— Куда же нам девать, егерь, мое былое с Милешкиным? Некуда. До смерти останется со мной. И дети сковали нас по рукам и ногам. — Как бы спохватившись, Людмила вскинула глаза на подавленного Козликова, ласково сказала ему, впервые обратясь на «ты»: — Спасибо тебе от души, что пришел ко мне в трудный час… Иди спать, уже светает.
Козликов ознобно встряхнул плечами, походил возле крыльца, поднял мешок с сетками, но удаляться медлил.
— Может, подумаешь, Мила? Зачем сразу ответ, я подожду.
Людмила молчала.
— Ну, прости, если что не так ляпнул. — Козликов ушел, шаркая болотными сапогами по росной земле.
Накатывалось утро, загорланили по всей деревне петухи, где-то поблизости, в кустах орешника, вскрикивал простуженным криком фазан.
Око «орбиты»
Пока Люсямна собирала завтрак на стол, Людмила сняла с березы ситцевый полог, посбрасывала на гусиную траву постель. Удальцы носились по ограде, спрашивая друг у дружки:
— Ты не видел тужурку?.. А где мой ремень?..
Мать уложила в сетку покрывало и полог, в рюкзачок Василька задымленный котелок, две алюминиевых миски и пять ложек, пачку чая, сахара и полбулки хлеба — собиралась Людмила, как на рыбалку. За порогом избы она спохватилась:
— Куда же я вас, ребятки, повела? Без адреса-то как найдем Милешкина на дороге в три тысячи километров? — Поставила на землю сумки и вернулась в избу.
Дети помогали матери искать корешок от денежного перевода — выбросила: еще вчера он не был нужен. Мишутка заглядывал во все ведра и кастрюли; перевернули постель, открывали подполье, и Василек лазил со свечой. Люсямна случайно тронула веник, стоявший возле печки, а под веником — корешок с адресом конторы Милешкина!
Белая «Заря», на воздушной подушке, примчалась с верховья Кура. Людмила и удальцы зашли в салон. «Заря», отчалив от берега, натужно загудела, высоко приподнявшись, полетела — замелькали тальники, полосатые створы, плывущие бревна… Милешкины кричали «ура» и хлопали в ладоши. Неожиданно захотели есть. Людмила накупила в буфете пирожков с мясом, пряников, лимонада в бутылках, и устроили веселое застолье.
«Заря» лихо обогнала буксир, тянувший длинный плот кедровых бревен; мимо мчались разукрашенные под игрушки городские лодки; на лугах и в дубовых релках паслись стада пестрых коров. С берега рыбаки грозили кулаками вслед стремительной «Заре»: ее волны распугивали рыбу.
Мишутка ни разу не вспомнил о деревне и о своем доме — дом для него там, где мать. Люсямна и Василек притихли, сидели как сироты. А тут еще мама Мила стала на редкость задумчивой — смотрела в окно и не слышала, что спрашивал у нее Мишутка, теребя за руку.
Собралась Людмила к мужу неожиданно и легко. Вздумалось ей — и помчалась. Но теперь, сидя в чистом салоне, она не знала, что делать ей в городе, где искать своего Милешкина, и сильно затосковала о Павловке.
Под вечер «Заря» вылетела на Амур, плавно и тяжело раскачиваясь на мутных волнах. Пассажиры столпились на корме и носу, любуясь портовыми кранами, смахивающими на стадо вспугнутых у водопоя доисторических зверей с длинными шеями. При виде города, парадного и чужого, Людмила почувствовала себя совсем беспомощной, от нервного напряжения у нее мелко дрожали ноги, руки сделались влажными. Зато Мишутка минуты не молчал, надоедал матери вопросами.
Выбрались на привокзальную площадь. Людмила присела на скамью, чтобы собраться с духом и осмотреться. Раньше она приезжала в город всего-то ничего, и сколько ни бывала, всегда чувствовала себя как первый раз, неуверенно, а тут еще солнце клонилось к закату, дети голодные, ни ночлега, ни приюта…
— Сейчас, удальцы-молодцы, едем прямо в гостиницу! — наигранно-бодро объявила Людмила. — Поужинаем, выспимся хорошенько, а завтра найдем контору и узнаем, где наш Милешкин, наш бедолажный отец прохлаждается. Вы не разбегайтесь, я займу очередь на легковушку.
Обтягивая на себе коричневый с белыми полосками джемпер, Людмила размашисто пошла к длинной очереди.
