Николай Трифонович не узнает своей шахты. Трещат доски, летят подпорки, хлещет рыжая вода. Люди мечутся.
— Дядя Коля! Не можем найти, где пробило! — кричит Серёга.
Как разглядеть, откуда она бьёт, страшная вода? И крик: «Плывун! Плывун!» Кидаются рабочие то туда, то сюда.
Вдруг Серёга кричит:
— Нашёл! Вот здесь пробоина!
Он рвёт с себя куртку — и в дыру. Сам стоит по пояс в воде и пытается курткой остановить плывун.
Бригадир подскочил к нему и тоже курткой дыру закрывает. Но выбило куртки, что за сила в куртках, когда стихия бушует!
Стали люди толкать в пробоину доски, камни. Меньше стала струя. И наконец унялся плывун.
Только тут заметил бригадир, что он по грудь в воде и другие тоже плавают. А Серёга ростом не вышел и плавать не умеет, так он за бригадира уцепился и висит на его плече.
Дали ток, заработали насосы. К утру воды стало в шахте меньше. А могла и шахта погибнуть.
Вышли наверх, Серёга говорит:
— Дядя Коля, ты меня спас.
— Чего там. Вместе забой спасли.
Леденчик всё перепутал
По улице не спеша шагает человек. На нём огромные сапоги, как у мушкетёра. Брезентовый комбинезон заляпан глиной. На голове шляпа с широкими полями. Мишка сломя голову бежит за этим человеком. И никак не может поспеть: очень большие шаги у метростроевца. Испачканный костюм, и на щеках пятна извёстки. Очень красивый человек.
Почему Мишка бежит за ним? Потому, что этот человек герой. Были герои-лётчики, и герои-полярники, и герои-пограничники. А это герой-метростроевец. И Сашка Пучков, и Леденчик, и Таня Амелькина, и Бориска с чужого двора — любой мальчишка и любая девочка не прошли бы спокойно мимо метростроевца. Обязательно бы бежали следом, сколько могли. А потом бы хвалились:
«Я сейчас у Смоленской метростроевца видел! Вот так — я, а так — он. Сапоги — во! Шляпа — во!»
Мишка вбегает во двор и кричит:
— Я метростроевца видел только что! У Смоленской!
— Подумаешь, — говорит Сашка. Но это он нарочно.
Каждый хочет встретить на улице метростроевца. Но они мало ходят по улице. Они много работают у себя в шахтах, под землёй. Они прокладывают невиданную подземную дорогу через весь город, от Сокольников до Центрального парка культуры с ответвлением на Смоленскую. Тринадцать станций. Мы с особым вкусом произносили их названия: «Красные ворота», «Библиотека имени Ленина», «Дворец Советов», «Охотный ряд», «Кировская».
Там, под землёй, земля называется породой. И каждый мальчишка и каждая девочка в нашем дворе знают, что бывает лёгкая, мягкая порода, а бывает твёрдая, и тогда проходчикам труднее.
Знают, что на Охотном ряду, который потом назовут проспектом Маркса, будет тоннель глубокого заложения. А на Арбате — мелкого. И, значит, будут применять разные способы проходки: мелкую шахту роют прямо сверху, как траншею. А после ставят перекрытия. Глубокую шахту пробивают под землёй.
Там, под землёй, работа опасная. Проходят газовые трубы. Повредит метростроевец нечаянно трубу — могут отравиться люди. Там, под землёй, лежат электрические кабели. И резиновые костюмы спасают рабочих от удара током.
А шляпа? Разве шляпа для красоты? Она защищает голову от воды и камней.
Леденчик вдруг сказал:
— А я знаю, какое самое опасное место под землёй. Называется сказать как? Ротерт, вот как. Там может сжатым воздухом человека зажать, и барабанные перепонки полопаются.
Вот так сказал Леденчик! Вот так сказанул! Его дразнили много дней. Надо же так перепутать. Кессон с Ротертом. Ротерт — фамилия начальника Метростроя. Крупный горный инженер, он строил Днепрогэс, а теперь строит метро в Москве.
Ох и насмешил всех Леденчик! Я меньше всех во дворе и то знаю, что такое кессон.
— Вот она, — ткнул в меня пальцем Сашка Пучков, — меньше всех во дворе и то небось знает, что такое кессон.
— Знаю, — сказала я. — Конечно, знаю. Мне Катя Катаманова рассказывала, а ей папа рассказывал.
— Понятно, — сказал Сашка. — Скажи теперь не спеша и не тараторь: что такое кессон?
