Поверив, что от неё ждут искреннего мнения, она сказала:
— Но, сударь, это ведь очень плохие стихи… В них ни склада ни лада… К тому же это перевёрнутая наизнанку строка Беранже «Иной защитник наших предков в берлоге родовой нередко»… А вот здесь совсем нехорошо:
Судьба жестока и коварна,
И в её власти ты и я!
Она возносит нас высоко,
Чтоб после сбросить с высоты!
Тут же само собой просится переставить слова «я и ты». Послушайте, разве так не лучше:
Судьба коварна и жестока,
Подвластны ей и я, и ты!
Она то вознесёт высоко,
То сбросит в бездну с высоты!
Да что это я! — вдруг спохватилась Люсиль, что выдала себя. — Я ведь не очень-то понимаю в стихах. Я не поэт и не музыкант, а только скромная ученица господина Пьера…
При всей своей воспитанности и выдержке, старый учитель не мог сдержать улыбки.
А Вальдек, как ни был он искушён, покраснел до корней волос.
— Мадемуазель, вы очень строги в своих суждениях… Но вы безусловно правы, и я передам моему другу ваши слова.
— Мадемуазель, урок окончен, — строго сказал г-н Пьер, который нашёл беседу молодых людей чересчур оживлённой. — Я жду, что в четверг вы придёте ко мне более подготовленная.
Сделав почтительный реверанс, Люсиль поспешила покинуть квартиру г-на Пьера.
Но не успела она спуститься на несколько ступенек, как её нагнал стремительно бежавший Вальдек, без шляпы и без пальто.
— Мадемуазель, одно только слово. Не сочтите меня назойливым и не подумайте обо мне дурно. Я хочу вас попросить о небольшой услуге: скажите, кто написал вашу песенку?
— Мою песенку? Я, право… — Люсиль густо покраснела.
— Мне обязательно нужно разыскать её автора. Кто он?
— Это… моя подруга… мой друг. Один знакомый отца.
— Тем лучше. Я хочу с ним познакомиться. Представьте ему меня.
— А зачем он вам нужен, разрешите спросить?
— Я хочу посоветоваться с ним о стихах — тех, что вы видели у нашего маэстро, и о других. Все они написаны моим другом.
— А, понимаю, — сказала Люсиль с улыбкой. — Значит, вы хотите познакомить моего друга с вашим другом?
— Пожалуй, да. Но извините меня, я должен снова подняться к дядюшке. В спешке я с ним не попрощался, боялся, что не успею вас догнать… Вы будете у него на уроке в четверг. Итак, мадемуазель, до четверга, и тогда мы обо всём условимся.
Сделав самый изысканный поклон, де Воклер вернулся в квартиру г-на Пьера. Он сам не знал почему, но, уславливаясь с Люсиль о встрече, он уже не сомневался, что автор песенки — она.
Но приключения Люсиль на этом не кончились.
— Так, так, мадемуазель, значит, до четверга! — раздался насмешливый голосок, а за ним и весёлый смех. — А что на это скажет Ксавье?
Подняв голову, Люсиль увидела: перевесившись через перила, с половиком в руках, который она собиралась вытряхивать, стояла на верхней площадке Катрин.
— Катрин! Ну и впрямь стрекоза! Поспеваешь всюду, где тебя не ждут! Как не стыдно подслушивать!
— Скажи спасибо, что я не успела вытряхнуть пыль на ваши головы, мосье-то был без шляпы.
— Подслушивать нельзя! — настаивала на своём Люсиль.
— А я вовсе и не подслушивала! Молодой господин кричал, не стесняясь и не беспокоясь о том, слушают его или нет. Ну что ж, этот господин ничего себе, и собой хорош, и как одет! Просто щёголь. Фу-ты ну-ты!..
— Катрин, довольно! Скажи отцу, что я непременно зайду к нему в четверг.
— А Ксавье? Что передать Ксавье?
Люсиль не ответила, только отмахнулась. Ксавье тут ни при чём. Но её и самоё беспокоило свидание, неожиданно назначенное ей незнакомым молодым человеком. Правда, он племянник г-на Пьера, правда, она свидится с ним на квартире своего учителя. Но… Нет, нет, она отговорится мигренью и в четверг не пойдёт на урок. А до следующего раза этот молодой человек позабудет о её «друге», который сочиняет песни.
