«Имя отца?» — «Дюла Лакатош». Руди так нажал на бумагу, что обе половинки пера разъехались в разные стороны… Тетя Бёшке принялась искать новое перо. Руди стал уже надеяться, что с писаниной на сегодня покончено, но все-таки перо нашлось между стенкой и плинтусом пола. «Это, конечно, еще прежний жилец позабыл его там, — подумала Кати. — Хотя тетя Бёшке и прячет сахарный песок, перо она вряд ли стала бы так уж старательно запрятывать в пол».
Руди пришлось продолжать. Под вопросом «Имя отца?» — стояло: «Профессия?»
«А чью профессию-то писать — мою или отцову?» — сердито буркнул Руди.
Это поставило в тупик даже тетю Бёшке. Тогда, посовещавшись, все решили: поскольку папина профессия — вязальщик корзин, а у Руди нет никакой, то записать папину.
Тетя Бёшке слезла со стула и сунула анкеты Кати в руки.
— А ну, быстро беги к тете Лаки, отдай их!
Кати секунду колебалась: ей вспомнилось, как она выплеснула днем злополучную эту воду, и потом — какие толстые у дворничихи руки. Но, взглянув тете Бёшке в лицо, сразу поняла, что колебаниям сейчас не место.
Дверь отворила сама тетя Лаки. Она смерила Кати недоверчивым взглядом. Кати заметила этот взгляд, но все же — соблазн был слишком велик! — бочком протиснулась в полуоткрытую дверь. Она еще днем решила, что ей необходимо посмотреть, какая у тети Лаки кухня. Ведь дома-то у бабушки настоящей кухни не было. Или, если считать, что она была, тогда, значит, не было комнаты, потому что весь их домик состоял из одного помещения. У тети Бёшке, правда, есть и комната и кухня, но кухня все же не настоящая, без буфета. А что за кухня без буфета!
Тетя Лаки как раз стирала, да еще стиральной машиной — мотор в машине так и гудел. Возле нее в корзине горой было навалено белье.
— Это грязное белье, видишь? — сказала тетя Лаки, которая вдруг неизвестно почему и отчего в первый раз за все время глянула на Кати ласково.
В самом деле, с тех пор как они сюда переехали, тетя Лаки ни одного из них не приветила, взглядом добрым не удостоила. Когда папа позвонил к ней в первый раз, чтобы спросить, в какой комнате живет Бёшке Лакатош, тетя Лаки вышла на порог и, забаррикадировав дверь своим огромным телом, сказала:
«Ковров не покупаю».
С тех пор Кати все время хотелось спросить ее, отчего она решила, будто они продают ковры, когда у них у самих-то ни одного ковра нет. Но она так и не спросила, да и сейчас тоже не осмелилась заикнуться о коврах, чтобы не спугнуть доброго расположения тети Лаки. Впрочем, сейчас Кати было не до того: она во все глаза глядела на корзину с бельем, про которое тетя Лаки сказала, что оно грязнее.
— Что, никогда не видела стиральной машины? — спросила тетя Лаки.
Лицо Кати так и вспыхнуло от возмущения. «Она, верно, думает, что я из какого-нибудь медвежьего угла приехала! — вознегодовала про себя Кати. — Да у нас на Главной площади в магазине электротоваров такая стиральная машина выставлена на витрине, что куда этой до нее!»
Но вслух она, конечно, только и сказала:
— Стиральную машину я видела, но вот такого грязного белья — нет.
— А какое ж ты видела?
— Куда грязнее.
Тетя Лаки ничего не промолвила, взяла листочки для прописки и, водрузив на нос очки, стала разбирать кривые каракули Руди.
А Кати, потрясенная, стояла перед буфетом. Она догадывалась, что буфет у тети Лаки должен быть красивый, но чтоб такой!.. Сверкающий светло-зеленый шкаф, окаймленный белой полоской, занимал почти всю стену. Верхняя его часть была сплошь из стекла. За стеклом выстроились перевернутые вверх донышком чашки в красный горошек. А посредине буфета великое множество крохотных ящиков. Кати уже совсем потеряла голову: еще секунда, и она подскочила бы к буфету, чтобы заглянуть в какой-нибудь ящичек… Но тут, на счастье, заговорила тетя Лаки:
— Как же это так получается? Ваша фамилия Лакатош, а фамилия тетки твоей — вернее, мужа ее — тоже Лакатош, хотя она твоему отцу сестрой приходится.