— Кессон — это камера для сжатого воздуха. А зачем сжатый воздух? Чтобы жидкую породу к стенкам прижать.
— Видал? — сказал Сашка Леденчику. — Эх ты, Леденчик-бубенчик.
Сегодня Сашка нападал на Леденчика. Сашка самый главный мальчишка во дворе — он самый сильный и может заступиться за кого хочет и отлупить кого хочет.
Однажды милиционер Пучков, Сашкин отец, вышел во двор. Он был в каске с острым шпилем на макушке, на подбородке узкий ремешок. На руках у милиционера Пучкова белые перчатки. На боку коричневая кобура.
Сашка громко спросил:
— Папа, ты на пост идёшь?
— На пост, — кивнул отец своей острой каской и стал чистить сапоги.
Милиционер плюёт на щётку и долго трёт сапог. А потом протирает голенище бархатным лоскутком. Мы стоим в стороне, Мишка и я. А Сашка Пучков стоит рядом с отцом. Он оборачивается к Мишке, как будто только сейчас увидел его, и говорит:
— Отойди-ка, ты. Наган у отца настоящий. Бабахнет наган, отвечай тогда за вас.
Сашка подходит к Мишке и пихает его локтем в грудь. И тогда Мишка отвечает:
— Я знаком с самим Отто Юльевичем Шмидтом и то не хвалюсь.
Милиционер ушёл, сверкая сапогами, а Сашка Пучков сказал Мишке:
— Про Отто Юльевича Шмидта это ты врёшь. Врёшь? Врёшь?
И он пошёл на Мишку плечом, как и сейчас ходят все мальчишки перед дракой.
— Не вру, — смело сказал Мишка и не отодвинулся. — Очень мне нужно врать. Мы с одним человеком ходили в Главсевморпуть. Отто Юльевич Шмидт работает там самым главным полярником. Я уже целый год знаком с Отто Юльевичем Шмидтом. Ты бы, Пучков, раззвонил на весь двор. А я не стал хвалиться. Зачем мне?
Сашка Пучков перестал напирать на Мишку. Есть на свете слова, которые могут остановить и Сашку Пучкова. «Главсевморпуть. Мы ходили туда с одним человеком».
Одним человеком была я.
Наш знакомый Отто Юльевич Шмидт
Это случилось однажды под вечер. Я и сегодня вижу его, этот синий вечер, слышу патефонные песенки из открытых окон.
Я иду из булочной и вижу, что Сашка и Мишка опять подрались. Они дрались, как всегда, за помойкой, куда никто не ходил. Там кончался наш двор и стояла высокая кирпичная стена.
Сашка прижал Мишку к этой стене и возил его спиной по кирпичам. А Мишка молчал и вырывался. Он не умел драться и хотел вырваться, но вырваться не мог: как клещами держал Сашка Мишкины руки выше локтей, а ногой наступил Мишке на ногу. Теперь мальчишки называют это приёмчиком. А тогда никак не называли. Нельзя вырваться, и всё.
Сашка орал:
— Сдаёшься?
Он кричал громко, наверное, хотел, чтобы слышала Таня Амелькина, но у Тани на третьем этаже было закрыто окно, и она не слышала Сашкиного победного крика. И он опять кричал:
— Сдаёшься?
И опять возил Мишкиной спиной по кирпичной стене.
Я несла в руке тёплый батон. Сначала я старалась удержаться и не откусывала от батона. Мама не разрешала откусывать от целого батона. Но удержаться было трудно: батон тёплый и пахнет праздничными пирогами. Я собралась отгрызть совсем маленький кусочек и тут услышала Сашкин голос: «Сдаёшься? Сдавайся, кусок-волосок!» Вот тогда я заглянула за помойку и увидела их. Мишка стоял красный, но не плакал, мне показалось, что ещё немного, и он не вытерпит. Я увидела слёзы — не в глазах, а в выражении лица.
Мишка не хотел сдаваться.
Я спросила:
— Саша, хочешь хлебушка? Тёплый, на, Саша.
Я протянула Сашке батон. Он отпустил Мишку и взял хлеб. Мишка ушёл не оборачиваясь, пальто было в красной кирпичной пыли.
Сашка откусил от батона почти половину, отдал мне остальное и сказал, жуя:
— Люблю тёплый хлеб.
На другой день Мишка сам подошёл ко мне. Во дворе больше никого не было. Мишка посмотрел на меня сверху вниз и сказал:
— Я решил стать полярником. Азбуку Морзе учу. Уже много букв выучил.
