И тотчас на скатерти появилась манная, сахар, масло, а сверху густо посыпалась первосортная, рассыпчатая соль. Дед кинулся к скатерти, начал руками сбрасывать соль, а скатерть увертывалась, подсыпала еще, еще, сыпала на дедушку, на его усы. Мы захохотали, а дедушка завопил:
— Ах ты Самотоха, убери соль!
И тотчас соль исчезла.
— Ух! — вздохнул дедушка и повалился на скамеечку.
— Давай, дедушка, я тебе помогу, — пожалела его Ложка и взялась сама стряпать.
Дедушка убрал скатерть-самобранку, положил ее в сундук и опять замкнул.
А мы принялись за кашу. И никогда в жизни я не ел каши вкуснее. Поистине это была волшебная каша.
Дедушка рассказывает о себе
Так мы и стали жить-поживать в домике у дедушки. Звали его дедушка Ус, а еще — дедушка Никитушка.
Раньше звали его не дедушка Никитушка, а Никитушка-молодец, Никитушка-Силушка, потому что была в нем сила богатырская. Пойдет в лес, выхватит березку и выдернет с корнем. Одну, другую — так и насшибает на дрова. А повстречает медведя — бороться с ним.
— Как врежу ему, — смеется дедушка, — он и валится. Это для меня утеха, это как забава.
— Дедушка, а как же ты попал в рыбье царство, в рыбье государство?
— О-о, дело давнее. Сыр-бор еще не горел, как то дело было. Повадился к царской дочке Жуо. Ходит и ходит. А я тогда в солдатах службу царскую нес.
— Дедушка, а кто это Жуо?
— Жуо и есть Жуо. Стал Жуо к царской дочке подлетывать. Подлетит и пыхнет замуж зовет. А она не хочет. А он еще больше пыхает: пых да пых!
Ну, видно, делать нечего, собралась она и полетела с этим Жуо. А по дороге чегой-то заупрямилась, он возьми и брось ее в море-океан. Бросил аккурат посередке. Пропала царская дочка. Царь опечалился и дает клич по земле: «Кто мою дочку достанет, тому полцарства-полгосударства, да за того молодца дочку замуж отдаю».
Как услыхали в нашей роте, мне и говорят «Что ж, Никитушка-солдат, ступай выручай дочку, окромя тебя некому». Обнялися мы с товарищами на прощанье, я и пошел. Долго ли, коротко, подхожу к морю, да бултых туда с ружом!
Иду, ружом побрякиваю, чтоб не так боязно. Места-то чужие, темные. Думаю, пропал солдат. Однако по сторонам гляжу. Вижу, посередке поля стоит дворец. Ноги обтер, захожу. Никого. По ступенечкам поднимаюсь. Опять никого. Захожу в залу. А там она сидит, с рыбами разговаривает.
— Здрасте, вашество, домой надо бы.
А рыбы-то на меня: «У-у-у!» Рты разевают и хвостами — тюк, тюк! Я ружо на плечо:
— Отойди от греха.
Они тогда по другому фронту:
— Здравствуй, служба! Чего тебе?
— Да вот, — отвечаю, — дочку хочу к отцу отправить.
— Бери, коль пришел.
— Спасибо, возьму.
— А не захочешь ли, солдат, охранять наше рыбье царство, рыбье государство? В сторожа к нам?
— Службу царску кончу, можно, конечно, попробовать.
— Платить тебе ничего не будем, а еды сколько хошь.
«Ну что, — думаю, — подходяще». Взял девоньку за руку и пошел на волю. Она плачет, не хочет уходить, — видно, понравилось ей там…
— Дедушка, чего ж ты замолчал? — спросил Торопун-Карапун.
— А чего говорить, все рассказал.
— Нет, не все! Не все! — зашумели мы. — Привел ты царскую дочку?
— Привел, чего ж не привести, дорога известна.
— Ну, и отдал тебе царь полцарства, да полгосударства да дочку замуж?
— Когда же? Ему не до меня. Обрадовался: дочка домой вернулась. Он тут пиры такие задал!.. Что ты, парень!
— А ты, дедушка, в рыбье царство вернулся?
