— Запомни его, Виктор, — опять заговорил Федя. — Запомни на всю жизнь. На таких, как наш Матвей Иванович, мир стоит. Вот что ему надо? В Ленинграде квартира, старая мать, пенсия за ранение. Жил бы себе и в потолок поплевывал. А он с нами, с нашими бедами. Сердце больное, инфаркт перенес, врачи говорят — постельный режим. А он третий год без отпуска. Дом ему построили — новому агроному отдал. Сам каморку снимает. Чудак? — зло спросил Федя, будто спорил с кем-то. — Придет время — таким чудакам памятники поставят.
— Почему же он в Ленинград не уезжает? — спросил Витя.
— Почему? Потому что людей любит. Потому что душа у него ленинская. Потому что коммунист он по сердцу, а не только по партийному билету. В прошлом году в нашей школе в десятом классе на выпускном экзамене сочинение писали. Была свободная тема: «Имя тебе — коммунист». Ну, учителя думали — напишут о знаменитых деятелях, о литературных героях. Так из восемнадцати человек двенадцать о Матвее Ивановиче написали. Стой, Пепел, приехали!
В этот день были они еще на двух фермах, в свинарнике, в курином царстве тети Нины, но Витя был рассеян, и смотрел и не смотрел, и слушал и не слушал. Он думал о Матвее Ивановиче Турине, председателе колхоза «Авангард», и что-то очень важное копилось в нем, созревало, но еще не находило выражения в четких мыслях.
19. «Альбатрос» уходит в плавание
И вот «Альбатрос» готов. Голубая, легкая, остроносая лодка.
— Ну, мил-друзья, — сказал дедушка Игнат, — попробуем, как она ходит. Пора бакены зажигать.
— Будем бороздить моря и океаны! — заорал Вовка.
Уже начинался вечер. «Альбатроса» опустили на воду. Вовка, Катя и Витя забрались в лодку, дедушка Игнат сел на весла.
Витя сидел сзади и смотрел, как уходит, отодвигается берег, как вода воронками закручивается за бортом.
Завтра с утра начинается путешествие! Трое отважных — Витя, Вовка, Катя и две собаки, надо полагать, тоже отважные, Альт и Сильва — отправятся вниз по узкой Птахе изучать неведомые места.
С мамой получилось все очень легко. — В этом, конечно, заслуга папы: убеждал, спорил, доказывал. И — победил.
— Отправляйся, — сказала она. — Если заболеешь, сломаешь себе шею — на мою помощь не рассчитывай. — И вдруг схватила Витю за шею, прижала к себе. — Сынок, будь там осторожен. Прошу тебя! — И еле сдержала слезы. Вот чудачка!
— Да что ты, мама! — растерялся Витя. — Всего два дня! Папа подмигнул Вите:
— Мужайтесь! Разлуки нам еще предстоят. — И тоже погрустнел немного.
— Легкая на ходу, — сказал дедушка Игнат. — Ну, кто теперь на весла?
Выяснилось, что Витя не умеет грести. На весла сел Вовка.
— Ничего, — солидно бросил он Вите. — Научу. Будешь грести, как настоящий моряк.
Дедушка Игнат зажег первый бакен.
Хорошо плыть по тихой вечереющей реке! Легким туманом курится вода; всплеснет большая рыба, и плавные круги расходятся в стороны. Слышно, как птицы летят над водой, хлопая крыльями.
— Утки, — спокойно сказал дедушка Игнат.
— Дикие? — удивился Витя.
— А то какие же. У домашних свободы в крыльях нету. Лёт для них не по силам.
— Мне б крылья, — вздохнула Катя. — Так бы и полетела в неведомые страны.
— И чего болтает? — буркнул Вовка.
Слышно, как сверху идет катер, шлепая по воде плицами, слышен его басовитый гудок — он долгим эхом летит над Птахой. Поскрипывают весла в уключинах, срываются с весел тяжелые капли.
Дедушка Игнат зажигает огонь в бакене, лодка отплывает, а красный или зеленый глаз покачивается на сонной воде, — все дальше, дальше.
В Жемчужине тоже загораются неяркие огни, дымки курятся, горланят вечерние петухи.
— Красиво? — спросил дедушка Игнат.
— Красиво! — радостно сказала Катя.