Глава десятая
Катрин выполняет поручение
Катрин высунулась из-под одеяла; розовое лицо её хранило следы недавнего сна. Она приподнялась на постели, нашарила ногой туфли и вскочила, ёжась от утреннего холода.
— Отец, вставай! Ксавье, соня, подымайся! — крикнула она, войдя в комнату, где спали отец и брат.
— Угомонись, Стрекоза! — бросил, не поднимая головы с подушки, Ксавье и ещё плотней закутался в одеяло.
— Угомонюсь, хорошо! А как же твои учёные Бойль, Мариотт и Лавуазье! Кто же без тебя будет изучать этих бедняжек? Что станется с законом о сжатии газов? — выкрикнула с весёлой насмешкой Катрин. Имена учёных дались ей нелегко, тем большее удовлетворение она испытала, перечислив их.
Девочка уже успела налить в глиняный таз воды и накинуть на себя домашнее платье, довольная тем, что добилась своего: Ксавье, хоть и неохотно, но послушался сестры, недовольно ворча, что она слишком много себе позволяет.
Франсуа тоже, не спеша, готовился вставать и что-то бормотал себе под нос.
Катрин между тем занялась разжиганием печурки. На улице ярко светило солнце, и занимавшийся февральский день обещал быть тёплым, но на чердаке дядюшки Франсуа было прохладно.
— Эх, поспать бы ещё! — ворчал Франсуа, натягивая чулки.
А Стрекоза, не теряя времени, бесшумно и проворно расстелила скатерть и поставила приборы. И вскоре на столе появились аппетитно поджаренный хлеб, молоко и масло.
— К столу! К столу! — звал её звонкий голосок.
Франсуа и Ксавье уселись за стол, а спустя несколько минут к ним присоединилась и Катрин.
Когда Ксавье собрался уходить, Катрин помогла ему собрать книги. Брат ласково взлохматил её кудрявые волосы.
— Ты девчушка ничего, только уж больно рьяно нас будишь! Не даёшь вволю поспать!
Катрин ничего не ответила, вновь занялась хозяйством и вдруг запела звонким голоском:
В неволе птица не поёт,
Её гнетёт неволя…
Песенка была хорошо знакома Ксавье. Её пела Люсиль. Со времени их последнего разговора, когда он почувствовал, что между ними возникло непонимание, прошло три недели. Но они были всегда на людях, и размолвка осталась неразрешённой.
Ксавье нахлобучил шляпу, бросил недовольный взгляд на сестру и, не попрощавшись с ней, как обычно, хлопнул дверью и побежал по лестнице.
— Чего это он разбушевался? — добродушно отозвался Франсуа. На его лице было написано недоумение.
Катрин ничего не ответила. Она прекрасно понимала, вернее, чувствовала, чем недоволен брат. Он не хотел, чтобы песенку, которую пела Люсиль, повторяла Катрин или кто-нибудь ещё. Но девочка и ухом не повела. Казалось, она целиком погружена в мытьё вилок и кастрюль. Она звенела ими некоторое время, потом приготовила овощи, чтобы их почистить. Но вдруг отбросила кухонный нож, подбежала к отцу, прижалась к его лицу щекой и спросила:
— Хочешь, расскажу тебе тайну?
— Какую ещё тайну?
— Тсс! Наш Ксавье влюблён!
— С чего ты взяла?
— Влюблён, влюблён, влюблён… — звенела Катрин. Довольная, она вернулась вприпрыжку к столу и принялась чистить картофель и морковь для супа.
— Что ты мелешь, глупая твоя голова! Да ты и сама не знаешь, что говоришь, и даже не понимаешь, что такое значит «влюблён».
— Прекрасно знаю… может быть… я и сама влюблена…
— Тебе в куклы играть надо, а не о любви говорить! — в сердцах крикнул Франсуа.
— Сердись не сердись, а то, что я говорю, правда.
— Да в кого же это он влюблён, по-твоему?
— Вот этого не скажу…
— Потому что и сама не знаешь, всё придумала…
— А вот знаю, в… Нет, не скажу, не скажу… — И для того, чтобы слова сами невзначай не сорвались с губ, она вытащила маленькое изображение мадонны, висевшее на дешёвенькой цепочке и спрятанное у неё на груди, приложилась к нему губами и с торжеством произнесла: — Обещаю тебе, святая матерь божия, молчать. Теперь ты сам понимаешь, раз я обещала мадонне, я буду нема как рыба.
