— Быстрее, быстрее!
Таран, находившийся в нижнем ярусе, тяжело бухал. Тиберий бросился в башню. За ним Тит и Сервий, увлекая за собой легионеров. Ощупью, в темноте они быстро поднимались по дощатой лестнице, содрогавшейся от ударов тарана. Вскоре свежий воздух пахнул им в лицо. Поспешно был перекинут мостик, и железные крючья, зацепившись за зубцы стены, зловеще заскрежетали.
Прикрываясь щитом, впереди бежал Тиберий с обнажённым мечом. Мостик оседал под тяжестью воинов, но Тиберий, увлечённый приступом, ничего не видел, не слышал. Перед ним — тёмная фигура… Взмах меча, крик — и уже стена. Он прыгнул на стену и услышал голос Сервия:
— Осторожно, здесь яма!
— К воротам! — кричит Тиберий.
Страшный вопль прокатился впереди — отряд карфагенян преградил им путь.
— Бей, коли, режь!
Тиберий не узнал своего голоса: ему показалось, что кричал кто-то другой, могучий, заглушая шум схватки. Люди смешались в тёмную барахтающуюся кучу, и эта куча, разъярённая и непреклонная, колыхалась, воя и проклиная, звеня оружием, готовая, как огонь, испепелить себя вместе с противником.
Тиберий изнемогал: казалось, не было сил освободиться от напиравших врагов.
— Держись, Тиберий!
Кто это кричит? Ах, это Сервий. Значит, стена занята.
— Вперёд! — зовёт Тиберий. — Не отставать!
Короткая схватка в темноте — лязг мечей, крики и проклятия на финикийском, нумидийском и латинском языках. Отряд Тиберия, преследуя врагов, бросился к воротам, сметая стражу.
— Открывай ворота! — приказывает Тиберий. — Быстрее, быстрее!
Лязгают тяжёлые железные засовы — и ворота распахиваются. С криками врываются в предместье легионы, их топот гремит по мостовой.
Уже светало, когда Тиберий увидел Сципиона Эмилиана; он скакал на коне, преследуя разбегавшихся карфагенян.
— Слава, слава! Магалия наша! — кричал Тиберий и только теперь обнаружил, что рука у него в крови.
— Что такое? Ты ранен? — участливо спросил Сервий.
— Пустяки, царапина, — отмахнулся Тиберий и бросился за воинами, устремившимися к неприятельскому лагерю.
С радостными криками ворвались римляне в лагерь, оставленный карфагенянами. Одни бросились к повозкам с продовольствием, другие проникли в шатры военачальников, тащили оттуда ковры, кубки, треножники, дорогие мечи с инкрустацией на рукоятках. Были и такие, что разбивали бочки с вином, подставляя под бьющую струю шлемы или пригоршни.
Лагерь гудел, как осиное гнездо. Начинались драки, пьяные легионеры выхватывали мечи, угрожая друг другу.
Тиберий пытался остановить грабёж, но его не слушали. И только Сципион Эмилиан, подъехавший к лагерным воротам, прекратил бесчинства, приказав трубить сбор.
Выстроив легионы, полководец обратился к воинам с речью. Голос его был суров.
— Вы набросились на добычу, как шакалы на падаль! — кричал он с негодованием. — Вы уподобились шайке грабителей, нарушили дисциплину! Вы недостойны называться громким именем римлян, владык мира! Пусть ваши жёны и дочери скажут, когда вы вернётесь в дорогое отечество: «Стыд и позор! Этих грабителей мы не хотим знать! Они опозорили себя, свои семьи и народ! Вот они, рабы алчности, торгаши награбленным!»
Воины стояли потупившись.
— Никогда я не начальствовал над злодеями и торгашами! И вот довелось мне и доблестным мужам, вступившим на стены, быть свидетелями такого позора! Клянусь Марсом, если ещё раз это повторится, виновным не избежать сурового наказания!
Слушая Сципиона, Сервий думал: «Нет, он неправ. Надо было отдать нам лагерь. Ведь мы жертвовали своей жизнью, многие из нас ранены».
