Впереди показался купол храма Юпитера в смуглом золоте орнаментов. Вокруг храма, как возле деда, толпились внуки — мраморные здания в белых одеждах. В стороне виднелся Табулярий (в нём находились архив и государственная сокровищница); дальше на склонах Капитолия[32] — крепость с храмом Юноны и дом авгуров[33], откуда жрецы следили за полётом птиц и наблюдали небесные знамения.
Тит, всплеснув руками, с восторгом смотрел на эту сверкающую громаду.
— О боги! — вскричал он. — Как это хорошо!
Но Маний равнодушно пожал плечами:
— Некогда любоваться красотами нам, беднякам!
Пройдя несколько шагов, он обратился к Тиберию:
— Шагая с центурией, я был удивлён, господин, твоим проворством. Ты делаешь успехи! И тебя не минует слава, тем более что ты родственник консула…
— Родство не имеет значения! — оборвал его Тиберий. — Ты знаешь Мария, он строг, а Сципион Эмилиан ещё строже его. Он не посмотрит на родство и, если надо, поразит, как Геркулес своей палицей!
Так беседуя, они дошли до квартала плебеев. Тит и Маний свернули в узкую грязную улицу и оглянулись. Тиберий остановился в нерешительности.
— Не побрезгаешь, господин, зайти к беднякам? — спросил Маний, и насмешливые глаза его встретились с глазами Тиберия.
— Конечно, нет! — воскликнул Тиберий. — Но как меня примут плебеи?
— Ты с нами, ты наш товарищ и гость, — отрывисто сказал Тит, — и никто тебя не обидит.
— Разве я боюсь? — нахмурился Тиберий.
— Не бойся, консул не узнает, что ты был у нас, — уколол его Маний.
— Какое дело Сципиону Эмилиану до моих поступков? — вспыхнул Тиберий и решительно последовал за новыми друзьями.
— Я познакомлю тебя с дедом Афранием, — предложил Тит. — Это наш земляк, родственник Мария. У него мы живём, у него же кормимся за небольшую плату. Он расскажет тебе о таких вещах, каких не знает даже Марий.
Домик, в который они вошли, был стар, половицы скрипели под ногами.
Небольшой атриум, очаг, на котором что-то варится, у очага белобородый старик и быстрая в движениях женщина.
Всё это сразу бросилось в глаза Тиберию.
— Вот и мы! — обратился к старикам Тит, освобождаясь от воинского снаряжения. — Хотим пить, проголодались. Марий не жалел наших ног и рук, а Мация наградил виноградом.
— Ха-ха-ха! — донёсся хриплый смех, его сменил кашель, и дед Афраний опять залился весёлым смехом; лицо его сморщилось, белая борода тряслась, он держался обеими руками за живот. — Виноградом… наградил?.. — сквозь смех повторял старик. — Ох, этот Марий!..
Тиберий с любопытством смотрел на старика: «Где я его видел? Ах, да! Это же клиент Катона Цензора!»
— Мы привели с собой гостя, — продолжал Тит и обернулся к старухе, которая, подбоченившись, исподлобья поглядывала на Тиберия. — Дай, мать, поесть чего-нибудь…
— Обедать подождём Мария, — сказал старик и пригласил гостя сесть. Он поманил к себе Мания: — Ну, расскажи, каков виноград на вкус? — и опять засмеялся.
— Тебе всё шутки, отец! — с неудовольствием отозвался Маний, но глаза его смеялись, выдавая весёлое настроение. — А знаешь, отец, на войну, видно, и тебе придётся идти! Тогда и ты попробуешь винограда.
— Война? — удивился Афраний. — Я думал, что боги не захотят больше крови — довольно её лилось и здесь, в Италии, и в чужих землях. Ну, а меня, старика, не тронут! Слаб, хил, нет прежнего проворства в ногах и руках, зрение слабеет — кому я нужен? Я не такой крепкий, каким был мой отец в этом возрасте. Пятнадцать лет воевал он с Ганнибалом, был под Каннами, но уцелел. А ведь какая была резня, какое бегство!.. — И, вздохнув, обратился к Тиберию: — Поверишь ли, сын мой, он видел самого Ганнибала, этого второго Марса…
— Замолчи, Афраний! — вскричала старуха. — Ты оскорбляешь богов!