— Скажу я вам, ребятки… — Старик помолчал, стал, вроде бы, строгим. — Есть одно наипервейшее правило. Усвоил его — и на душе счастье поселится. Ох, много людей еще это правило не соблюдают. А суть его в чем? Красоту надо беречь на нашей земле. И ту, что природа сотворила, и ту, что руками человеческими сделана. Беречь и приумножать. Вон, глядите, церковь. — И все посмотрели на смутную громаду церкви, возвышающуюся на холме. — Стоит она глухая, неведомая людям. По неразумению нашему неведомая. А сокрыта в ней красота.
Витя вспомнил сумрак церкви, лик бога, смотревшего на него сквозь пыльные столбы солнца.
— Какая красота? — спросил он.
— Называется она церковью апостолов Петра и Павла. А расписывали ее чудесные мастера, ученики великого живописца Андрея Рублева. Слыхали про такого?
— Нет… — вздохнул Витя.
— Нет, — призналась Катя. А Вовка промолчал.
— Великие надежды Руси воплотил Андрей в своих иконах, — тихо продолжал дедушка Игнат. — А ученики рублевские шли по его стопам. Не Иисус Христос, не его последователи на стенах нашей церкви изображены, а русские люди, страдания их, думы, надежды. И борьба за лучшую долю.
Вот оно что! Витя вспомнил взгляды ангелов, которые там, в церкви, спрашивали у него что-то, что-то хотели сказать.
Глубокий вечер лег на землю. Горят по реке красные и зеленые огни бакенов. Тихо-тихо. Только скрипят уключины, только капли со звоном падают с весел.
— Дедушка Игнат, — нарушил тишину Вовка, — почему наша деревня Жемчужиной называется? Витька вот спрашивал, а я забыл.
— Почему Жемчужиной-то? — старик задумался. — А история вот какая. Раньше название было простое — Ракитино. И вот однажды помещик здешний, Вельяминов, лютый и своенравный был он по характеру, привез из Италии молодую жену, красавицу, говорили, такую, что посмотришь — зажмуришься, как от солнца красного. Только затосковала она в наших краях по родине, по Италии своей. Чахнет, сохнет, красота ее неземная вянет. И тогда решил помещик Вельяминов перестроить Ракитино на итальянский манер — чтоб дом был каменный, да сад с заморскими растениями, да пруд, широкий, как море. Согнал со всех своих деревень крепостных крестьян на работы. А название деревни новое дал — Жемчужина. Потому что жена его итальянская очень жемчуга любила, ожерелье из них на шее носила, никогда с ним не расставалась. Только ничего не вышло из затеи помещика Вельяминова. Пруд вырыли, стали дом строить, а итальянская красавица возьми и умри от тоски. Не прижилась она на русской земле. Схоронил ее Вельяминов, а сам — в горе-кручину впал, запил, а потом все кинул и уехал в Петербург. Здесь его младший брат остался. Строительство все забросили. А в память о тех временах, об итальянке-красавице остался пруд. И название, вроде бы не наше, не русское — Жемчужина.
…По домам расходились совсем поздно.
— Жалко мне итальянскую красавицу, — прошептала Катя.
— Жалко! — хмыкнул Вовка. — Это когда было! При царе Горохе. А, может, и вовсе не было.
— Было, — упрямо сказала Катя.
— Было, — подтвердил Витя и непонятно за что разозлился на Вовку.
— Чокнутые вы какие-то, — сказал Вовка. — Пошли быстрее. Выспаться надо. И не забудьте: в шесть часов — у дедушки Игната.
Ребята разошлись по домам.
Уже из темноты Вовка заорал:
— «Альбатрос» уходит в плавание!
Дома мама и папа помогли Вите окончательно уложить рюкзак. Проверили вещи по списку. Мама вздыхала и хмурилась. Наконец, все было готово. Витя лег спать, успев написать в дневнике:
«22 июня.
Да здравствует микроб странствий!»
Дневник он решил взять с собой, в плавание.
…Нет, не отпустила бы мама Витю Сметанина в двухдневное путешествие, если бы знала, что этой ночью обворуют магазин в деревне Дворики, которая стоит недалеко от Птахи вниз по течению, если бы знала, что сторож магазина будет оглушен страшным ударом по голове, что в середине ночи примчится в Жемчужину «газик» с опергруппой, разбудят Матвея Ивановича, и он, выслушав ночных гостей, скажет хмуро:
— Есть у меня кое-какие подозрения.