— Службу кончил и пошел. Пришел: «Так, мол, и так. Не раздумали сторожов брать?» — «Нет, — отвечают. — Оставайся!» Я и остался. Домой матери писал: «Продай избу, скотину. Желаешь ли ко мне приехать?» Она не пожелала. Так я и остался один. Ничего, хозяйство у меня хорошее. Огородец круглый год: овощ, картошка. Хмель посадил. Потом, если пожелаете, пива наварим. Коровки нет, так она здесь и не нужна. Молоко, так вон оно, из окошка видать.
— Дедушка, а какие богатства ты здесь охраняешь?
— Богатства великие. — И дедушка наклонился к нам и прошептал: — Ни словами сказать, ни ногами обежать!
— Дедушка, а покажи нам богатства рыбьего царства, рыбьего государства.
— Ну что ж, робятки, это можно. Только с собой ничего не дам. — И, наклонившись к нам, прошептал: — Оно тут все заговорено, волшебное, значит.
— Мы не возьмем, дедушка, — сказал Торопун-Карапун. — Мы только посмотрим.
— Ну что ж, пошли, — согласился дедушка. — Я пойду лодку подгоню, а вы мне тоже помогите.
И дедушка велел нам убраться в домике: все подмести, чтоб чисто было.
Дедушка достал из сундука скатерть-самобранку. И мы пошли к реке.
Сели в белую лодку-долбленку, дедушка взял в руки весло, и мы тихонько поплыли по мелочной реке.
Мы попадаем на поле сражений богатырей
Мы тихо плыли по молочной реке. Дедушка неторопливо греб веслом, с весла, журча, стекали молочные струйки. Когда наша лодка-долбленка обогнула крутой берег, на высоком берегу мы увидели раскинутые белые полотняные шатры, а над ними разноцветные флаги. Только не колыхались разноцветные флаги, не открывались белые шатры. Кругом, насколько хватал глаз, лежало оружие: тяжелые мечи с перевитыми рукоятями, острые пики, золотые шлемы и круглые щиты. И казалось мне, еще дымилась земля от недавнего сражения, но было тихо, очень тихо.
— Дедушка, — прошептал Торопун-Карапун, — можно поглядеть?
— А чего ж, раз интересно…
Лодка тихонько стукнулась о берег. Мы вышли.
— Ух ты, мечи какие здоровые! — выдохнул Торопун-Карапун.
— Таких богатырей боле нет, как ране-то, — усмехнулся дедушка. — Народ покрупнее был, покостистее, а теперь-то молодежь…
— А мне можно попробовать? — несмело спросил Торопун-Карапун, показав на двуручный меч.
— А чего ж, опробуй, коли охота, — сказал дедушка и подмигнул нам: ишь, дескать, чего захотел!
Торопун-Карапун поднял меч и махнул им.
— Ох, ты парень-то крепкий! Ну, удивил меня, старика… Ай-яй-яй, вот не думал…
— Дедушка, а мне можно взять его с собой? — спросил Торопун-Карапун.
— Хоть здесь поносить.
— А зачем он тебе? — нахмурился дедушка. — Воевать, что ль, собрался?
Торопун-Карапун так махнул мечом, даже ветер поднялся.
— Ишь, озорной! Ты мечом не махай, не игрушка. На войну захотел? А одежа у тебя богатырская есть?
— Негу.
— Ни обутки, ни одетки — ничего у тебя такого нет ни сапожков сафьяновых с серебряными подковками, ни кольчуга, ни шапки собольей. Разве ж так идут на войну?
— А как? — спросил Торопун-Карапун.
— А вот так. Положи-ка меч, да поехали дальше. Ишь чего захотел — на войну!
«На войну», — повторил я про себя и вспомнил…
Пурга
Один день остался у нас с Витей до побега на фронт. Меня все еще знобило после похода на рынок, но я молчал — боялся, что Витя не возьмет меня с собой.
Утром мы должны были чистить на кухне картошку. Помню и сейчас на ощупь эту картошку, будто держу ее в руке — грязную, твердую и холодную. Сначала мы полоскали ее в воде, чтоб смыть грязь, осторожно срезали кожуру и опять мыли в воде, а уж потом кидали в котел. Мы знали, что несколько мешков картошки привезли нам из соседнего колхоза как подарок. Был тогда это очень дорогой подарок.
Пока мы чистили картошку, ребята ушли из столовой. Стало тихо. В кухне переговаривались поварихи. Когда они замолкали, было слышно, как за стенами дышит ветер, метет пурга. А мы с Витей шептались:
— Ну и разгулялась погодка!