— Я говорю, Марция, не о богах, а о боге. А ведь Марс сам виноват: римляне умоляли его о помощи, молились Минерве[34] и Юпитеру, а Ганнибал ударил, как кузнец по наковальне!.. О, Канны, Канны!.. Сами боги содрогнулись на Олимпе!..
— Расскажи, дедушка, где он видел Ганнибала, — попросил Тиберий.
— Ганнибала?! Ох, сын мой! В чёрных тучах бурей летел он за римлянами — рубил, жёг, уничтожал. Циклоп[35] с огненным глазом, на огромном коне!..
— Отец, отец! Что мелешь языком? — засмеялся Тит. — Этой грозой или бурей был не он, а пуны, разбившие римлян.
— Видел отец и Сципиона Африканского. Я всё же скажу одно, — продолжал Афраний: — исход битвы взвешен Юпитером на весах. А Ганнибал и Сципион — это небо и земля.
— Но земля победила небо! — сказал Тиберий.
— Или Сципиону помог Марс? — спросил Маний.
— Марс? — вскричал Тиберий. — Нет! Под Замой одержал победу не Сципион, а народ…
Маний довольно улыбнулся, переглянувшись с Титом.
— А как ты думаешь, господин, что делали бы консулы без войска?
— Господин… Какой господин? — удивился Афраний, но в это время распахнулась дверь, и на пороге появился Марий.
Все вскочили, кроме старика. Взглянув на легионеров, Марий отступил на шаг.
— И ты к нам, господин? — обратился он с изумлением к Гракху.
— Господин… господин… Какой господин? — бормотал Афраний, и, когда Марий объяснил, что пришедший гость — Гракх, старик дружелюбно заговорил: — Кто не знает, что Гракхи происходят из плебейского рода? Это не гордые и жадные оптиматы…[36] А за то, что ты не брезгаешь бедняками, — честь тебе и слава!
— Я такой же легионер, как они, — кивнул Тиберий в сторону Тита и Мания.
— Нет, не такой, — возразил Тит. — Ты нобиль, а мы…
— В походах и битвах мы равны: болезни и смерть не щадят и нобилей…
— А плебеев, сверх того, не щадят голод, непосильный труд.
— Замолчи, Тит! — грозно крикнул Марий и повернулся к Тиберию: — Тит и Маний наслушались старого Афрания и твердят: богачи, богачи! А ведь это зависть. Она мучает бедняка, вызывает в нём ненависть к богачу… Что молчишь, старый?
— Я думаю. Ты говоришь о зависти бедняка к богачу? Но прав ли ты? Это надо обдумать…
Когда Тиберий ушёл, Тит сказал:
— Этот нобиль мне нравится. Он не горд… и, кажется, справедлив.
— Да, — согласился Маний, — он умён. Так ли, отец?
Но старик не слышал его. Задумавшись, он решал важный вопрос: завидует ли он, бедняк, богачу? А если завидует, то не зависть ли является причиной вражды плебеев и нобилей?
Между тем Марий, сняв с себя снаряжение и оставшись в одной тунике, сел за стол:
— Давай, Марция, обедать.
— Всё готово, мы ждали только тебя, — захлопотала старуха, ставя на стол большую миску с дымящейся гороховой похлёбкой. — Садись, Афраний! Садитесь и вы, Тит и Маний!
Афраний взял большой круглый хлеб и, разрезав его на части, подал всем по большому ломтю. Пока все делали себе из мякиша чашки или ложки[37], Марция говорила:
— Хорошо, что этот нобиль отказался обедать. Плебейская похлёбка — вода да горох — застряла бы у него в глотке. Вот все вы хвалите его, а я знаю: богач бедняку не товарищ.
— Он плебей, — сказал Маний, — значит, родной нам по крови. Ясно?
— Нет, — возразила старуха, — кровь у него стала иной…
— Какой же?
— Не знаю, но это не плебейская кровь.
— Ты думаешь, Марция, что если мать Тиберия — дочь Сципиона Африканского, а сам Тиберий в родстве с консулом, то это наш враг? А ты забыла, что сами плебеи избрали Сципиона Эмилиана консулом, вопреки воле сената?