— Тьфу! — раздражённо воскликнул Франсуа. — Чему только не научили тебя эти дурацкие кюре!
Он был озадачен, что случалось с ним каждый раз, когда ему надо было найти нужные слова, чтобы охладить религиозное рвение дочери. Он был вынужден отдать её в школу, содержащуюся католической церковью, потому что только такие школы были бесплатными. А, как известно, денег у Франсуа не было, и платить за учение Катрин он не мог. Он частенько высказывал при девочке свои взгляды — человека, свободного от исполнения обрядов, не посещающего церковь. Но запретить Катрин молиться и падать ниц перед изображением мадонны он не решался.
И теперь, не зная, что сказать, он добавил:
— Только и дела у твоей мадонны, что разбираться, кто в кого влюблён! И вообще это не разговоры для маленьких девочек!..
— «Маленьких»! Мне скоро четырнадцать! А мадонна! Мадонна-то святая, и образок тоже. А вот что у тебя на полке заткнуто? Тоже святыня? Веточка ивы, и только. А откуда она? Скажи, откуда?
Франсуа досадливо махнул рукой.
— Ах, Стрекоза, Стрекоза! Ничего-то от неё не скроешь. На каждое слово — двадцать в ответ.
А Катрин, лукаво поглядывая на отца, снова запела:
В неволе птица не поёт,
Её гнетёт неволя…
Катрин от своего слова не отступилась и, как ни настаивал Франсуа, ничего не прибавила к тому, что вызвало его тревогу. Он прекрасно понял, что Катрин намекает на Люсиль, но, может быть, ей известно что-то, чего не знает он?
«Все, даже Стрекоза, видят, что Люсиль и Ксавье любят друг друга. Но сами они либо не отдают себе в этом отчёта, либо считают, что мы слепы, как все родители». Франсуа имел в виду не только себя, но и Жака, и Бабетту.
А Катрин между тем ловко управлялась с кастрюлями, мыла пол, меняла цветам воду, а сама при этом думала: «Ну и недогадлив же батюшка! Ксавье ни на кого из девушек не глядит. Была бы только Люсиль рядом… А про меня батюшке и вовсе невдомёк». И, словно боясь открыться себе самой, она объявила:
— Отец, я иду за углём!
— Подожди, Катрин! Приведи себя в порядок, как подобает приличной молодой девице, и пойди к господину Пьеру с этим вот листом. Уже давно он заготовлен, да некому его отнести. На нём мы проставили сумму в пять франков и подписали чужую фамилию. Это мы придумали, чтобы тому, кто подпишется следующим, было неудобно проставить меньшую сумму. Поняла? — немного смущаясь, сказал Франсуа.
— Понять-то я поняла, — хитро улыбаясь, ответила Катрин. — Но ведь и ты, и Ксавье уверяете, что врать нельзя… Помнится, был случай, когда я только чуть-чуть соврала, а Ксавье тут же сказал, что будет меня отныне звать не Стрекозой, а Попрыгуньей-вруньей!
Франсуа совсем смутился:
— Так-то оно так! Но здесь ложь совсем другая… она во имя святой цели. Это ты понимаешь?
— Ну хорошо, отец, пусть будет так! — миролюбиво согласилась Катрин.
Ей не терпелось пойти к г-ну Пьеру, и она не хотела создавать лишних осложнений.
Франсуа нахмурился и продолжал, стараясь говорить назидательным тоном, что сейчас ему плохо удавалось.
— Только, пожалуйста, будь вежлива с господином Пьером. Не перебивай его и не трещи сама, чёрт побери! — не выдержал благовоспитанного тона Франсуа. — Была бы жива твоя матушка, бедная голубка наша Леони, она бы внушила тебе, какие слова следует произносить в подобных случаях… Но Леони, увы, с нами нет, так ты смотри, девочка, веди себя как воспитанная барышня. Я не знаю, что надо говорить, когда приходишь вот так, без приглашения. Ну, может быть, надо сказать два слова о погоде… Не перебивай, когда он заговорит, не забывай добавлять «сударь» всякий раз, как это будет кстати. Может быть, следует осведомиться о его здоровье… Ну, ты ведь у меня умница, когда захочешь…
Проникшись важностью поручения, Катрин быстро приоделась, и отцу показалась даже хорошенькой в чистом холщовом платьице, с кружевной наколкой на волосах; на руки, огрубевшие от холодной воды и мытья посуды, она натянула бумажные митенки и, право, выглядела очень мило.