Он вытащил из кармана стекляшку и стал стучать по забору.
— Слышишь? Тире, тире, точка.
— Это ты какие слова сигналишь? — спросила я.
— Буква «М», — сказал Мишка. — Только никому не говори. Проболтаешься, тогда всё.
Почему это я проболтаюсь? Я в жизни никогда не рассказываю чужие секреты. Очень даже обидно он говорит.
Люди, которые не умеют хранить секреты, всегда обижаются, если их предупреждают. Но это я заметила много времени спустя.
А тогда сказала обиженно:
— Не проболтаюсь. Зачем мне болтать?
Мишка говорил негромко, от этого получалось, что он доверяет мне большую тайну.
— Значит, так. Я всё обдумал. Я учу азбуку Морзе, знаешь, какая трудная? И теперь буду проситься радистом на полярную льдину. Ты тоже можешь проситься. Хочешь на льдину?
Конечно, я хотела на льдину. Что я, глупая — не хотеть на льдину?
— Сейчас мы с тобой пойдём к Отто Юльевичу Шмидту, он самый главный начальник над полярниками всего Советского Союза. Я знаю, где его работа. На Арбатской площади есть большой дом, он называется Главсевморпуть.
Мы ехали в тесном трамвае, Мишка держал меня за руку, чтобы меня не оттащили и чтобы я не потерялась. Я упиралась носом в чью-то корзину.
Потом мы вышли из трамвая.
Около большого дома с высокой коричневой дверью Мишка сказал:
— Не бойся. Что бояться? Мы придём к Отто Юльевичу Шмидту и скажем: «Запишите нас в полярники. Я знаю почти всю азбуку Морзе. Мы не боимся ни холода, ни лишений». Запишет, вот увидишь. Главное, не бойся.
Я не боялась. Правда, я не знала азбуки Морзе. А насчёт холода и лишений было всё правильно.
— Чего их бояться, холода и лишений, правда, Мишка?
Раз Мишка брал меня с собой на Крайний Север, я была готова отправиться с ним.
Мишка открыл тяжёлую дверь, и мы вошли в светлое, просторное помещение. Там было прохладно.
В углу за барьерчиком висели пальто и сидела женщина в толстом платке, завязанном крест-накрест через грудь. Она невнимательно посмотрела на нас и сказала:
— Брысь отсюда! Топчут пол!
Мишка очень смело ответил:
— Мы пришли к Отто Юльевичу Шмидту.
— Сейчас тряпкой намахаю, Шмидта им подавай! Полярники сопливые!
Она встала со своей табуретки и стала выходить из-за барьерчика. У неё на спине был большой узел от платка. Она взяла щётку на длинной палке. Мы попятились к высокой двери.
— Сейчас я вас! Не велели пускать! Много вас ходит, желающих!
Мишка крикнул:
— Баба-яга!
Я добавила:
— Костяная нога!
— Тряпкой! — пообещала гардеробщица.
Мы стояли у самой двери. Откуда-то сверху громкий голос сказал:
— Кто это опять воюет с нашей тётей Груней?
По широкой лестнице спускался человек с тёмной бородой.
Мы сразу узнали Отто Юльевича Шмидта. Он был совсем как на портретах.
— Разве уважающие себя полярники позволяют себе так разговаривать со старшими? — сурово спросил Шмидт. Он нахмурил брови.
Мишка рывком открыл тяжёлую дверь, и мы выскочили на улицу.
Домой мы шли пешком. На бульварах таял последний снег. Мимо ползли переполненные трамваи, кончился рабочий день, сердитые люди висели на подножках, цеплялись за вагон сзади. Трамвай ехал медленно и тяжело, как будто поднимался на крутую гору. Двери не закрывались, кричала хриплая кондукторша:
— Останьтесь! Останьтесь, вагон не резиновый!
Но никто не хотел оставаться, все лезли в вагон.
— Всё равно буду полярником! — сказал Мишка твёрдо. — Или лётчиком. Или пограничником.
— И я, — сказала я.
Кто такой царь Горох
Метро строилось. Теперь мы все хотели стать метростроевцами. В Москве стояло уже много деревянных буровых вышек. По городу ходили огромные люди в спецовках. Может быть, они только казались нам такими большими, потому что на них была толстая спецовка. А может быть, потому, что сами мы были ещё не очень большими, чуть повыше метростроевского сапога.
Шахта Метростроя огорожена забором, и, конечно, невозможно пройти мимо и не посмотреть в щёлочку.