Удальцы сидели на скамье в молчаливом ожидании. Им было странно и непонятно видеть, как люди стояли толпой и молчали — не разговаривали, не приветствовали друг друга. В деревне не так: там если двое встретятся, уже тары-бары, а трое — базар. И попробуй-ка не поздороваться со старшим, да он тебе живо уши надерет, еще и матери пожалуется, она добавит. Городские ребятишки бегали и не здоровались — им сходило. Чудно это видеть Милешкиным.
— Ну и ну… — многозначительно проговорил Петруша, не понимая городской жизни.
Подкатило к ним голубое такси, Людмила громко, чтобы, наверно, казаться смелой, спросила у шофера, довезет ли он их до гостиницы.
— До какой?
— А которая поближе к речке.
Удальцы засыпались в кабину. Угрюмый шофер быстро взял с места и нисколько не сбавил скорость на улице в гору. Мишутка испуганно ухватился за руку Люсямны: ему показалось, что машина начала взлетать в небо. Вскоре водитель остановил такси и будто бы засмотрелся на пешеходов.
— А платить-то сколько? — нерешительно спросила у него Людмила.
Парень вздохнул — дескать, деревня, выдавил:
— Рубль…
Людмила обеими руками шарила в кармашках юбки и джемпера. Рубля не нашла, протянула шоферу три рубля.
Сквозь большие окна ресторана удальцы видели: мужчины и женщины что-то ели и пили. Мишутка запросил манной каши.
— Выдумал тоже! — одернула его Людмила, — Это не столовая, а ресторан, какая тут каша…
— Мама Мила, — настраивался хныкать Мишутка, — каши манной хочу…
— А я — блинов, — сказал тихий Петруша.
Закусив плотными зубами шпильки, Людмила скрутила в жгут свои непослушные волосы, приколола их на затылке, поправила гребенкой короткую прическу Люсямны, махнула ладонью по вихрам мальчишек и повела всех в ресторан.
Удальцы широко распахнули тяжелую дверь, ринулись было в вестибюль, но тут же попятились назад.
— Там генерал Топтыгин!..
— Ну так что же, если и генерал, — улыбнулась Людмила. — Генерал зашел в ресторан чайку попить на сон грядущий.
Это оказался никакой не генерал, а швейцар — рослый и старый, гладко выбритый, в синей форме с желтыми лампасами на брюках, в фуражке с желтым околышем. Швейцар встал перед Милешкиными, развел иссиня-чистыми руками:
— С детями, гражданочка, не положено.
— Мы похлебаем супа и уйдем, — ласково ответила Людмила.
— Не полагается. Местов нету.
Мишутка проскочил в зал и закричал:
— Айда сюда, тетеньки еду разносят!
Швейцар покондылял за Мишуткой, следом за ним пошли Людмила и удальцы. Мишутка проворно уселся за свободный стол, схватил ложку и вилку.
— Сюда, мама Мила! Василек, скорее садись! — Малыш колотил ногой по ножке стола.
К удальцам подбежали сразу три краснолицые официантки и наперебой затараторили:
— Сейчас же уведите детей, а то милицию вызовем!
Людмила, улыбаясь и невинно округляя глаза, отвечала им, что ребята с дороги и всего-то хотят горячих щей да чаю…
Мишутка прислушался и, как бы поняв, что перепалке красивых теток с матерью не будет конца и края, затянул:
— Хочу каши! Мама Мила, дай каши!.. — А сам, хитрюга, посматривал на официанток сухими глазами.
Вокруг удальцов столпились посетители, убеждали официанток, что ресторан не провалится в тартарары, если ребята поужинают. Где им еще можно подкрепиться, как не в ресторане: время-то позднее, все столовые закрыты. Официантки смирились. Возле удальцов осталась одна, молоденькая, белокурая. Обслужила их мигом — весь стол заставила супом, пловом и компотом.
Пожилой, толстеющий мужчина, в ярком галстуке и распахнутом дорогом пиджаке, подвыпивший, ходил вокруг Милешкиных.
— У меня в Москве два сына, вот такие же ростиком, как ты… Как тебя звать?.. Петруша?.. Полгода не видел своих короедов. Плавал в Тихом… Уж, какие вы все молодцы да хорошие! — ласково трогал он шевелюры ребят. — Девушка! — обратился незнакомец к официантке. — Лично от меня всем по большой плитке шоколада. Всем!.. — Мужчина опустился невдалеке от ребят за столик, загроможденный посудой, смотрел на Милешкиных, не пил, не ел — о чем-то грустил.
