- Коряга, - говорит он. - Повернута так, что отсюда на селезня похожа. Березовая коряга.
С досадливым смешком залезает отец в ходок и берет у сына вожжи.
- А я думаю, чего это Зорька стойку не делает, - смущенно похохатывает он, и серые жесткие глаза его мягчеют. - Пошел! Но-о!
Подъезжают ближе. Данилка видит: и вправду коряга торчит из воды. Что же это такое? Только что был селезень, прекрасный селезень, которого подстрелил бы отец, а Данилка потом рассказал бы своим дружкам, и они полопались бы от зависти. И вот - просто коряга! Данилка готов зареветь с досады, у него щиплет в носу, он начинает шмыгать им.
- Ну, ну... - Отец ласково усмехается, поняв состояние сына. - Все еще впереди, как сказала одна бабка, прожив девяносто девять лет.
Ехали еще долго. Наконец приехали на место, вернее, не на место, а туда, где останется Гнедко и ходок. Это на пригорке, возле еще не опушенного листом березничка. Отец распряг коня, привязал его к ходку. Потом он забирает ружья, клетку с кряквой, Данилку сажает себе на плечи и долго идет по трясинистой почве, огибая болотце, идет к озеру, которое багряно и ярко блестит ниже земли. Добираются до шалашика-скрадка на берегу озера. Снимая сына с плеч, отец говорит довольно:
- А ты увесистый, парень. Я аж вспотел. Сейчас крякву посадим, чучела - и начнем.
Данилка с любопытством осматривается. Вот где они будут охотиться! Озеро большое, пылает закатом, вдали - светлее, легче, вблизи - гуще, синее. На том берегу - низкий горизонт, и кажется он далеким-далеким, на краю света. Резко пахнет большой водой и отопревшей землей.
Отец выпускает утку из клетки, привязывает ее веревочкой за лапку к колышку, а колышек вбивает в землю. Громко крякая, утка вперевалку устремляется в воду и плывет не оглядываясь, но, отплыв на длину веревочки и подергавшись, останавливается и начинает охорашиваться, чистить перья.
Отец посылает сына в скрадок. Данилка с удовольствием залезает туда и удивляется: в скрадке гораздо светлее, чем он думал. Скрадок - весь как решето. Сделан он из камыша и веток тальника; в щели во все стороны хорошо видно, но самого человека в нем не заметить ни с воздуха, ни с воды. Пахнет в скрадке прошлогодним прелым листом и камышом. К ним примешивается запах оружейного масла и пороха.
Отец, закрывая вход снаружи щитом из камыша и веток, говорит:
- Посиди тут, а я схожу на косу. Не стреляй на воде, а то подсадную подшибешь. Бей на лету.
Данилка согласно кивает, он счастлив, что вот будет сидеть в скрадке, как настоящий охотник.
Свистнув Зорьку, отец уходит.
Данилка остается один, и гордость распирает ему грудь. Мальчишки лопнут от зависти, когда он им расскажет про охоту, как он сидел в скрадке, как у него была малопулька и как он настрелял уток.
Он хорошо видит подсадную, она плавает мелкими кругами среди неподвижных чучел, и на сизо-багряной глади остаются светлые следы. Утка крякает, приподнимается на хвосте, хлопает крыльями. Данилка берет малопульку в руки и, высунув ствол в щель, целится в подсадную. Потом переводит малопульку на угасающее небо, представляя, что в вышине летит стая уток. Ружье оказалось тяжелым, на весу долго не удержать. Данилка опускает его и смотрит на подсадную утку. Она перестала крякать и что-то выискивает в воде своим плоским носом. Данилку сжигает нетерпение: когда же прилетят дикие утки? И что это за кряква такая - молчит как убитая!
В камышах зашелестело, кто-то вроде заворочался. Что-то булькает, потрескивает. Данилка вдруг замечает, что спустились сумерки. Солнце исчезло, свету еще много, но солнца уже нет. Все вокруг налилось мутной синью: и озеро, и небо, и камыши, и воздух. Все изменило свой цвет. Данилке делается одиноко, неуютно. И отца что-то долго нет. Снова потрескивает в камышах, и Данилка вздрагивает. А вдруг там... Что "вдруг", Данилка не знает, но все равно от этой мысли ему становится не по себе, сердце учащенно и испуганно бьется.
Возле самой воды сел кулик. Бегает по грязи на длинных тонких ножках, оставляя следы, как звездочки; сует в землю длинный тонкий носик, что-то ищет.