Кати с готовностью принялась объяснять, надеясь завоевать тем симпатию тети Лаки, — а уж тогда, может быть, и к буфетным ящичкам можно будет подобраться:
— А что ж здесь такого? Папа мой и правда Лакатош, и муж тети Бёшке — тоже. А вообще-то он умер, так что ему уж совершенно все равно, как его зовут. На нашей улице целых пять семей Лакатоши, и из них только две — родственники. И ведь ничего хорошего нет, когда всех по-разному называют..
Тетя Лаки открыла дверь, из чего Кати поняла, что ее ответ показался дворничихе исчерпывающим.
Вернувшись домой, Кати увидела, что тетя Бёшке разбирается в шкафу. Она должна была переехать к Лали, жениху своему, в Дебрецен, и теперь смотрела, что ей взять с собой. Уедет она послезавтра утром. Кати слышала, как они с папой вчера обсуждали это. Вся сжавшись, Кати напряженно следила за каждым движением тети Бёшке. Заметит ли она, что сталось с сахаром? Этот нахал Руди утром до тех пор совал проволочку в замок, пока шкаф не открылся. Руди схватил мешочек с сахаром, приставил ко рту и струйкой пустил сахар прямо в горло — совсем как Лаци, скрипач из ресторана, вино пьет: даже не глотнул ни разу. Совесть у Кати осталась спокойна: она-то одну только горстку сахара и съела!
Но тетя Бёшке даже не взглянула на мешочек с сахаром. Она вытащила красивый конверт с рисунком. Кати с восторгом вглядывалась в чудесную картинку. На ней во весь рост стояла девушка в длинном платье и с длинными, по пояс, распущенными волосами; руки ее были подняты вверх, будто она собиралась улететь. А что, если б она и вправду улетела? На красивом конверте ничего не осталось бы, кроме подписи «Фея», но сама по себе эта подпись ничего не стоила. Феей звали девушку с распущенными волосами. Кати до смерти захотелось узнать, что же там, в конверте.
Тетя Бёшке вытащила из конверта несколько открыток и, заметив, как жадно смотрела на них Кати, дала ей полюбоваться. На одной из открыток стояло: «Вид на Дебрецен». Церковь, большой дом, какой-то памятник и еще дорога, обрамленная деревьями. На другой открытке, внизу, Кати разобрала: «Привет из Ниредьхазы». Здесь тоже изображалась церковь, большой дом, памятник и аллея. Открытки были так похожи друг на дружку, что Кати их непременно перепутала бы. Она так и сказала, на что тетя Бёшке ответила, что не спутала бы их ни за что на свете, так как дебреценскую открытку она получила от Лали, своего жениха, а ниредьхазскую прислал какой-то там Эдён, уличный торговец льдом.
И тут Кати увидела еще одну открытку — с золотым обрезом. Посередине было нарисовано сердце; по одну сторону от него, с сигаретой во рту, стоял мужчина, по другую сторону — женщина, терпеливо наблюдавшая, как мужчина пускает дым себе под нос. И вокруг всего этого сияла золотая кайма, словно радовалась такому миру и согласию. Кати прижала к себе открытку и стала клянчить нараспев:
— Те-етя Бёшке, подари-ите мне эту-у…
Видно было, что тетя Бёшке колеблется, но потом она все же сказала решительно:
— Эту нельзя, эта мне на память. Но я дам тебе кое-что другое.
Она вытащила из большого конверта с феей другой конверт, без картинки и поменьше, но с листком бумаги для письма. Кати взяла его с кислым видом, — она-то ведь уже и кнопку высмотрела в полу и так явственно представила себе, как приколет открытку с золотым обрезом над своей кроватью! А бумага для письма — на что она ей? Впрочем, бумага красивая, чистая и очень белая. Кати сразу узнала ее: точно такой листочек они получили от тети Бёшке, и там было написано, что тетя Бёшке временно уезжает в Дебрецен и чтоб они приезжали, незачем квартире пустой стоять. О том, что семья Кати получила письмо, знала вся улица, ведь в их краях письмо — это событие. Обычно все, что надо, передают через кого-нибудь на словах. Вот и в прошлом году один парень передал из Задунайщины Мари Лакатош, что знает про нее все и, когда вернется домой, протащит ее за косы по всей улице. Кати очень ждала, чтобы парень приехал, потому что эта противная Мари Лакатош как-то назвала Кати лягушонком, да еще при Лаци Надьхаю. Жаль все же, что тот парень так и не вернулся.
