Раненного в бою Лизогуба подобрала одна жительница Симферополя. Подобрала она его в тех краях, где лесистые горы уходят к Чатыр-Дагу. На возке с дровами, за которыми и отправилась в эти края симферопольская жительница, она привезла раненого партизана Лизогуба (а он попал вскоре из морской пехоты к партизанам) в Симферополь.
-— К себе домой, понимаешь сам, не повезу, — сказала женщина: — все равно что немцам в руки.
Лизогуб с женщиной согласился, поблагодарил ее за доброе сердце, и она оставила его в одном овражке на окраине Симферополя, куда по его просьбе доставила его. Над оврагом стояла зональная станция. Здесь, помнил Лизогуб, жил до войны его преподаватель Светличный.
«Надо прощупать, — решил Лизогуб. — Выход единственный, деваться некуда».
Он пролежал около часа в овражке, дожидаясь, хотя на дворе зональной станции было и темно и тихо, когда станет еще темней и тише. Немало колебался: постучать, не постучать? И здесь ли Светличный? А если он и дома, то не струсит ли, не затянет ли волынку: что рад бы всей душой, да вот мать или теща...
На самом деле Светличный сказал только следующее:
— Да, лицо ваше мне знакомо.
Потом угостил Лизогуба остатками обеда, жареной ставридой и рассудил так:
— Я мог бы, пожалуй, выдать вас за брата — но документы! Предприятие опасное для нас обоих. В таком случае, вам можно было б жить с нами в комнате, не таясь. Впрочем, как хотите: решать будете вы, а не я. Теперь — погреб. Мы в нем хранили до войны семена, оборудование, ящики. Он частично разрушен — в нашу усадьбу ударила взрывная волна, — все же спрятаться в нем можно вполне. За разбитыми бочками есть что-то вроде отсека. Подумайте, Лизогуб, сами. Пока что бог нас миловал: немцы сюда не заглядывали.
Лизогуб поселился в отсеке погреба. Мать Светличного раз в сутки носила ему еду, приготовленную из припрятанных и обмененных на вещи продуктов. Жилец был очень слаб, с по-стели подняться стоило ему больших трудов; а постелью служила солома, извлеченная из ящиков, в которых зональная станция получала до войны стеклянную посуду. Лизогуб порывался порой уходить — он надеялся пробраться в горы. Светличный уговаривал его остаться: не дойдет ведь.
— Не дойду, — соглашался Лизогуб.
Так ютился он под землей, опекаемый садоводом и его матерью, пока не настал день, когда он так и не дождался своей спасительницы Надежды Афанасьевны Светличной. Проголодав два дня, Лизогуб выбрался ночью из погреба и кое-как дотащился до домика. Темно, тихо, пусто, двери раскрыты настежь; та же рухлядь, но — никакого отклика.
— Василий Васильевич, — шептал Лизогуб, — Надежда Афанасьевна! Отзовитесь!
В доме, понял Лизогуб, случилось страшное. Лизогуб вернулся в погреб, чтобы обдумать там, как быть дальше.
«Я еще слаб, слаб, мне далеко не уйти...»
Он повалился на солому, в отчаянии изобретая один план за другим, и до рассвета ни на что не решился, В последние предрассветные минуты Лизогуб услыхал шаги.
«Это за мной... амба!» — и зажал в руке гирю, на всякий случай лежавшую у него всегда в головах.
— Не бойтесь... ради бога, не бойтесь! — зашептал совсем рядом женский голос. — Вот возьмите, тут редисочка... По просьбе Надежды Афанасьевны.
— Вы знаете, где они, что с ними? — спросил Лизогуб.
— Надежда Афанасьевна мне еще на той неделе говорила,— шептала в подвальной темноте женщина, лицо которой он едва различал. — Она слово с меня взяла, если с ней что случится... она ведь человек старый, вроде меня... Ее забрали... пришли и забрали.
— А Василий Васильевич?
— Уж этого я не знаю... Вы редисочку всю съешьте, я вам еще принесу.
Так Константин Лизогуб прожил в погребе разоренной зональной станции одиннадцать месяцев. Не отличая дня от ночи, он отощал настолько, что руки его и ноги сделались худенькими, как у мальчика. Он зарос, плохо видел и слышал. И все же, когда в Симферополе после долгой и тягостной тишины стали слышны звуки канонады, они докатились и до ослабевших ушей Лизогуба.
