Это сообщение было выслушано школьниками с явным унынием, а Полем с удовлетворением. Он даже на время забыл о своих горестях.
– Я в высшей степени рад это слышать, – сказал он самым искренним тоном. – Отлично придумано. У школьников и так слишком большие каникулы. Ума не приложу, почему родители должны страдать из-за какого-то снегопада. Приятного мало, когда здоровый верзила слоняется по дому, не знает, чем заняться, и только ест в три горла.
Грабитель, горячо отстаивающий частную собственность, или овца, осуждающая вегетарианство, не произвели бы на слушателей более ошеломляющего эффекта.
Дети пробудились от своих грустных мыслей и не поверили своим ушам: исходи эти речи не от старого и верного соратника, они вызвали бы презрение и отпор. Но теперь этот монолог был воспринят с явным восхищением. Затаив дыхание, школьники следили, к чему же клонит их приятель.
Доктор не сразу оправился от потрясения, в которое его привели эти слова. Затем он сказал с мрачной улыбкой:
– Саул среди пророков! Твои чувства, Бультон, похвальны, если они, конечно, искренни. Повторяю – если они искренни. Но я вынужден отнестись к ним с подозрением. – Затем, как бы жел.ая сменить опасную тему, он спросил: – Как вы провели каникулы, дети?
Никто и не попытался ответить на этот вопрос, воспринятый школьниками в качестве чего-то вроде «как поживаете», когда собеседник вовсе не интересуется вашими делами. Тем более, что доктор, не ожидая ответов, продолжал:
– Я возил сына Тома в Лондон. За неделю до Рождества мы посмотрели постановку «Агамемнона» в театре «Сент Джордж Холл». Как вам, должно быть, известно, это трагедия знаменитого греческого поэта Эсхила. Мне было очень приятно, что Том выказал интерес к постановке пьесы, отрывки из которой он читал в хрестоматии.
Никто не отозвался, за исключением мистера Бультона, который буквально ринулся вперед, отчаянно стараясь показать свою обычную покорность.
– Возможно, я покажусь старомодным, – сказал он. – Скорее всего, так оно и есть, но я решительно против того, чтобы детям показывали драматические представления любого рода. Это выбивает их из колеи, сэр.
Доктор Гримстон промолчал, но, оперевшись руками о колени и поджав губы, некоторое время испепелял взглядом своего юного критика. Затем, многозначительно кашлянув, снова углубился в газету.
«Я его обидел, – мелькнуло у Поля. – Впредь надо быть осторожнее. Ничего, я с ним еще успею объясниться «. Поэтому при первом же удобном моменте он сказал:
– У вас, я вижу, вечерняя газета. Нет ли важных новостей?
– Нет, сэр, – коротко отозвался доктор.
– Сегодня я читал в «Тайме», – говорил Поль, изо всех сил стараясь сочетать общительность с информативностью, – что урожай камфары в этом году будет очень скудным. Что касается камфары, то самое любопытное заключается в том, что японцы... – он решил постепенно перевести разговор на тему колониальных товаров, дабы открыть глаза доктора на то, что с ним приключилось, но успеха не имел.
– Благодарю вас, Бультон, но я знаю, как добывается камфара, – с леденящей вежливостью отозвался доктор.
– Я лишь хотел заметить, когда вы меня перебили, – не унимался Поль,ибо скорее всего об этом вы не знаете, что японцы... никогда не...
– Хорошо, хорошо, – с нетерпением в голосе снова прервал его Гримстон.Может быть, японцы и впрямь никогда чего-то там ие делают, но я надеюсь найти способ сам ознакомиться с вашими познаниями о японцах.
Прежде чем опять углубиться в чтение, он посмотрел поверх газеты на негодующего Поля, вовсе не привыкшего, чтобы его не слушали, не столько с подозрительностью, сколько с нарастающим удивлением: что случилось с этим учеником за время каникул, почему шалун и озорник вдруг превратился в первостатейного педанта и резонера.
«Он не вежлив, даже просто груб, – думал Поль, – но я не сдамся. Я уже пробудил его любопытство. Это шаг вперед. Он уже понял, что-то не так». И Поль снова подал голос.