Впрочем, однажды, когда Кати еще жила дома, на их улицу пришло письмо. Оно было адресовано Шани Добо, и было побольше, чем письмецо тети Бёшке, к тому же и адрес на конверте не рукой был написан, а машинкой. Почтальон заставил Шани Добо даже расписаться в большой книге за это письмо. Да и как же иначе — такое большое письмо и чтобы отдать вдруг просто так, за здорово живешь! Шани Добо сразу же вскрыл конверт. Ему сообщали из Сегеда, что приняли его в такую школу, где будут учить играть на скрипке. И если он эту школу окончит, то будет не в ресторане играть, а в театре. Соседи только плечами пожимали: и что этому Шани Добо нужно, с чего это он так нос задрал? В ресторане играть ему, видите ли, не хочется!.. Только Катина бабушка обрадовалась за него.
«Ты ж, когда в первый раз выступать будешь, сынок, — сказала она Шани, — обязательно весточку мне подай! Хочу видеть тебя на сцене!»
Схватив подаренный листок, Кати выбежала во двор. В двух шагах от их двери находилась черная лестница. Здесь-то и уселась Кати, на самой нижней ступеньке; это было тихое, спокойное место, очень удобное для серьезных размышлений. Ходили по этой лестнице редко, разве что дрова или уголь пронесут на растопку, но кому придет в голову топить в такой теплый сентябрьский денек!
«Может, написать Лаци Надьхаю?» — раздумывала Кати. — Что ж, оно бы неплохо. Вот только что писать? «Доехала благополучно»? Но ведь Лаци и не думает, что Кати взяла да и выпрыгнула по дороге из вагона! А может, написать: «Чувствую себя хорошо»? Ну, это уж вовсе лишнее, только взрослые и способны тратить время на такие пустяки. С чего бы это ей плохо себя чувствовать? Разве что с Руди подерется, — он как-никак на шесть лет старше, и чьи кулаки бьют крепче, ясно само собой.
«Я проспект Ленина опишу, вот что!» — решила она внезапно. Все эти бесчисленные магазины, вереницы автомобилей, трамваев. Дома даже в храмовой праздник не бывает такого движения. А видел бы Лаци эту лавку, где ножи продают! Чего только нет там на витрине! Кати приметила ножик — ух и толстый, совсем как бабушка! И чего только на нем нет! Как старуха зимой все на себя навертывает, так и тут: и ножницы, и штопор, и чтоб ногти чистить, и еще бог знает что!..
Вчера Кати долго простояла перед этой витриной; даже побаиваться стала, не вышел бы кто из лавки да не шуганул ее. Она побрела к угловому эспрессо[2] и до тех пор стояла и смотрела на без конца открывающуюся и закрывающуюся стеклянную дверь, пока не оказалась, сама не зная как, внутри. Она остановилась возле телефонной кабинки, тоже стеклянной, и то и дело тревожно поглядывала сквозь нее на сидевшую у кассы подкрашенную блондинку.
«Такие же волосы, как у нашей Маргитки», — подумала Кати.
Там, дома, Маргиткой звали кассиршу из кондитерской, что на Главной площади. Набравшись храбрости, Кати несколько раз проникала в эту кондитерскую; ей так хотелось хоть один раз, один-единственный раз купить там мороженого! Конечно же, у этого мороженого должен быть совсем другой вкус, не такой, как на базаре у заики Карчи. И Кати все ждала, что в один прекрасный день и у нее, как у других, спросят: «Какого сорта вам?» Но у Кати ни о чем не спрашивали. Не успевала она войти и остановиться, прижавшись к стенке тут же, у самой двери, как Маргитка уже вопила во всю мочь:
«А ну, убирайся вон отсюда!»
И, если Кати замешкается, сразу звала на подмогу официанта:
«Йожи, иди скорей, вытолкай ее отсюда!»