В город входили войска. У переезда к командиру батальона подошла одна старая жительница. Она показала на домик зональной станции:
— Там, товарищи, моряк. Морячок, — сказала старушка, чтобы было понятнее. — Плох, очень плох...
Командир батальона послал двух бойцов. На самодельных, из двух шинелей, носилках бойцы доставили в медсанбат моряка Константина Лизогуба...
Войска входили в город весной. Южный ветер, обдувая
лица пехотинцев, обсыпал их каски розовыми лепестками отцветающего миндаля и рыжеватым кипарисовым пухом. Среди разорения и печали ликовала природа — распустились каштаны, зазеленели акации и чинары, окрепли почки дубов. А старушка, указавшая солдатам домик зональной станции, шла рядом с командиром батальона, рассказывая ему о садоводе Светличном: «Тихий был человек, матери почтение оказывал; а Надежда Афанасьевна была женщина хозяйственная. Ее увели немецкие полевые жандармы, которые с бляхами». Будто сын ее в партизаны пробрался; верно ли, нет ли, старушка не знала. За то будто и увели Надежду Афанасьевну, что сын ее от немцев убежал; куда-то они брали его с собой по надобности.
- Поищем их, коли живые, — сказал старушке батальонный командир.
Их не нашли ни среди живых, ни среди мертвых. Оправившийся от болезни Константин Лизогуб, попавший снова на базу подводных лодок, писал оттуда и секретарю Крымского обкома и председателю исполкома. Опрашивали многих людей и на кое-какие следы набрели. Нашелся один пленный из немецкой хозяйственной команды, который возил в Долосы дрова, и, по его словам, два немецких офицера из полевой жандармерии обыскали в Долосах все закоулки, преследуя одного русского беглеца. И больше ничего не узнали. Слух о том, что Светличный ушел в партизаны, исходил от пастуха из Зуи. Он рассказывал, будто Светличный, выезжавший раз до войны в зуйские сады на борьбу с садовыми вредителями, узнал пастуха и тот его тоже узнал и указал безопасную тропу, свободную от немецких патрулей. Светличный говорил пастуху, что идет к горным партизанам. Но до партизан садовод не добрался: тропа, должно быть, не была безопасной. «Пропал без гести», — написали о Светличном на базу из Симферополя. Не нашли и Надежду Афанасьевну, по просьбе которой ее соседка поддерживала кое-чем из ранней огородины спрятанного в погребе Лизогуба... Много людей пропало без вести в войну, но каждый пропавший живет в чьем-нибудь сердце и памяти. В сердце и памяти людей, знавших их и не знавших.
Машинистка идет на работу
кулина Федоровна Морозова приехала пригородным поездом из Бекетовки в Сталинград. Она торопливо
- пересекает вокзальную площадь. Акулина Федоровна
встала сегодня пораньше — надо же наконец побывать в знаменитом подвале! Даже пассажиры с проходящих поездов и те успевают промчаться по улицам Сталинграда и просунуть голову в подвал универмага, где сдался в плен со своим штабом Паулюс. А она, сталинградская жительница, не побывала в нем до сих пор.
По дороге Акулина Федоровна старается побольше заметить и, главное, запомнить. В письме из Кутаиси сын требует новостей: что и как изменилось в Сталинграде?
«Посмотри, мама, на улице Гоголя, — писал Толя: — там сбоку лежали две большие бомбы-фугаски. Лежат они или не лежат? Я поспорил с Егорошвили...»
Бомбы все еще лежали около вокзала — огромные, бесхвостые, одутловатые. Их давно обезвредили. На одну из бомб присел, как на садовую скамейку, немолодой гражданин. Он устал. Пристроившись на фугаске, гражданин свернул папироску.
— Их специально, что ли, оставили, гражданка?
— Не знаю, — отвечает она и сама задумывается: «Может, как память?..»
В самом деле, вокруг чисто; засыпаны последние ухабы, сияет гладью новый асфальт. Акулина Федоровна идет дальше; ее обгоняет несколько машин. Каких марок? Толе все интересно узнать.
• Ах, эти бомбы! Они напомнили Акулине Федоровне не только о днях войны на Волге, когда она застряла с сыном в Соленом пруду близ сталинградской окраины, но и о том времени, когда она тревожилась, что же ей делать с Толей. Как только немцев разгромили, Толя стал бегать с соседскими мальчуганами в Сталинград.
«Пострелять», =— говорили мальчики.