— А не заблудимся? Найдем?
— Должны найти, — сказал Витя. — Как выйдем из столовой, свернем с тропы. Справа там березы и большое такое дерево. Дуб. Знаешь?
— Ага.
— Там, за дубом, будет поляна. И посредине две сосны. Они срослись. А внизу кустик бузины. Под ним и стоит этот кожух от мотора. Вся стальная покрышка целехонька. Мотор, видно, вынули, а кожух тут остался. Я его еще прошлой осенью приметил. Только лопату надо.
— А где лопату взять?
— Возле сарая, напротив кухни.
Как потом оказалось, лопата нам очень пригодилась.
Вышли мы из кухни — снежная пурга ослепила нас. Мело сверху и снизу. Только в лесу было потише. Тропинку нашу, протоптанную ребятами, почти занесло. Но мы знали дорогу.
— Смотри, — сказал Витя. — Видишь березы?
Мы свернули с тропинки. Валенки все глубже и глубже проваливались в снег.
— Ничего, — подбадривал меня Витя. — Плюнул на руки — не хватайся за ухи.
И мы шли.
— Вон дуб, — показал Витя.
Дуб мы обошли чуть справа. Перед нами оказалась широкая поляна. Как только мы высунулись из-под защиты деревьев, с ветра точно сорвали намордник. Белый вихрь навалился и подступил к лицу, к горлу, и мы задохнулись.
Лицо сразу заледенело, а снегом по глазам так и секло, так и секло.
Витька наклонил голову, запахнулся — у него не было ведь ни одной пуговицы на пальто, все в печке пожег — и пошел первым, а я за ним. И уж не разбираем, как идем. Да где же разобрать? Витя нес пакет за пазухой, а я волочил за собой лопату. Хоть и деревянная, а тяжелая. И снег под рукава забивался, руки мерзли, в валенки снег набился. И уж не знаю, сколько шли, только прошли поляну, а Витя сосен не может узнать. Да как узнаешь? Голову не поднимешь, ветром бьет — пурга какая-то очумелая.
— Вроде они. — И Витя показал на сосны. — Давай попробуем.
Я замахал лопатой: снег, снег, снег, сверху, снизу — кругом! Ох и запомнилась мне эта пурга: дыхнешь — снег лезет в рот.
— Пошли, не здесь! — крикнул Витя. — Не здесь!
Мы побрели, а пурга все трепала нас, точно закрывала ход к тайнику.
— Вот они, голубчики, — показал Витя. — И куст, видишь?
А я ничего не мог увидеть — глаза залепило.
И вдруг он сказал:
— Ты чего так дрожишь? Замерз? Копай! Скорее согреешься.
Снег. Снег. Снег.
Потом копал Витя. Потом снова я.
Снег. Снег. Снег.
Вдруг лопата стукнулась о твердое.
— Ага! — крикнул Витька и валенками начал притаптывать снег.
И показался черный стальной верх. Потом я еще обкопал. Самого мотора не было, только черный стальной кожух, внутри снег набился. Витя выгреб снег руками и положил пакет. Тут я должен сказать честно: конечно, мы нехорошо поступили. Я даже рассказывать не хотел. Но надо. Если по всей правде, то мы тогда в столовой, когда ребята ушли, сняли со стола и отрезали кусок от клеенки. В этот кусок мы завернули пакет. И спрятали в кожух.
— Лежи здесь тысячу лет. Мы еще сюда придем, — сказал Витя.
* * *
В колонию мы вернулись, когда было совсем темно. Все нужное нам в дорогу мы уже связали, чтобы завтра рано утром уйти на станцию.
Я долго не мог согреться.
— Не закрывайте дверцу печки, — просил я.
А на улице мело, мело. Лицу было жарко. Языки пламени вырывались из печки — запах жара, тяжесть жара. И сквозь этот жар Витькины озабоченные глаза.
— Ты что? — спросил он. — Заболел, да? Заболел?
Он говорил что-то еще, но я не слышал. Лицо его расплывалось, расплывалось. Потом мне показалось, что я остался совсем один…
И тогда пришел ко мне Зеленый Кузнечик. Прыгнул прямо из печки. И он протянул ко мне зеленые лапки, погладил меня и поглядел печальными глазами. И сказал:
«Идем в поле».