А Сципион продолжал:
— Первым вступил на стены Тиберий Гракх, и я, именем сената и римского народа, награждаю Гракха большим стенным венком, а примипила Мария и легионеров Тита и Сервия жалую денежной наградой.
— Слава, слава! — загремели передние ряды, а этот возглас, перекатываясь по рядам, слился в общий восторженный крик.
Тиберий, несколько смущённый, поднял руку, но долго не мог вымолвить слова — воины кричали, приветствуя его. Наконец в наступившей тишине прозвучали взволнованные слова:
— Благодарю богов, республику, консула и вас, легионеры! Богов — за дарованную доблесть, республику и консула — за милость, а вас, воины, — за помощь в бою! Примипил Марий и легионеры Тит и Сервий были со мной, а я благодарю их за дружбу и помощь!
— Слава, слава! — кричали легионеры. Распустив войска и приказав укрепить захваченный лагерь и Магалию, Сципион обнял Тиберия:
— Я доволен тобой, внук победителя Ганнибала! Как обрадуются твои родные, узнав об этом подвиге!
Глава VIII
После зверских истязаний и казни Газдрубалом римских пленников на городских стенах борьба стала ещё более ожесточённой: жажда мести доводила обе стороны до неистовства. Карфагеняне мстили за Магалию и лагерь, за поражение, а римляне — за пытки и казнь соотечественников.
«Неужели нельзя обойтись без жестокостей?» — думал Сервий, стоя на часах и наблюдая за городскими стенами с перешейка, где находился шатёр консула. Перешеек этот соединял карфагенский полуостров с материком, здесь тысячи легионеров строили большой укреплённый лагерь во всю ширину перешейка. «Гракх говорил, что Сципион хочет отрезать город с суши, прекратить сообщение с другими странами по морю, но удастся ли это? Ведь купцы из Нефериса[58] продолжают приводить в гавань корабли, нагружённые продовольствием. Сципион приказал соорудить каменную плотину, запереть вход в гавань. Удастся ли это? Тогда город будет обречён: голод и болезни сломят карфагенян».
* * *
Карфагеняне перехитрили Сципиона Эмилиана. Осматривая однажды почти готовую плотину, запиравшую вход в гавань, консул увидел множество трёхпалубных карфагенских кораблей, вышедших в залив. За ними следовали плоты и лодки.
— Что случилось? — с недоумением спросил Сципион Эмилиан подходившего к нему Тиберия.
— Случилось то, чего нельзя было предвидеть, — сказал Тиберий. — Помнишь, Публий, я давно уже говорил тебе о каких-то работах, производившихся врагом в глубокой тайне, даже перебежчики не знали о них. И вот тебе — неожиданность! Пока мы загораживали вход в гавань, пуны прорыли канал в другом месте. Теперь, думаю, не запереть их — ведь море там глубоко.
Сципион был очень взволнован:
— Если они сегодня нападут на нас, все наши корабли будут уничтожены! Ведь мы не готовы.
— Боги сохранят нас, не допустят нашей гибели… — Голос Тиберия дрожал. — Легионы не должны погибнуть. Не имея кораблей, мы будем обречены…
— Нет! — твёрдо сказал Сципион и повторил с тревогой в голосе: — Нет! Только бы они не напали на нас сегодня! А завтра мы будем готовы, и они получат отпор!
В этот день неприятель не напал на римские корабли. Морской бой произошёл спустя три дня, и ни одна сторона не одержала победы.
Сидя в шатре, Сципион изучал карту Карфагена и его окрестностей. Он узнал, что, пока набережная, ограждённая земляным валом, не будет в руках римлян, городом не овладеть.
«Здесь, на земляной косе, я поставлю осадные машины и пробью в валу брешь. Остальное сделают легионы».
Приказав готовиться к нападению, Сципион вышел на преторий[59]. К нему подошли друзья и молча ожидали, что скажет консул.
Сципион заговорил, убеждая всех в необходимости овладеть набережной.
— Приступайте же, друзья, к делу! — распорядился он и направился к легионам.