Но ничего этого не знала Витина мама. И сам Витя, крепко спавший на своей раскладушке, разумеется, тоже ничего не знал.
20. Письмо, написанное в сорок втором году
Было пять утра, солнце, еще не греющее, путалось в деревьях сада, когда прибежал Вовка, стал тормошить Витю:
— Вставай! Побежали в школу. За рюкзаками. Пионервожатая Галя вчера приехала. Я ее специально разбудил!
Дело в том, что у Вовки и Кати не было рюкзаков для похода, они хотели достать их в школе, у пионервожатой, которая одновременно была председателем штаба следопытов, и поэтому в пионерской комнате было сколько угодно походного снаряжения. Но Галя уехала в город, и ребята не знали что делать. И как раз вчера, поздно вечером, пионервожатая вернулась, это, конечно, узнал Вовка.
…Школа помещалась в деревянном здании, и пахло здесь — вот интересно! — книгами. Галя была невыспавшейся, сердитой; она открыла ключом пионерскую комнату:
— Выбирайте. Да поживее!
Рюкзаки зеленой кучей были свалены в углу.
— Вот этот и вот этот, — сказал Вовка, выбрав два совсем новых рюкзака.
Когда выходили из пионерской комнаты, Витя увидел между окном и дверью стенд. В центре его была большая фотография Матвея Ивановича, и был председатель колхоза на этой фотографии в военной форме, с орденами и медалями на груди. А вокруг было еще много фотографий поменьше, какие-то старые документы, письма, вырезки из газет.
— Что это? — спросил Витя.
— Это же наши следопыты все о Матвей Иваныче собрали, — сказал Вовка. — Ты знаешь, какое это письмо? — Он показал на треугольник бумаги, ставшей от старости желтой, с множеством штемпелей. — Фронтовой товарищ Матвея Иваныча написал его жене. Сюда, когда еще немцы не пришли. У тетки Надежды письмо хранилось — у ней на квартире стояли Гурины — жена и дочь председателя нашего. Ему, когда уже у нас навсегда остался, передали. Еле следопыты выпросили. Не хотел отдавать. Да, Галя?
— Скромный он, — тихо сказала Галя.
— А прочитать можно? — спросил Витя.
— Можно. — Галя уже не была сердитой, а стала строгой и даже торжественной. Она приподняла стекло и вынула письмо. — Прочитай. И запомни на всю жизнь. Только осторожней, держи за краешки.
Витя, еле касаясь, развернул ветхий бумажный треугольник…
«Уважаемая Анна Петровна!
Пишет Вам однополчанин Матвея Ивановича, вашего мужа, Виктор Трухов. Анна Петровна, сразу хочу успокоить Вас: он жив, поправляется, сейчас в госпитале, и мы, бойцы его батареи, ходим к нему при любой возможности. Матвей Иванович и попросил меня написать Вам, дал адрес — сам он еще слаб. Очень он тревожится о вашей судьбе, о здоровье дочери. Ну, а Вы не беспокойтесь: Матвей Иванович поправляется, врачи говорят, что кризис позади. Ранен он был осколком снаряда в шею.
Анна Петровна! У вас замечательный муж, и все мы, бойцы батареи, счастливы и горды, что служим под его командой.
Разрешите, я опишу Вам, при каких обстоятельствах был ранен Матвей Иванович.
С самого раннего утра то был тяжелый день. Мы обстреливали Петергоф. Представляете? Мы всегда знали своего командира выдержанным, спокойным, хладнокровным. А тут Матвей Иванович плакал. Он командовал:
— По Петергофу, прицел такой-то — огонь! — и у него дрожал подбородок.
— По Петергофу — огонь!.. — кричал он, и по его щекам текли слезы.
И мы тоже плакали. Смотрели, как за линией горизонта поднимаются дымы — и плакали. И нам не было стыдно. Я, Анна Петровна, ленинградец, студент второго курса политехнического института. Раньше, до войны — кажется, что все это было в другой жизни — я часто ездил в Петергоф. И вот теперь там фашисты, они сосредоточили в парке и дворце огневые точки, и мы стреляли, стреляли, стреляли…
Уже кончился день. Мы были взвинчены до предела, и такая бессильная ярость, и такая тоска на душе. Тут нашу батарею подняли, и пришел приказ перебазироваться на другое место. Мы вздохнули с облегчением. Тогда-то все и случилось.