Громкое кряканье подсадной отвлекает Данилку от кулика. Он видит, как, со свистом рассекая воздух, несется к воде большая и сильная птица. С тяжелым шумом плюхается рядом с кряквой крупный и красивый селезень. Данилка замирает и во все глаза, забыв, что он охотник, восхищенно смотрит на великолепную нарядную птицу. Ах, какой селезень, какой раскрасавец! С гордой посадкой отливающей зеленью точеной головы, с яркими синими перьями на боках, с сильным обтекаемым туловищем, он четко выделяется на воде. Со страстным шепотом селезень плывет к подсадной, а Данилка наконец приходит в себя, и у него обрывается сердце от мысли, что может упустить добычу. Он хватает малопульку и, торопливо наведя ствол на птицу, нажимает курок. Раздается сухой щелчок. И в тот же миг селезень срывается с воды и, тяжело набирая высоту, роняя капли воды с крыльев, исчезает, провожаемый громким растерянным кряканьем подсадной. Осечка! Данилка чуть не ревет с досады. Он все еще смотрит на воду, на кричащую крякву, и ему просто не верится, что селезень, прекрасный большой селезень, исчез! Слезы накипают на глазах.
И вдруг Данилка опять слышит шелест тяжелого полета, он выглядывает из скрадка в надежде вновь увидеть красавца селезня, но видит в низком полете стаю гусей. Они летят над самым скрадком, летят так близко, что хорошо различимы их красные лапки, прижатые к грязным животам. Данилка торопливо целится в ближнего гуся, раздается оглушительный, как показалось Данилке, выстрел. Стая всполошно взмывает круто вверх и с металлически-звонким гоготаньем исчезает. Испуганно кричит подсадная и на подвзлете, чертя хвостом воду, шарахается в камыши. Гусей и след простыл, а сверху, плавно кружась, опускается белое перо. Обронил какой-то гусь! Неужели попал? Данилка обалдело крутит головой в надежде увидеть подбитого гуся и видит торопливо шагающего отца. За отцом бежит Зорька. Обогнав хозяина, она срывается с кочки в воду, подбегает к скрадку и торопливо нюхает землю, рыщет вокруг, замирает с поднятой передней лапой, устремив взгляд на озеро. Она ищет убитую птицу, она слышала выстрел.
- Чего стрелял? - запыхавшись, спрашивает отец.
Данилка взахлеб рассказывает, как летели гуси, как он поднял ружье ка-ак бабахнул! - и как перья полетели от гусей.
- Много было?
- У-у! - задыхается от восторга Данилка. - Не сосчитать! Тыща! Я раз-раз!
Отец понимающе улыбается и не перебивает сына: откуда "тыща", откуда "раз-раз", когда был один выстрел!
Зорька все еще рыщет.
- К ноге! - приказывает отец.
И Зорька, подбежав к скрадку, отряхивается. Брызги летят во все стороны.
- Пошла! - недовольно говорит отец и вытирает лицо. - Этого еще не хватает.
Он залезает в скрадок, Зорька тоже.
- Посидим. Сейчас лёт начнется. Я на косу тоже без пользы сходил. Бил влёт селезня, промазал.
Данилке становится легче: не один он мажет.
Догорает заря, сгущаются сумерки. На крик кряквы никто не прилетает. Сидят долго. Наконец отец с досадой говорит:
- Все, пропала охота. Давай домой собираться.
Они вылезают из скрадка. На западе светится полоска зари, а вокруг все потемнело, напиталось сумерками, изменило очертания. Стал выше и угрюмее камыш, холодно и темно блестит озеро, даже скрадок затаенно и враждебно молчит. Сильно наносит сырью и знобким холодом большой воды. Отец обвешивается ружьями, чучелами, клетку с кряквой берет в руки, присаживается на корточки:
- Залазь.
Хлюпая сапогами, направляется к месту, где оставлен Гнедко. Под Данилкой качается земля, он боится, что отец оступится и они полетят в черную топь. Собака серой расплывчатой тенью прыгает с кочки на кочку, промахивается, плюхается в воду, снова скачет. А отец идет уверенно, тяжело оседая в вязкую хлябь. Чувствуя под собой твердые и сильные плечи отца, Данилка успокаивается: с отцом не пропадешь, он надежная защита и опора.
Вдруг отец торопливо и в то же время осторожно приседает, опускает клетку с подсадной на кочку и шепотом говорит:
- Держись крепче.