— Слыхала, но…
Марий с гневом стукнул кулаком по столу:
— Замолчи, женщина! Ты суёшь нос в мужское дело. Твоё дело — горшки да похлёбка. А консула не смей оскорблять: лучшего мужа нет во всей Италии! В своих виллах он кормит сотни бедняков, помогает клиентам и всякому, кто обратится к нему за помощью. И плебс прав был, избрав его консулом. Притом Сципион наш военачальник, и я никому не позволю оскорблять его!
— А кто его оскорбил? — запальчиво крикнул Афраний. — Моя старуха не сказала ничего дурного.
— Афраний, я щажу твою старость! Не суди о других по своему патрону в заплатанной тунике и стоптанных башмаках!
— Старый Катон Цензор умер, это был жадный скряга. А теперь мой патрон другой скряга — его сын. И хотя я получаю крохи с его стола, но, если бы не было этих крох, что бы я делал?
— Вот мы говорили о зависти… Ты порицаешь богачей, а патрону служишь, как раб!
— Я — раб? — вскипел старик, бросив свою сделанную из мякиша ложку на стол и расплескав похлёбку. — Никогда я не был рабом.
Афраний вышел из-за стола и, крайне раздражённый, сел у очага.
— Подумать только, — бормотал он, — я — раб? Но я клиент и обязан верно служить своему патрону. Марий нарочно опутал меня словами о зависти, а ведь я — настоящий плебей, мои предки честно сражались за Рим, проливали кровь… А он назвал меня рабом!
Напрасно Тит и Маний уговаривали старика не сердиться за неудачно сказанное слово, напрасно дважды подходил к нему Марий, прося забыть обиду, — дед был непреклонен. Даже Марция не могла уговорить его сесть за стол.
Но, когда беседа возобновилась, Афраний, не вытерпев, вмешался в неё.
Спор продолжался.
— Ты, Марий, на стороне богачей, — язвительно говорил Тит. — Ратуешь за сенат, а не хочешь понять, что это враг, с которым плебс борется сотни лет.
— Знаю, но если не повиноваться сенату, то кому же повиноваться?
Тит замолчал.
«В самом деле, кому иному повиноваться? — думал он. — Консулу? Народному трибуну? Но что они одни могут решить? Сенат состоит из старых мужей, которые управляют республикой».
Но Маний тихо, как бы про себя, заметил:
— Сенат? Комиции? Кто сильнее?
— Кто сильнее, спрашиваешь, Маний? — вскричал Марий. — Дело не в силе, а в мудрости. Часто сила ничто перед разумом.
Все удивились рассуждениям Мария. Никогда ещё центурион не высказывал таких мыслей.
«Всё это он слышал от военных трибунов, — решил Тит, — ведь он часто беседует с ними. С тех пор как Марий стал примипилом, у него появились иные взгляды. А раньше он был против богачей, против сената. Что с ним сделалось? Его будто подменили».
А старый Афраний уже ни о чём не думал. Пока шли разговоры, он плотно поел и теперь дремал. Иногда сквозь дремоту долетали до него возражения Мария, в голове мелькало, что надо бы опровергнуть их, но сон властно опутывал его.
Когда споры несколько улеглись и Марция, принеся в атриум амфору[38] принялась цедить кислое римское вино в оловянные кружки, пришёл Сервий.
Не успел он появиться на пороге, как Марий крикнул так громко, что Афраний проснулся:
— Встать! Консулу — слава!
Тит и Маний быстро вскочили. Дед приподнялся и сердито покачал головой:
— Ох, уж этот Марий!
Это была шутка. Продолговатым лицом, носом с горбинкою, тонкими губами и упрямым подбородком Сервий был действительно похож на Сципиона Эмилиана, и Марий, первый заметивший это сходство, подшучивал над Сервием, величая его консулом и окружая притворным почётом и уважением.
Но Сервию было на этот раз не до шуток: он не рассмеялся, а молча, махнув рукой, стал снимать с себя снаряжение; лицо его было угрюмо.
— Вы беззаботны, друзья, — тихо сказал он, — а ведь нам скоро отправляться под Карфаген.
— Ну и что ж? — пожал плечами Марий. — Будем бить пунов, возьмём Карфаген, победим врага и зернемся к ларам[39]. А затем отпразднуем твою свадьбу!
— Тукция будет ждать тебя сто лет! — язвительно засмеялся Маний.