Он видел, как двигались по земляной косе осадные машины, слышал свист камней, долетавших до лагерных ворот, а потом, когда тяжело забухал таран, долбя стену, подумал: «Вот оно, началось…»
Но вдруг таран замолчал, раздался отчаянный вопль, его сменили крики. Верхом на коне примчался Тиберий.
— На помощь! — кричал он. — Враг напал на осадные орудия, обратил воинов в бегство…
Действительно, от земляной косы бежали разрозненной толпой легионеры. Сципион во главе отряда всадников поскакал наперерез беглецам.
— В бой! — яростно кричал он, выхватив меч. — В бой, проклятые трусы!
Однако воины, обезумев от страха, не слышали его слов. Кони всадников топтали беглецов, а мечи беспощадно рубили.
— Играть сбор!
Загудели трубы, и мощные звуки далеко разнеслись, сзывая разбежавшихся легионеров.
Но, пока собирались воины, карфагеняне успели уничтожить осадные орудия и наскоро заделать брешь.
С горестью смотрел Сципион на обломки орудий, на трупы воинов. Не взглянув на строившихся легионеров, он в знак печали покрыл краем плаща свою голову и молча удалился. Посрамлённые воины, чувствуя, что консул презирает их, даже не желает говорить с ними, бросились к нему, окружили. Они целовали ему руки, одежду, бросались перед ним на колени:
— Прости, отец!
— Не гневайся!
— Пойдём, куда прикажешь!
— Прости ради богов!
Сципион вглядывался в лица легионеров и в глазах их видел преданность, раскаяние. Консул молчал, зная, что только непреклонностью можно покорить этих людей, только суровостью вразумить…
Наконец он сжалился:
— Встаньте, воины! И будьте впредь римлянами, а не варварами!
Уходя, он слышал позади ликующие возгласы и думал: эти люди не побегут больше перед врагом.
Подходя к шатру, он увидел Тиберия, который возвратился из-под стен города.
— Что нового?
— Враг подтягивает свежие силы.
— Созвать военачальников!
Когда в шатре стало тесно (собрались легаты, военные трибуны, квесторы[60] и примипилы), Сципион, не спрашивая, возможно ли это, приказал восстановить разрушенные машины, запастись снарядами.
— Я не назначаю срока, — сказал он, — но вы сами должны понять, как это важно. В обозе есть кузнецы, плотники, столяры и другие ремесленники. Если их мало, я затребую, кого не хватает, у окрестных царей.
Начались осадные работы. В обозе работали даже легионеры. Тит взмахивал огромным молотом, и золотые искры рассыпались во все стороны, а наковальня гудела, как отдалённый раскат грома.
— Как дела, Тит? — спросил Тиберий.
Он смотрел на красное, потное лицо, освещённое багровым пламенем горна.
— Хорошо.
— Ты, я вижу, неплохой кузнец.
— Буду хорошим кузнецом.
Тит ковал железные части для баллист и катапульт, Сервий помогал ему; кузнечные мехи тяжело дышали. Готовые изделия, охлаждённые в воде, возвышались кучками, но им не давали залёживаться: люди, строившие баллисты и катапульты, поспешно уносили их.
— Если работа не будет прервана, — говорил Тит, — если враг не станет нас тревожить, то через несколько месяцев мы пойдём на приступ.
— Какая трудная, тяжёлая война! — вздохнул Сервий. — Скорее бы она кончалась!
— Война кончится не раньше, чем город будет наш. — И, помолчав, Тит спросил: — Где Маний? Что его не видно?
— Маний шьёт одежду для воинов… Он стал лучшим портным в легионе.
Тит рассмеялся:
— Пусть он шьёт, а мы будем ковать.
— Но не куй, Тит, хитростей на своей наковальне!
— Ещё рано, Сервий, ещё рано! Да и не место здесь. А вернёмся в Италию — увидим!
Наконец наступил день окончания работ, и, пустив в ход новые осадные орудия, римляне начали военные действия. Карфагеняне отступили. Сципиону Эмилиану удалось овладеть набережной и гаванью.
— Теперь город почти в наших руках, — сказал Тиберий.
— Нет, — ответил полководец, — сделан только первый шаг, а до взятия Карфагена ещё далеко.