Удальцы наелись до отвала и унесли с собой по шоколадке. Мужчина на прощание помахал им рукой. Старый швейцар добродушно погрозил пальцем Мишутке:
— Ишь, пострел, везде успел!
Споря о преимуществе городской жизни перед деревенской, удальцы подошли к дверям гостиницы. Двери оказались запертыми изнутри. Швейцар, тоже с лампасами, кричал сквозь стекло:
— Куда вы, субчики! Ступайте на пристану! — И, не выслушав Людмилу, удалился от дверей.
Милешкиным не верилось, что не нашлось в огромном доме всего-то одной комнаты, да им и кроватей не надо, могут переспать на полу. Они решили, что этот швейцар был другом или братом того, ресторанного, и, пока ребята ужинали, старики устроили заговор против Милешкиных.
— Ну, на нет и суда нет, — разочарованно сказала Людмила. — Пойдемте, молодцы, на пристань.
Закатилось солнце. Мишутка отставал и хныкал, заглядываясь на самые высокие дома, в которых чернело и светилось множество окон, словно надолбленных дятлами. Он никак не мог понять, почему же его не пустили в гостиницу? В избу приходили днем и ночью совсем незнакомые люди, и Мишутка радовался нежданным гостям, а мать потчевала их последним вареньем. Он верил, что и в каждом дом города непременно обрадуются удальцам. Так почему же мама Мила не хочет идти в гости, а возвращается на берег?
— Хочу в гости… — сначала невнятно проговорил мальчуган.
Людмила и ребята не расслышали его. Тогда он заявил о своем желании во весь голос, с намеком на то, что, если не поведут в гости, он закатит урасу, упадет на землю, задрыгает ногами и заревет.
— Ну-ка, догоняй! — строго сказала малышу Люсямна. — А то как выломаю хворостину да начну охаживать тебя, сразу гостей забудешь!
Угроза подействовала на Мишутку. Люсямну он побаивался, ведь большее время своей жизни проводил с ней: она кормила его и обмывала, забавляла и шлепала.
Шли на берег удальцы и больше не слышали Мишутку; оглянулись назад, а его нет. Он уже на площади, у памятника героям гражданской войны, карабкается на пьедестал к партизанам. Какой-то долговязый парень поднял мальчишку на самый высокий выступ, к ногам бородатого дядьки с пулеметом. Мишутке хотелось еще выше залезть — к молодому комиссару без шапки, в длинной шинели и с планшетом на боку, под развевающееся простреленное знамя. Комиссар широким шагом, против ветра, как бы шел зеленой улицей города — взволнованный, смелый и добрый. И Мишутка посерьезнел: ему, наверное, представилось, что он с комиссаром и партизанами тоже шагает после боя по городу…
На пристани, в зале ожидания, было много народу, душно. Людмила постояла с минуту и говорит:
— И здесь не приготовили для нас кроватей. Да нам ли унывать, молодцы-удальцы! Теперь не зима — каждый кустик ночевать пустит.
Милешкины подались на взгорок. Между вязами и березами сухая скошенная трава чуть приволгла от упавшей росы.
— Тут мы и раскинем свой шатер! — сказала Людмила. — Василек и Люсямна, соберите-ка быстренько сена.
Она достала из сумки ситцевый полог, натянула его между деревьями, углы подняла на воткнутые палки — осталось травы настелить да простыню раскинуть.
Мишутка и Петруша не дождались постели, легли на ворох травы, озябнув, подтянули колени к животу, ручонки — к подбородку и заснули. Неподвижных и тяжелых, Лгать занесла их под полог и накрыла покрывалом. Старшие за сбором травы разогнали сон и теперь смотрели на фантастическое сооружение среди деревьев — телевизионную чашу «Орбиты». Им было интересно и жутковато спать под зеркальным оком, которое, уставившись в мелкоту звезд, как бы что-то выслушивало в небе.
— Укладывайтесь, ребятки, — сказала мать. — Я спущусь к Амуру, умоюсь, посижу одна, подумаю, как завтра жить нам, — вспомнила она приговорку Акулины.
Дети поснимали сандалии, перевернули кверху подошвами, чтобы не намочило росой или дождем, и скрылись под пологом. Людмила направилась вниз по влажной прохладной траве, неся в руках новые жесткие туфли. Она спустилась к воде.