— Ох, не верь, Сервий, девушке! — вздохнул Афраний. — Как прикажет отец, за того она и выйдет.
— Неужели война продлится долго? — спросил Сервий взволнованно.
Марий встал, оглядел легионеров, взял со стола кружку с вином:
— Пусть война продлится сто лет, как сказал Маний, лишь бы только взять Карфаген, сломить пунов! Не хотим больше нашествий Ганнибалов, опустошителей Рима, не хотим терпеть зло на своей земле! Выпьем же за победу, и да помогут нам боги!
— Это говорит центурион, а что скажет плебей? — возразил Тит. — С тех пор как ты стал примипилом, ты изменил плебсу. Ты повторяешь чужие речи… Мы не узнаём тебя, Марий!
— Что-о? Я изменил плебсу? — возмутился Марий. — Скажи, в чём же моя измена? Тебе не нравятся мои здравые речи, ты не любишь отечества, его богов, а я — сколько раз я жертвовал своей жизнью, не думая о родных и земле! — И, повернувшись к Сервию, крикнул: — А ты… трусливый заяц! Любовь затмила твой разум, и ты, не побывав на войне, уже думаешь о доме! Постыдись! Наш долг — повиноваться отечеству.
— Пусть Сервий подумает о легионерах, порабощённых девушками, — усмехнувшись, заметил Маний, — а другие пусть подумают о клиентах и центурионах, ставших рабами богачей.
— Завистник! — презрительно произнёс Сервий и отвернулся от него.
Но Афраний и Марий рассвирепели.
— Что лаешь, людей оскорбляешь? — воскликнул Афраний, грозя кулаками.
— Кто раб? О каких рабах ты говоришь? — кричал центурион, подступая вплотную к Манию. — Эх ты, проклятый бунтовщик! Мало, видно, хлестал я тебя лозой! Но берегись! Начнёшь бунтовать в легионе — убью на месте!
И Марий, резко повернувшись, обратился к Афранию:
— Успокойся, отец! Я безжалостно буду вырывать сорную траву, где только её увижу. Воин должен служить, защищать своё отечество, а не рассуждать!
Глава V
Триремы[40] и квадриремы[41], на борту которых находились легионы, быстро скользили по Тирренскому морю, направляясь в Сицилиию. Там в муниципии[42] Панорме хранилось запасённое римлянами оружие, метательные машины, провиант и всё необходимое для ведения длительной войны с Карфагеном. Войско должно было отправиться в Африку — на помощь своим легионам под Карфагеном.
Солнце купалось в лазурном море, волны то журчали у кормы, то, покрывшись пеной, бросались на корабли, о чём-то споря, а потом утихали, перешёптываясь между собою.
Трирема, на которой плыли Тит, Маний и Сервий, быстро бежала, рассекая лебединой грудью изборождённое волнами море. Гребцы-рабы, прикованные к скамьям в нижней части судна, равномерно взмахивали длинными вёслами и пели заунывную песню на непонятном языке.
— О чём они поют? И на каком языке? — спросил Сервий подошедшего Мария.
— Это иберийцы, взятые в плен под Интеркацией[43].
— А почему они не были отпущены на свободу?
— Они провинились больше других, и сенат задержал их.
Сервий задумался. А гребцы всё пели и пели, и в голосах закованных людей слышалась сквозь шум парусов, надуваемых ветром, тоска по родине.
— Ночью будем в муниципии, — сказал Марий и медленно стал обходить легионеров, лежавших на палубе.
Действительно, трирема пришла ночью в Панорм и бросила якорь недалеко от города, объятого сном.
Было тихо, лишь изредка доносились с берега хриплые песни пьяниц да мелкая дробь трещоток ночных сторожей.
А на другой день пополудни триремы отплыли в Лилибей[44], где сосредоточивались войска.
Подплывая к городу, воины увидели легионы, выстроенные на пристани, консула, его легатов[45] и друзей.
— Который из них Сципион? — спрашивал Сервий у Мария.
— Разве ты ослеп? Взгляни на блестящий шлем с перьями.
Человек высокого роста, в сверкающем шлеме и красном плаще, стоял среди военачальников. На его молодом мужественном лице весело вспыхивали чёрные глаза, блестели ровные зубы.