Данилка, вцепившись в отцовские уши, замирает. Обострившимся зрением видит, как застыла в стойке Зорька. Отец вскидывает ружье. И в тот же миг с маленькой, блестевшей багряной сталью лужи тяжело взмывает птица. На потухающей полоске зари она кажется черной и непомерно большой. Гром и пламя выстрела оглушает и ослепляет Данилку, он чуть не падает с плеч отца. Отец делает несколько торопливых шагов и опускает Данилку на твердую землю.
- Испугался?
Данилка плохо соображает, в голове гудит, глаза совсем не видят. Его слегка подташнивает.
- Ну-ну, очухайся. - Отец смеется и треплет сына за плечо.
Данилка стал различать предметы и видит, как подбежала Зорька, держа в пасти птицу, крыло которой волочится по черной земле.
- Смотри какой! - говорит отец, и голос его преисполнен восторга и гордости. Осторожно высвободив из пасти Зорьки птицу, подает сыну.
Это селезень! Тот самый, который прилетал к крякве! У Данилки захватывает дух. Селезень тяжел, мокр, еще теплый, пахнет сырью и порохом. Одна дробинка прошила клюв и выбила глазок.
Данилке невыразимо жалко красавца селезня, перья которого еще по-живому светят в отблеске догоревшей зари, а глазок, подернутый мутью смерти, неотрывно смотрит на Данилку. К горлу подкатывает комок, и Данилка никак не может его проглотить. Отец замечает состояние сына, и виноватая нотка звучит в его голосе:
- Ну-ну, чего ты!
- Зачем? - с отчаянием в голосе спрашивает Данилка и всхлипывает. Зачем?
- Ну-ну... - повторяет отец. - Я думал, ты мужик, а ты...
- Я... я... я мужик, - заикаясь, выговаривает Данилка и заливается горькими слезами.
Отец молча закидывает за спину ружье, берет клетку с подсадной, и они идут к Гнедку, который высится невдалеке горой на фоне гаснущего света зари над низким горизонтом. Гнедко призывно ржет, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.
Отец молча запрягает лошадь, а Данилка стоит горький и несчастный, маленькое сердце его переполнено жалостью к погибшей птице. Отец бросает тушку селезня в ходок - она глухо стукается, и этот тупой удар снова отзывается в сердце Данилки болью и какой-то не имеющей оправдания виной его, Данилки, перед этой свободной, гордой и прекрасной птицей, которую они обманывали то подсадной, разжиревшей и ленивой кряквой, то дурацкими чучелами, то шалашиком-скрадком и, наконец, убили в тот момент, когда птица была уверена, что взлетает в небо, в простор.
Едут молча. Данилка отодвинулся от отца и старается к нему не прикасаться. Он не любит сейчас отца, убившего селезня. Отец тоже хмур. А Гнедко охотно несет их домой, чуя теплую конюшню и овес. И впереди, на темном фоне неба, выделяется еще более темный живой холм. Конь довольно всхрапывает, но Данилка все равно знает, что Гнедко злой и своенравный жеребец. Он всегда зло прижимает уши к голове и кусает лошадей на конюшне. У Данилки в сердце возникает неприязнь к этому красавцу жеребцу, и к Зорьке, которая неслышным серым пятном скользит рядом с ходком, и к уснувшей глупой крякве, ко всем злым-недобрым на свете. Он вдруг вспоминает деда Савостия и думает, что завтра, как настанет утро, он побежит к доброму конюху и пожалуется ему на всех. А еще они поведут старого мерина в кузницу подковать, и уж тогда никому - отцу тоже - не дадут угнать старую добрую лошадь на живодерню.
В сумраке бегут навстречу темные холмы, дуга, высоко вздернутая в небо, задевает за слабо светящуюся россыпь звезд. И непонятное чувство томит Данилку, наполняет сердце горечью и жалостью, будто потерял он что-то очень дорогое и невосполнимое.
Как он уснул, Данилка не помнит, только почувствовал сквозь сон, что ходок остановился и мать с отцом перешептываются.
- Говорила тебе, не надо брать.
- Просился же, - оправдывается отец.
- Просился! Мало ли что просился. Не для детей эти ваши охотничьи убийства.
- Ну, ты тоже скажешь - убийства, - не очень уверенно сопротивляется отец. - Подрастет, все в порядке будет. Охотником станет.
Отец ошибся. Данилка не стал охотником. Данилка вырос, ходил даже на охоту, но так ни разу и не выстрелил. Выбитый глазок селезня все время глядит ему в душу. Данилка не забыл, как остановилось у него в ладонях сердце вольной, обманутой птицы.
ТАКОЙ ДЛИННЫЙ-ДЛИННЫЙ ДЕНЬ