Мы проходили через Васильевский остров, и начался обстрел. Немецкий снаряд попал в дом, где находился детский госпиталь. Там обвалилась лестница, начался пожар. И там были больные и раненые дети. Матвей Иванович только крикнул нам:
— Ребята, за мной!
И мы стали выносить детей из дома. Я не буду, Анна Петровна, описывать Вам, как все это было… Как они все кричали только одно слово: «Мама!» А обстрел продолжался. И я не скрою: многим было страшно. Но мы видели перед собой Матвея Ивановича — он не боялся смерти, казалось, он просто не знает, что она есть: он не пригибался, не старался спрятаться за угол, когда свистел снаряд. Он только спешил и все время повторял:
— Скорее! Скорее!
Они были совсем легонькие, эти детишки: косточки да кожа, от них резко пахло лекарствами — наверно, этот запах я запомню на всю жизнь…
Его ранило, когда он выходил с тремя детишками, взяв их в охапку. Я шел следом, у меня в руках были два мальчика — они из последних сил обхватили мою шею. Снаряд разорвался совсем рядом, но Матвей Иванович успел упасть и закрыть детей собою. Больше он не встал, и мы перенесли его под арку ворот соседнего дома, где лежали спасенные нами ребятишки. Скоро приехали санитарные машины. Матвей Иванович был без сознания, он потерял много крови. Его увезли вместе с детьми.
Мы вынесли из госпиталя всех детей — какие были живы. Мы бы вынесли их, если бы даже дом разрушался на наших глазах — мы видели перед собой нашего командира Матвея Ивановича Гурина.
А ночью батареей командовал младший лейтенант Соченко. Нет, не изменился адрес наших снарядов. Лейтенант Соченко кричал:
— По Петергофу — огонь! — и лицо его было каменным. И, наверно, у всех нас были каменные лица.
— По Петергофу! Огонь! — и стволы наших орудий были раскалены добела.
Анна Петровна! Думаю, что следующее письмо Вам напишет уже сам Матвей Иванович. Берегите себя и дочь.
На прощание я хочу Вам сказать следующее: мы обязательно победим. Потому что невозможно поработить народ, у которого есть такие солдаты, как Матвей Иванович.
Рядовой Виктор Трухов. 12.2.1942 г. Ленинград».
…Утро разгорелось. Солнце уже стояло высоко, курилась роса. Мальчики медленно шли по дороге.
— Ну, понял теперь, какой у нас Матвей Иванович? — спросил Витю Вовка.
— Понял…
21. Необыкновенное путешествие
Утро было ясное, тихое; туман бродил над рекой. Звонкие голоса женщин на дебаркадере, кряканье уток, стук топора и недоуменный, обиженный лай особенно четко раздавались над водой.
Лаяли Альт и Сильва. Они не могли понять, что происходит. По реке плыла лодка, в ней сидели Витя, Вовка и Катя, а они, собаки, бежали по берегу, их в лодку не взяли. Вовка по этому поводу сказал:
— Нельзя их посадить. Начнут возиться, опрокинут лодку.
Собаки недоумевали. Альт даже попробовал поплыть к своему хозяину, но Витя крикнул:
— Назад!
Альт послушался, но видно было, что ему ужасно тоскливо: пес повизгивал, скулил, обиженно лаял.
Подплыли к плотине. За ней Птаха сразу становилась узкой, убегала в камыши, которые шуршали под ветром.
Здесь ребят встретили Витин папа и дедушка Игнат — надо было перетащить лодку через плотину. Выволокли «Альбатроса» на берег и опять же волоком, по песку, по траве — в узкую Птаху. Под ногами крутились и визжали от возбуждения Альт и Сильва.
И вот «Альбатрос» снова на воде.
— Счастливого плавания, мил-друзья! — напутствовал дедушка Игнат.
— Витя, — сказал папа, — как вторую ночь переночуете, — прямо с утра назад.
— Как раз времени хватит, чтобы до деревни Черемуха доплыть, — сказал дедушка Игнат. — Знаешь, Владимир?
— Слышал, — буркнул Вовка и опять взялся за весла.
Поплыли. Медленно отодвигались папа и дедушка Игнат. Они махали руками. В камыше бежали Альт и Сильва — тяжело дышали, мелькали в зарослях; иногда совсем рядом высовывалась радостная морда одной из собак; убедившись, что с лодкой все в порядке, что она плывет дальше, морда исчезала.