Она сделала церемонный реверанс перед отцом, и он, добродушно усмехаясь, сказал:
— Ну вот, ведь ты умеешь быть такой, как все, когда захочешь. Ну, иди, иди… Желаю удачи!
Довольная похвалой отца, Катрин выбежала на лестницу.
Г-н Пьер очень удивился появлению Катрин.
— Добрый день, господин Пьер. Не правда ли, сегодня прекрасная погода! Извините, пожалуйста, сударь, что я пришла без предупреждения. Я пришла исключительно для того, чтобы испросить у вас, сударь, разрешения зайти к вам, когда это будет вам удобно, сударь. — Катрин сказала всё это одним духом и сделала глубокий церемонный реверанс.
Г-н Пьер столь же учтиво приветствовал девочку и, взяв её под руку, усадил в кресло.
— Дочь моего соседа господина Франсуа, вы всегда для меня желанная гостья! Прошу вас, мадемуазель, чувствуйте себя как дома… Но скажите, какой счастливый случай привёл вас ко мне, мадемуазель… мадемуазель…
— Катрин, — бойко подсказала девочка.
— Слушаю вас самым внимательным образом, мадемуазель Катрин, — повторил г-н Пьер. — Какому же счастливому обстоятельству обязан я вашим посещением?..
Катрин готовилась ответить столь же замысловато, но вдруг без всяких обиняков выпалила:
— Отец послал меня к вам насчёт Беранже…
Лицо г-на Пьера выразило неподдельное удивление. Густые брови поползли вверх.
— Беранже?! Простите, мадемуазель, что общего между вашим отцом и господином Беранже?
— Беранже очень хороший поэт! — бойко заговорила Катрин. — Но вот беда — ему не дают петь его песни. Не ему только, я хочу сказать, а вообще и другим тоже. Но Беранже то в тюрьму упрячут, пардон, посадят, то что-нибудь ещё. В общем-то, сейчас он сидит в тюрьме, и надо его выручить, то есть, я хотела сказать, внести за него штраф… И вот я… мы, то есть мой отец, друзья Беранже вносят каждый, сколько может, чтобы уплатить штраф за господина Беранже… — Смущаясь всё больше, Катрин вытащила из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и выпалила: — Вот!
Г-н Пьер насупился, однако голос его оставался по-прежнему любезным, когда он сказал:
— Дитя моё, вы и ваш отец ошиблись, полагая, что я могу сочувствовать этому… песеннику. Но вы ещё слишком молоды и поэтому не можете всего понять… Господин Беранже позволяет себе смеяться над троном и над теми, кто в данное время занимают место на троне… Такое дерзновенное посягательство на коронованную особу вызывает во мне отвращение…
И г-н Пьер с негодованием оттолкнул лист, на котором красовалась витиеватая подпись неизвестного.
— Но, господин Пьер, — возразила Катрин, — мне кажется, я думаю, что Беранже нигде не порочит нашего короля…
— Вы говорите: «Не порочит!» А как же назвать то, что он изображает окружающих королевскую особу людей смешными и ничтожными… Впрочем, вы ещё слишком юны, чтобы понимать скрытый смысл его стихов.
Катрин озадаченно молчала, мысленно ругая себя за то, что не находит достойного ответа. Как покажется она отцу, если не выполнит с честью доверенного ей поручения? Неужели по её вине г-н Пьер не подпишет ни одного франка?
А между тем смятение было не только в душе Катрин. Старый учитель боролся с самим собой.
«Подписаться?! Отказать?! Проще всего было бы отказать — пусть даже прослыв в глазах соседа старым скрягой и отсталым человеком. Беда была не в этом. Как можно не поделиться тем, что имеешь, с музыкантом, поэтом, почти собратом, наделённым чудесным даром? Нельзя же эту “птицу небесную” за её дар обречь на тюрьму. И кто знает, пути судьбы неисповедимы, может быть, внесённая стариком учителем лепта и будет тем последним франком, которого недостаёт для выкупа Беранже?»