Вода, в блестках от фонарей и огней дебаркадеров, покатыми, усталыми волнами припадала к берегу, словно тоже просилась на отдых. Волны приходили откуда-то издалека, от звездного пространства. И Людмиле казалось, что у Амура нет другого берега — он раздолен, как море. Она сняла джемпер, забрела по колени в воду, вымыла лицо и шею и присела на бревно. Без детей и вдали от своего села ей было одиноко. За ее спиной гудел и сиял многоцветьем огней большой город, рядом, в парке, играла музыка; всматривалась в небо «Орбита», а Людмила сидела одна на бревнышке, с тоской вспоминала счастливые дни, проведенные с Милешкиным. Ей хотелось бранить мужа и плакать. Она вытирала с глаз пальцами руки легкие слезы и укоряла себя:
— С чего это разнюнилась. Посмотрели бы на меня сейчас павловцы. «Невиданное дело, — сказали бы они, — Людка Милешкина разревелась…»
— Ну-ка посмотрим, кто раскинул цыганский табор в центре города?
Людмила, услышав сквозь сон мужской голос, сразу проснулась, села, машинально поправляя волосы и одергивая на себе джемпер. Было уже светло, по бликам на пологе угадывалось взошедшее солнце. Кто-то приподымал край полога.
— Вы почему здесь ночуете? — строго спросил милиционер.
Увидев смущенную Людмилу, разметавшихся во сне ребятишек, он был готов рассмеяться.
— В гостиницу не пустили нас, а в зале ожидания душно и присесть негде, — смущенно объяснила Людмила: ей, заспанной, было неловко перед молодым мужчиной.
Мишутка поднял кудлатую голову, несколько раз открыл и закрыл припухшие глаза и обрадованно воскликнул:
— Дядя милиционер пришел к нам!
Людмила улыбалась. Мишутка с завистью рассматривал на милиционере красивую фуражку с кокардой и тоже улыбался; проснулись остальные ребята, растрепанные, с сонным румянцем на смуглых мордашках и, сами не зная отчего, разулыбались.
— Препотешные вы, цыганята! — сделался добрым милиционер. — Шатер все-таки придется вам снять.
Мишутка сейчас же перебрался через Василька и Петрушу — и вон из-под полога! За ним вылезли все. Милиционер отдал им честь и ушел на пристань исполнять служебные обязанности.
Ослепительное солнце подожгло росные крыши домов, осветило дворец-дебаркадер, жар-птицей полыхнуло по зыби реки, позолотило стаю чаек. Милешкины сняли полог, рассовали постель по сумкам и подались на пляж умываться.
Берег был пуст и убран. Явилось несколько самых заядлых любителей воды и солнца, раздевались загорать. Людмила умыла Мишутку, которого сперва пришлось ловить, уговаривать и огреть ладонью по заднице. Потом тщательно умылась сама, с трудом расчесала волосы и небрежно скрутила на затылке, причесала Люсямну, проследила за умыванием Василька и Петруши. Освеженные, сияющие Милешкины отправились искать, где бы перекусить.
Видят они: сидит на камешке совсем молоденькая женщина, сидит сутуло и вытирает глаза носовым платочком. Возле нее ходит маленькая девочка, что-то лопочет и тормошит мать. Остановились Милешкины как вкопанные.
— Такое хорошее утро, а ты слезы разливаешь рекой, — с беспокойством сказала Людмила женщине.
— Вам-то что до меня! — сердито ответила незнакомка, дергая красным носиком и пряча в платке глаза.
Людмила опешила от грубого ответа.
— Раз ты плачешь, и мне плохо. — Людмила взяла на руки девочку. — Может, крошка-мошка скажет, отчего мама в слезах?
Мало-помалу уняв всхлипы, женщина рассказала о том, что ей надо лететь домой в Петропавловск-Камчатский, а сумочку с билетом украли…
— Мишутка-Прибаутка, — обратилась к сыну Людмила, — возьмем себе светленького птенчика? Научим его рыбку ловить, плавать в Улике и назовем Анютой. А то разве у нас семья: смуглые, каленые — ни одного беленького.
Женщину задело, что Людмила, узнав о ее несчастье, отвлекалась. Она хотела было отнять свою дочь и уйти — тут Людмила достала из кармашка юбки все деньги; зажав в горсти, отсчитала, по-деревенски громко пришептывая. Положила на колени женщины на билет, остальные небрежно сунула в кармашек юбки.