалостью смотрел вслед уплывающей лодке, невольно чувствуя себя виноватым в гибели лотосов.
Ревизия
Председатель Пронькин сидел вечером в правлении колхоза и в который раз уже слушал разговоры-пересуды о непутевой жизни Милешкиных: сам странствует по тайге — может, и верно колышки вбивает на БАМе, а может, разбойничает в темных переулках да шлет домой награбленные деньги; Людмила все никак не простится с детскими забавами; женщина без царя в голове, и в личном хозяйстве у нее ералаш. Доверили амбар — всего на два месяца доверили, — и то успела растранжирить колхозного добра на пятьсот рублей.
— Войны не видала, в поле гнилую картошку с голодухи не собирала, — заявил бухгалтер Евдокимыч сердито, зыркнув через очки на Пронькина, — потому Людка не знает цену рублику и зернышку, потому и живет без оглядки.
— Что ни говори, а честная душа у Людмилы, — заступился председатель, закрывая свой кабинет. — Одна беда: шибко много в ее характере женщины. Где уж нам Людмилу понять.
Пронькин шагал по улице и вспоминал, как зимой товарищ из района читал в клубе лекцию о жизни народов в капиталистических странах, где есть несусветные богачи и в то же время миллионы стариков и детей умирают от голода. Лекция произвела сильное впечатление на слушателей. Старушки, вдоволь натерпевшиеся за свой век, вздыхали и украдкой вытирали глаза. В самую тишину с переднего ряда стульев, где густо копошились ребятишки, встала рослая, красивая женщина — под размахом темных густых бровей жгучие глаза, движения быстры и уверенны. Она вышла на сцену и зло, чуть ли не сквозь слезы, выкрикнула:
— Где наша совесть, люди!.. Там детишки гибнут, — протянула руку куда-то на запад, — а мы лопаем, что душа пожелает, и спокойно дрыхнем…
— Чего ты к нам пристала! — послышался с дальних рядов голос мужчины. — Сами-то едва оперились…