– Вы, кажется, курите, доктор Гримстон. Поезд нигде не останавливается, а сигара после обеда – великая вещь. Я мог бы предложить вам сигару, если желаете.
И он стал нашаривать в карманах портсигар, упустив из вида, что последний, как и прочие атрибуты его прошлого существования, исчезли. Джолланд фыркнул, не в силах сдержать свое восхищение перед такой неописуемой наглостью.
– Если бы я не знал, что это крайне неудачная шутка, а не преднамеренное оскорбление, я бы сильно рассердился, – сказал доктор. – Но я готов извинить излишнюю веселость, вполне простительную, коль скоро она вызвана мыслью о возвращении к радостным школьным будням. Но будь внимателен впредь, Бультон!
«Почему он так рассердился, – недоумевал про себя Поль. – Откуда мне знать, что он не курит? Боюсь, что пока он еще не понял, кто я такой». И он начал снова:
– Насколько я понял, доктор, среди ваших учеников есть некто Киффин. Не сын ли это, часом, Джорджа Киффина из Колледж-Хилла? Господи, мы с твоим отцом старинные приятели и познакомились еще, когда тебя и на свете не было. Тогда он еле сводил концы с концами... Вам нехорошо, доктор?
– Я вижу, к чему ты ведешь. Ты хочешь, чтобы я признал, что ошибся, оценивая твое поведение.
– Именно, – признал Поль с облегчением. – Вы меня верно поняли, доктор. Вы правильно со мной разобрались.
– Если так и дальше будет продолжаться, – пробормотал доктор, – я н впрямь разберусь с тобой вполне определенным способом, а громко сказал: Со временем я с тобой разберусь, а пока прошу помалкивать.
«Не очень-то церемонно он выразился, – размышлял Ноль, – но, по крайней мере, он явно почувствовал что-то неладное, ну а его манера говорить может, он сделал это, чтобы сбить с толку школьников. Если это и впрямь так, то он большой молодец. Буду нем как рыба.
Но через некоторое время его обеспокоило открытое окно в купе и он нарушил обет молчания.
– Прошу прощения, доктор, – сказал он с интонациями человека, привыкшего ставить на своем, – но я бы попросил вас либо закрыть окно, либо поменяться со мной местами. Вечерняя прохлада, как говорит мой доктор, совершенно пагубна для человека моих лет.
Доктор нахмурился, удивленно вскинул брови, закрыл окно и сказал:
– Напоминаю тебе, Бультон, ты ведешь себя неразумно.
«Верно, верно, – подумал Поль. – Хорошо, что он мне напомнил. Не надо подавать вида этим мальчишкам. Зачем лишняя огласка? Попридержу-ка я пока язык. Ну а потом Гримстон отправит меня в Лондон первым же поездом, а заодно и одолжит денег на гостиницу. Я ведь прибуду на Сент-Панкрас уже поздно ночью. А может, он предложит мне переночевать в школе. Там будет даже лучше. Я, пожалуй, не стану отказываться.
И он откинулся на сиденье в лучшем настроении. Разумеется, глупо было покинуть уютную столовую дома и прокатиться бог знает зачем до Родвелл-Маркета, но можно смириться со временными неудобствами, если все хорошо кончится.
По крайней мере, слава Богу, что не возникла необходимость мучительных объяснений.
Школьники украдкой посматривали на Бультона. Они были в восторге, что выражалось в перешептываниях и хихиканье. Они пытались поймать его взгляд и дать понять, как хотелось бы им увидеть и услышать продолжение, но мистер Бультон глядел на них так отстраненно-холодно, что они одновременно почувствовали обиду и любопытство.
Впрочем, его выходки вскоре приняли направление, остудившее их восхищение. Рядом с Полем сидел новичок Киффин. Это был бледный мальчик с большими жалобными карими глазами, как у тюленя. В том, как он был одет, чувствовалась заботливая материнская рука. Брюки и пиджак были вычищены и отглажены так, словно предназначались не для живого мальчика, а для манекена в витрине магазина готового платья.
Это был домашний ребенок, начисто лишенный того компанейского озорного духа, что был так присущ его соседям по купе. У него не было того умения ловко приспосабливаться к новым обычаям, что позволяет домашним детям быстро находить общий язык с самыми большими сорванцами.