Я стояла и смотрела, прикрыв щёки ладонями, чтобы лучше видеть. Конечно, я могла бы написать, что стояла там не я, а любой другой из наших ребят — Катя, например, или Леденчик. Каждый с удовольствием бы согласился постоять и посмотреть на котлован. Но зачем выдумывать? Там была в тот раз именно я. И я сама нашла ту щель в заборе, через неё так хорошо видно. И как раз по росту, не нужно даже подниматься на цыпочки.
Я стою у забора уже долго и вижу толстые провода и очень яркие голые лампы. Вагонетки, рельсы. Высокий помост — эстакаду.
У забора с той стороны остановились двое людей — высокий без усов и низенький с усами.
— Как это, не хватает молотков? — кричит высокий. — Ты это брось — не хватает! Что мы, как при царе Горохе будем проходить тоннель? Кайлушкой и лопатой? Ты не мастер после этого, а я не знаю кто.
Кто такой царь Горох? Надо будет спросить у Мишки. И разве при царе строили метро?
Усатый мастер сказал:
— Не бузи, Серёга. Нет молотков. Нет, — значит, будут. А пока — да, лопатой, кайлом. Ты комсомолец и пришёл по призыву. Ты, Серёга, такой прекрасный парень, что и голыми руками построишь метро. Иди в шахту, иди и не бузи.
Меня взяла за плечо рука.
— Разве здесь место для маленьких гражданок?
Дядя Коля Катаманов смотрел на меня.
— Зачем ты сюда бегаешь? Зашибить могут.
— Вы Катин папа, — сказала я. — Вот так ваш дом, а так наш. Дядя Коля, можно я с вами в шахту спущусь? Ну что особенного? Я буду слушаться и никуда не буду лезть без спроса. А?
— Выдумала. Никаких шахт. Вырастешь, тогда можешь работать на метро. У нас девчата работают — орлицы.
— «Вырастешь»! Очень обидно вы говорите. Когда я вырасту, метро давно построят.
— Напрасно беспокоишься. Первую очередь в будущем, тридцать пятом году сдадим. А потом будет вторая, третья и ещё, и ещё.
Он ушёл. Свет прожектора упал на плакат: «Слава ударной бригаде проходчиков Катаманова!»
Был вечер, тихо кружились лохматые снежинки. Я поймала одну на варежку, и она долго не таяла, так и лежала на ладони.
Метростроевцы шли работать в ночную смену. У них были молодые лица. Прошли две девушки в метростроевских комбинезонах, очень красивые. Из-за забора выглянул усатый мастер и сказал:
— Что ты здесь вертишься? Уходи сейчас же.
— Уйду, подумаешь. Я дяди Колина соседка, Катаманова. Вот так их дом, а так наш.
— Иди, соседка, кому я сказал?
Луна вышла из-за облака, её перечеркнули провода. Голубой снег лежал на тротуаре. Я побежала и старалась наступать на чистый снег, где ещё никто не ходил, чтобы мои следы оставались на снегу.
Шесть тетрадок
У Тани Амелькиной аккуратный портфель. Блестят металлические уголки, от никелированного замка отпрыгивают солнечные зайчики. В портфеле учебники, тетрадки, жёлтый пенал с тугой крышкой. А вот совсем новая тетрадка, толстая, в чёрном переплёте. Она вкусно пахнет клеёнкой.
Таня только вчера купила эту тетрадь и сразу нарисовала на каждой странице красную букву «М».
Она видела такую тетрадку у Мишки. Мишка принёс её в школу и сказал, что это будет летопись про метро. Он всем показал тетрадь, потом сел на свою парту и на каждой чистой странице стал рисовать красным карандашом букву «М».
Леденчик стоял возле парты и смотрел, как Мишка рисует. А потом сказал:
— Ну и что? Я себе тоже такую тетрадь куплю и тоже букву нарисую. У нас в книжном таких общих тетрадей сколько хочешь.
Подошёл Пучков:
— А я что, рыжий? Мишка будет летопись писать, а я не могу? Мне отец денег даст, и у меня будет тетрадка ещё получше твоей. Ставит из себя!..
И вот сегодня Таня идёт в школу пораньше, ей хочется похвалиться новенькой тетрадкой. Сейчас она сядет, раскроет её и сразу, на первой странице, напишет что-нибудь интересное.
Мишка уже в классе и Борис с чужого двора. А вот Пучков, Леденчик. Входит Катя Катаманова.