«Так там же метет!»
«Нет, там трава, трава, трава… Хочешь, я спою тебе песенку?»
И он запел:
Жил-был кузнечик
В зеленой траве…
«Не хочу. Не пой!»
Кузнечик замолчал. Потом я открыл глаза и опять увидел лицо Вити. Но это уже было где-то в другом месте, стены и потолок были другими.
— Ешь, — говорил Витя.. — Ешь, это яичный порошок.
— Где я?
— Ты в больнице.
Я не мог разговаривать. Мне хотелось только спать, спать.
И потянулись дни.
Однажды я увидел: за окном солнце. Я приподнял голову. Лужайка возле больницы была зеленой. Я медленно, очень медленно поправлялся. Меня навещали ребята из детской колонии, но Вити среди них уже не было.
Встреча с Джинном
Все это я вспомнил, когда мы вместе с дедушкой Усом снова сели в лодку и поплыли дальше по молочной реке. Вдруг за поворотом реки я увидел в белой дымке тумана дворец и огромного джинна.
Сначала я и его принял за дворец. Но две колонны шагнули нам навстречу.
— Ой, матушки! — ахнула Ложка. — Страсть какая!
— Ничего, не бойтесь, — успокоил дедушка Никитушка. — Он большой, да не злой. Я его Мишей зову. — И дедушка подгреб поближе к берегу, положил весло, поднял голову и крикнул: — Здорово, Миша!
— Бу-бу! — послышалось сверху.
— Экскурсию к тебе привел, — прокричал дедушка. — Интересуются дворец посмотреть.
Джинн подогнул нога, сел на землю. Земля всколыхнулась. Лодка наша закачалась, мы чуть не попадали в молочную реку.
— Тише ты брякайся! — заворчал дедушка. — Утопишь зазря.
Мы увидели огромное красное лицо, обвязанное платком.
— Аль заболел, Миша? — забеспокоился дедушка и быстро подгреб к самому берегу.
— Бу-бу-бу! — ответил джинн.
Мы вышли на берег. Дедушка поманил джинна рукой.
— Чего болит-то? Неужто зубы?
Джинн закивал головой.
— Ах ты незадача! Нагнись пониже.
Джинн почти лег на землю.
— Развяжи платок, — командовал дедушка.
Джинн послушно развязал платок.
— Открой рот.
Джинн разинул рот, огромный как ворота. Дедушка заглянул туда. Потом позвал Солдатика.
— Ну-ка, служба, пощупай ружом.
Солдатик забрался к джинну на губу и стал штыком прощупывать зубы. Джинн все сносил покорно. Но вдруг как взревет! Солдатик повалился на землю. А мы закрыли уши, чтоб не слышать страшного стона. Но когда джинн немножко успокоился, дедушка приказал ему:
— Ну-ка, Миша, достань веревку покрепче.
Только дедушка это сказал, как в руках у джинна оказался огромный канат, такой толстый, что к нему можно было привязать якорь большого корабля. Дедушка закинул канат за бальной зуб и крепко привязал.
— А теперь, — сказал дедушка, — навали на другой конец такой камень, какой ты поднять не мог бы.
И сразу огромная скала упала рядом с дедушкой и придавила свободный конец каната.
— Ой, бу-бу-у-у! — застонал джинн.
— Терпи, Миша, терпи, — успокаивал дедушка. — Ничего не бойсь, покрикивай… Сейчас причет почитаю — и дернем. — Дедушка отвернулся от нас, зашептал:
Ох-ти, да ох-ти,
Уходи, боль, от Миши в глубокие моря.
Улетай, боль, от Миши под облаки.
Через черную грязь, Через темный лес.
Потом дедушка сказал Торопуну-Карапуну:
— Стукни, молодец, кулаком по канату.
Джинн зажмурился от страха, зажал голову руками, а Торопун-Карапун размахнулся пошире да как стукнет кулаком по натянутому канату: трах!
— Бу-гу-гу! — взревел джинн.
Мы повалились на землю. Это был такой могучий крик, что даже молочная река вышла из берегов и чуть не затопила нас, а мимо просвистел, как камень, зуб с длинным хвостом. Только это был не хвост, а канат.
— Ловко ты вдарил! — похвалил дедушка Торопуна-Карапуна. — Знатный из тебя получится зубодер.