Киффина не снедало веселое любопытство на пороге новой жизни, его не распирала гордость от первого шага к самостоятельности. Он чувствовал себя одиноким путником в чужой и недружелюбной стране.
А потому неудивительно, что при мыслях о доме, который он покинул всего несколько часов назад и который теперь казался далеким, лризрачным и недоступным, его глаза защипало, грудь стала предательски подниматься и опускаться, и он понял, что надо дать какой-то выход эмоциям, пока они не хлынули в три ручья, сделав его посмешищем окружающих.
На свою беду, он выбрал не самый удачный способ; я именно – довольно громко засопел. Некоторое время мистер Бультон сносил это безропотно, если не считать мрачных взглядов, которые оя время от времени бросал на соседа, нервно подергиваясь на диване, но наконец его терпение, и без того истощенное сегодняшними треволнениями, лопнуло.
– Доктор Гримстон, – сказал он с вежливой непреклонностью. – Я не из тех, кто жалуется попусту, но я убедительно прошу вас вмешаться. Я был бы признателен, если бы вы посоветовали моему соседу справа либо взять себя в руки, либо плакать в платок, как это принято у всех нормальных людей. Я могу понять и простить громкое честное рыдание, но с этим сопением и пыхтением я не намерен мириться. Это даже противоестественно для столь мелкого ребенка.
– Киффин, ты плачешь? – спросил доктор.
– Н-нет, сэр, – пробормотал тот. – Я в-вроде п-просту-дился.
– Надеюсь, что так оно и есть. Я был бы огорчен узнать, что ты начинаешь новую жизнь в состоянии уныния и недовольства. В моем войске нет и не будет изменников! Я добьюсь того, чтобы в моей школе царил дух радости и единодушного согласия, даже если мне придется пороть каждого из учеников, пока меня держат ноги. Что же до тебя, Ричард Бультон, то у меня нет слов, чтобы выразить ту боль и то отвращение, что вызывает во мне твое неуемное желание пародировать своего заботливого и любящего отца. Если в самое ближайшее время я не увижу, что ты осознал недопустимость такого поведения, мое неудовольствие примет вполне осязаемые формы.
Мистер Бультон, тихо охнув, упал на сиденье. Было неприятно услышать обвинение в пародировании самого себя, особенно когда это не входит в твои намерения, но это сущие пустяки по сравнению с ужасным открытием, насколько он обманывался насчет доктора. Доктор явно не увидел, что скрывается за его внешним обликом, а значит, впереди еще ужасная сцена объяснений.
Школьники же за исключением Киффина все еще получали удовольствие от разыгрывавшегося перед их глазами спектакля, и с нетерпением ожидали новых попыток своего товарища испытывать терпение доктора.
Вскоре они были вознаграждены с лихвой. Если Поль и впрямь чего-то не переносил, то это был запах мятных леденцов. Он уволил троих младших клерков за то, что, по его мнению, из-за них контора провоняла этим отвратительным лакомством. Теперь же ненавистный запах мало-помалу стал прокрадываться в купе.
Поль посмотрел на Коггса, сидевшего напротив, и увидел, как его губы и щеки мерно движутся, а на лице написано блаженство. Похоже, Когтс и был источником запаха.
– Неужели вы поощряете нарушение вашими питомцами правил поведения в общественных местах? – спросил он гневно доктора.
– Иные из них и не нуждаются в поощрении, – ядовито заметил тот. – Но кого ты имеешь в виду?
– Если он делает это в лечебных целях, – продолжал Поль, – то должен выбрать для этого иное время и место. Если же он просто утоляет свою неумеренную любовь к сладостям, Бога ради, не позволяйте ему делать это там, где это может доставить неприятные ощущения окружающим.
– Что и кого ты имеешь в виду?
– Мальчика напротив, – сказал Поль и направил указующий перст на изумленного Коггса. – Он сосет леденец, от которого пахнет так, что поезд может сойти с рельсов.
– Это правда, Коггс? – спросил доктор страшным голосом.
После ряда неудачных попыток проглотить леденец, Коггс закашлялся и побагровел от натуги и смущения, пробормотал, что купил леденец в аптеке, считая это смягчающим обстоятельством.