Они пробирались в окопы и траншеи. Раскопав брошенные винтовки и патроны, мальчуганы до одурения палили из них. А добра этого в разоренном Сталинграде было много. ДЬмой Толя возвращался грязный, пропахший пороховым дымом. Одежонка у мальчика убогая — в дни осады гитлеровцы забрали у оставшихся жителей теплые вещи. У Акулины Федоровны взяли ватное одеяло, Толину кацавейку и далее ушанку.
«Учиться тебе надо, Толя, вот что! Будет тебе по окопам лазить, ворон пугать!» — убеждала сына Акулина Федоровна.
«А я военным буду», — отвечал Толя.
«Военные разве не учатся?»
в
капитан, его воспитатель, проверяет воспитанников: на месте ли поясной ремень, блестят ли башмаки, вычищены ли пуговицы...
«Теперь у них кончается завтрак», — думает Акулина Федоровна.
Она представляет себе Толю, повязанного салфеткой, с детской жадностью поедающего рисовую кашу и увесистые ломтики сыра.
В дни осады мальчик так отощал, что Акулина Федоровна горевала: не выживет Толя. Его спасла баржа. Осенью немцы подожгли на Волге баржу с зерном. Она потонула недалеко от берега. Когда вода в реке спала, Толя пробрался к барже и насобирал в ее обгорелых обломках полную корзину подмоченной пшеницы. Зерно было невкусное, с тяжелым запахом, но оно-то и спасло и мать и сына от голодной смерти.
— Акулина Федоровна, — говорит, входя в машинное бюро, начальник, — вы, я вижу, задумались о сыне. Перепечатайте срочно вот этот циркуляр.
Акулина Федоровна ударяет с лихостью опытной машинистки по клавишам. Она начала свой трудовой день тут, в Сталинграде, а Толя там, в Кутаиси.
Молодое деревце хорошо развивается
С указкой в одной руке и куском мела в другой стоит у доски преподаватель русского языка, старший лейтенант. Он написал на доске предложение:
«Молодое деревце хорошо развивается».
Тридцать воспитанников в ожидании вызова вчитываются в это предложение.
— Воспитанник Морозов! — выкликает преподаватель.
Толя Морозов подходит к доске. Взяв из рук учителя мел,
он подчеркивает все безударные гласные.
Но ведь многие гласные произносятся совсем не так, как пишутся. Если отдаться слуху, предложение можно написать так:
«Маладое деривце харашо развивается».
Это будет отвратительно.
— Как же нам проверить, воспитанник Морозов?
На лице воспитанника улыбка знающего человека. Объяснив всему отделению, как проверяются неясно звучащие гласные, он пишет на доске:
«Молодое — молодость — молодка. Деревце — деревья. Хорошо — хороший».
Теперь всем ясно: путаницу можно распутать.
— Садитесь, воспитанник Морозов, — говорит учитель и объясняет затем классу, что есть иностранные слова, в которых нельзя проверить безударные гласные, как, например: багаж, чемодан, корзина. Такие слова, вернее — правописание таких слов, надо запомнить.
Прежде чем перейти к антонимам (скучный — веселый, темный — светлый), учитель рассказывает о богатстве языка. Одна за другой сыплются из его уст пословицы.
Поручение
—* Что нового пишет ваш суворовец? — спрашивает начальник, принимая у Акулины Федоровны перепечатанные листы.
— На уроках у них текучие воды и десятичные дроби,— отвечает машинистка, вытаскивая из кармашка вязаной кофты письмо сына. — Наказ мне дает...
Начальник, торопясь, читает:
«Сделай, мама, вот что, только не напутай. Когда немцы подошли к нашему Соленому пруду и ты закапывала папин костюм и калоши, я тоже закопал свой альбом с марками.
Сначала стань около двери лицом к горе, потом повернись налево и сделай пять шагов, только настоящих шагов, а не маленьких, и тогда повернись опять налево и сделай еще семь шагов. Чтобы тебе лучше знать, так знай, что это около того места, где мы складывали дрова, когда привозили из Бекетов-ки. А теперь копай, но копай осторожно, чтобы не врезаться лопатой в альбом. Альбом богатый, ты сама знаешь, а вот Егорошвили не верит, что у меня там есть канадские и турецкие марки. Если приедешь, тебе здесь будет интересно; здесь есть Белый мост и Красный мост, на дне реки лежат большие белые камни. Сначала, когда смотришь издали, кажется, это снег, а потом подходишь и видишь, что один камень похож на медведя, а другой...»