И он приказал:
— Соорудить вал, равный по высоте городским стенам, вывести легионы на работу!
Глава IX
Дни и ночи находился Тиберий среди легионеров. Производились земляные работы: мелькали тысячи лопат, насыпая землю вокруг города, тысячи ног утрамбовывали её, забивали в землю камни и тяжёлые куски дерева, обитые железом. Люди работали молча; только изредка вспыхнет песня, её подхватят несколько голосов, но, не найдя общей поддержки, заглохнет.
Карфагеняне обстреливали легионы из баллист и катапульт, поражали стрелами из луков и камнями из пращ, но воины, скрываясь за передвижными щитами из прутьев или досок, продолжали работы. Когда же были доставлены винеи,[61] работа пошла веселее.
В часы отдыха Тиберий беседовал с воинами, расспрашивал о их жизни. Большинство легионеров были земледельцы. Они жаловались на тяжёлую жизнь, разорение. И Тиберий впервые подумал: «А ведь Лициний Столон[62]ещё много лет назад хотел улучшить положение земледельцев. Он предложил закон, в котором говорилось, что никто не имеет права владеть участком общественного поля, превышающим пятьсот югеров[63] и никто не может выгонять на пастбище более чем сто голов крупного и пятьсот голов мелкого скота».
* * *
Несколько месяцев спустя Марий торжественно доложил проконсулу[64], что сооружение вала окончено — город заперт с суши.
Сципион задумчиво смотрел на папирус, на котором был старательно вычерчен план Карфагена.
Марий прервал молчание:
— Теперь пойдём на приступ?
— Не будем торопиться. Газдрубал с войском попал в мышеловку. Пусть голод и болезни довершат начатое мною дело.
…Осада Карфагена затягивалась, наступила зима. Военные действия почти прекратились. Тиберий получил разрешение Сципиона Эмилиана уехать в Рим.
Дули холодные ветры, шли дожди, и осаждённый город с высокими стенами и круглыми башнями, поблёскивавшими при свете факелов, стоял тёмным призраком.
Тиберий бродил среди воинов, стороживших все выходы из города, слушал их беседы, сам разговаривал с ними, но мысль о непогоде, мешавшей уехать, тревожила его с каждым днём всё больше. Он отвечал невпопад на вопросы легионеров, хмурился. И воины, чувствуя, что ему не до них, отходили от него перешёптываясь. А он не замечал этого.
Бездеятельность удручала Тиберия. Он думал о Риме, о родительском доме, о матери и брате, о занятиях философией, науками, литературой, без которых жизнь казалась невыносимой, бессмысленной.
Не выходили из головы слова Сципиона: «Пусть голод и болезни довершат начатое мною дело», и Тиберию становилось страшно: там, в осаждённом городе, не хватает хлеба, люди питаются собаками, кошками, мышами, а когда съедят их — начнут убивать по жребию друг друга, чтобы не умереть от голода.
«Публий хочет взять город измором, а Юпитер не желает примирения обеих сторон, стоит на стороне римлян». — «Но ведь это война, — говорил другой голос. — Разве ты не сражался на стенах Магалии?» — «Но я не знал, что война так ужасна. И зачем война, когда споры можно разрешать мирным путём?» — «Римлянин не привык ни торговаться о мире, ни просить его: он выхватывает меч».
Когда ветры несколько утихли, Тиберий собрался отплыть в Италию. Он смотрел на воинов, сбежавшихся проводить его, видел Сципиона Эмилиана, окружённого легатами, слышал звучные слова проконсула.
— Эти письма ты передашь матери и сестре, а это послание — римскому сенату.
Взяв письма, Тиберий взошёл на неспокойную бирему[65]. Судно рвалось, как цепной пёс, тёмные волны, пенясь, ударялись о берег, и ропот их звучал угрожающе.
— Посейдон[66] гневается, — сказал Сципион по-гречески. — Не отложить ли путешествие до завтрашнего дня?
— Зачем? — пожал плечами Тиберий. — Мы надеемся на милость Эола[67] — он пошлёт нам попутные ветры. Да и Посейдон сжалится над мореплавателями, которые стремятся к родным берегам.