– У тебя есть еще при себе эта гадость? – спросил доктор.
Медленно и неохотно Коггс вытащил из кармана три или четыре маленьких белых пакетика, каковые доктор один за другим развернул, осмотрел содержимое и выбросил в окно.
Затем он обернулся к Полю с куда более милостивым видом.
– Бультон, я тебе весьма обязан. Сильная простуда помешала мне вовремя распознать это вопиющее проявление послушания и потакания собственным слабостям. Об этом, впрочем, мы еще поговорим отдельно. Твое мужество, с которым ты, не раздумывая, изобличил скверный проступок, заслуживает всяческих похвал.
– Что вы, сэр, – отозвался Поль. – Не стоит об этом. Просто я не мог умолчать, ибо на редкость чувствителен к... – Тут он громко вскрикнул и стал тереть лодыжку. – Меня только что ударил по ноге вот этот юнец в синем галстуке, я не давал ему повода к такому обращению. Прошу вас вмешаться, сэр!
– Значит, Кокер, – молвил доктор, – ты подражаешь ослу нt только в смысле тупости и упрямства, так? Ты пускаешь в ход задние конечности против вашего же товарища, который не сделал тебе ничего плохого, с неистовостью кенгуру? Отлично. Перепиши двенадцать раз все, что сказано в «Естественной истории» Буффона об этих двух животных и покажи мне завтра вечером. Если у меня завелись дикие животные, буду их укрощать!
Остаток путешествия шесть пар глаз неотступно следили за ничего не подозревавшим Полем, и под шум и грохот колес с губ его новых товарищей слетали тихие, но недвусмысленные угрозы. Но Поль грелся в лучах одобрения доктора и решил открыться ему прямо на станции.
Наконец поезд стал замедлять ход, заскрежетали тормоза, вагон затрясло на стрелках, и показалась освещенная платформа, по которой расхаживали меланхоличные носильщики, каркая «Родвелл Маркет», словно предвещая беду.
Поль вышел вместе со всеми и теперь стоял на холоде и сырости у багажного вагона, откуда выгружали чемоданы и коробки.
«Надо бы рассказать доктору все прямо сейчас, – крутилось у него в голове, – только он очень занят! Хорошо бы оказаться в одном с ним кебе и все ему выложить по дороге».
Но доктор был сейчас менее всего расположен выслушивать признания. Отсутствие кебов у вокзала он воспринял как личное оскорбление и гневно обрушился на начальника станции.
– Это безобразие! Форменное безобразие! – бушевал он. – К поезду не подано ни одного экипажа. Сегодня собираются все мои ученики. Я заказал кебы, а их нет и в помине. Нет даже омнибуса. Я так этого не оставлю. Я буду жаловаться. Пусть кто-нибудь сейчас же найдет экипаж. Дети, быстро в зал ожидания. Так, стойте – вы все в один экипаж не поместитесь. Кокер, Коггс... ну да, Бультон... вы знаете дорогу. Отправляйтесь и скажите миссис Гримстон, что мы скоро будем.
Поль скорее обрадовался, чем огорчился такому распоряжению, ибо никак не мог собраться с духом, чтобы сделать свое признание. Однако, если бы он видел; как Кокер пихнул локтем Коггса и они торжествующе захихикали, он бы ни за что не доверился бы этой парочке.
Напротив, он решил рассказать им свой секрет.
«Они будут ценными свидетелями, – убеждал он себя, – что кто бы я ни был, по крайней мере я не Дик».
Поэтому он не мешкая перешел через пути по мостику, спустился по крутым ступенькам и вышел через воротца на огражденное пространство, где обычно стояли экипажи, но сейчас было пусто и лишь белый туман крадучись наползал по земле.
Тут-то к нему присоединились его спутники. Чуть пошептавшись, они подошли к нему и взяли под руки.
– Ну что ж, – начал Поль, решив проявить снисходительность к мальчуганам, – как дела, молодежь? Каникулы позади, впереди учеба? Ничего, учиться надо смолоду, а потом... Эй! Куда вы так несетесь. Погодите, я не так юн...
– Грим отсюда нас не видит, верно, Кокер? – спросил Коггс, когда они оказались за пределами станции.
– Нет, конечно, – отвечал Кокер.