И теперь Кати ждала, когда же эта здешняя Маргитка позовет официанта. Но здешняя Маргитка не обращала на нее ни малейшего внимания. И звали ее, кстати, не Маргиткой, а Этукой, что Кати незамедлительно сочла добрым знаком. Она устроилась теперь со всеми удобствами и, опершись спиной о стену, разглядывала всё самым внимательным образом. Ей бросился в глаза занавешенный коридорчик, который вел в другое помещение. Занавеска закрывала проход лишь наполовину, и Кати могла рассматривать все в свое удовольствие. Там, в маленькой темной комнатушке, за крохотными столиками, едва освещаемыми тусклыми лампочками, теснились люди. «Ох уж эти взрослые! — недоумевала Кати. — Вечно придумают что-нибудь такое, что и понять невозможно. Ну чего они там сгрудились, вместо того чтобы оставаться здесь, в этой светлой красивой комнате? Правда, здесь нельзя посидеть, но лучше уж стоять на свободе, где тебя никто не толкает, чем задыхаться в тесной комнатушке!»
Этука оглянулась на нее. Кати тотчас погрузилась в рассматривание собственных ног, которые, пожалуй, и вправду представляли собой достойное внимания зрелище. Не для Кати, конечно, она-то со своими ногами давным-давно освоилась, но для Этуки и для всех остальных, которым не каждый день приходится видеть на будапештских улицах босые ноги.
Кати чувствовала: сейчас что-то должно произойти. В ней смутно шевельнулось решение выскользнуть на улицу следом за вот этим согнувшимся в три погибели старичком. Но она все же осталась.
А Этука теперь то и дело посматривала на нее, словно кто-то дергал ее голову за веревочку. Сердце у Кати бешено колотилось. «Сейчас, вот сейчас она скажет: убирайся!» — думала она.
Но Этука сказала другое:
«Послушай, вот тебе шестьдесят филлеров[3], принеси мне вечернюю газету».
«Так ведь рано еще», — предупредительно заметила Кати.
«Ничего не рано! А газетчик тут же, на углу, стоит…»
Кати взяла деньги и медленно-медленно пошла к двери, чтобы Этука не подумала, будто она торопится сбежать с деньгами.
Но Этука не догадалась, почему эта смуглянка двигается словно улитка.
«А чуть-чуть побыстрее ты не можешь?» — сердито окликнула она Кати.
В мгновение ока Кати предстала перед нею уже с газетой.
«Тебе сколько лет?» — приветливо спросила кассирша.
Кати только плечом вздернула: по ее мнению, этой красивой девушке должно быть решительно все равно, сколько ей лет.
«Ты что, разговаривать не умеешь?» — опять рассердилась Этука.
«Десять», — выдохнула Кати и уже настроилась вернуться на свое место за телефонной будкой, уверенная, что Этуке совершенно не о чем больше говорить с ней. Но у Этуки нашелся еще вопрос:
«Хочешь мороженого?»
«Как сказать, — задумалась Кати. — Если мороженое форинт стоит, тогда не хочу, потому что у меня нет форинта, ну, а если она мне бесплатно остаток какой-нибудь хочет дать, тогда ладно. Только с чего бы ей угощать меня бесплатно мороженым?»
А кассирша тем временем оторвала чек и протянула в окошко. Кати оторопело уставилась на нее.
«Тебе не надо платить за это!» — подбодрила Этука остолбеневшую Кати.
О, если не надо!.. Кати птицей рванулась к стойке.
Другая девушка приняла у нее чек. Кати еще от телефонной будки приметила, что вокруг глаз у нее совсем черно. «Побили, наверное», — решила Кати и поглядела на нее с участием. Побить ее, может, и побили, но чернота вокруг глаз была не оттого, — Кати это тотчас поняла, как только подошла поближе к стойке. Просто девушка карандашом нарисовала вокруг глаз большие круги: наверное, настоящие ее глаза не очень ей нравились.
Девушка с подкрашенными глазами спросила Кати, какое она хочет мороженое — ванильное или шоколадное, но ответа не получила и положила в вазочку одно ванильное. Кати спохватилась только тогда, когда мороженое уже было у нее в руках. Она чуть не заревела: ведь ей-то хотелось шоколадного! Но что поделаешь! Сама прошляпила; кроме себя, пенять не на кого…
Эх, да разве все это опишешь Лаци на таком крохотном клочке бумаги! Кати беспомощно вертела в руках маленький конверт. Так ничего и не придумав, она спрятала конверт за кофту. Потом нашла на ступеньке какую-то щепку и нацарапала ею на лестничной стене: