— Как… сгорел?
— Так! Одно ему не нравилось, другое. Пришлось расстаться!
Я молчал.
— Из-за тебя же, кстати, — с досадой сказал Зиновий. — Из-за тебя же, кстати, он и топится!
— Кто, — удивился я, — предшественник?
— При чем тут предшественник?.. Главный герой!
— А… зачем? — испугался я.
— Ну, конюшня-то загорелась, а он с дежурства ушёл. То есть, если бы не ты, лошади могли бы сгореть. Ну, и не может он себе этого простить, понимаешь? Что из-за него чуть было лошади не сгорели. Тем более, все думают, что он это лошадей спас… Спас-то ты, а все думают, что он. Понимаешь? А ты молчишь!
— А почему я молчу? — удивился я.
— Потому что ты гордый.
— При чём тут гордость-то? — я удивился. — А он почему не скажет, как было?
— Он тоже гордый! Не может сказать людям, что такую промашку дал!
— Ну и что? — спросил я. — Лучше не говорить, а потом — в проруби топиться?
— Ну, дело там не только в этом… там сложно всё. И тут ты ещё! Он просит тебя: «Ну, признайся! Ну скажи людям, что это ты лошадей спас!» А ты молчишь! Как бы предстаёшь перед ним немым упреком!
— А почему я молчу?.. Ах, да.
— Ну и вот… там ещё всё другое, всё сложно… в общем, другого выхода у него нет!
— Как же нет! Есть наверняка!
— Да, ты уж, конечно, во всём разберёшься. Тут взрослые герои не могут разобраться, а ты…
— А я могу! Сценарий можно?!
— Ладно! Отдохнёшь! — Зиновий махнул рукой и ушёл к операторам.
Я, разволновавшись, быстро пошёл по реке.
Знал бы я, что мне такая роль предназначена — немого упрёка! — ещё бы подумал, может быть… тут из-за меня люди топятся, а я, видите ли, рот отказываюсь открыть! Гордый, видите ли! Да таких гордых… Не замечая ничего вокруг, я прошёл километра полтора и чуть сам не упал в следующую прорубь — вовремя остановился!
Этот случай меня немного развеселил. Я пошёл обратно и пришёл, когда автобусы собирались уже уезжать.
— Что ты ещё откалываешь? Куда исчез? — кричал Зиновий. — Всей группе бросать работу, тебя искать?
Я молча сел в автобус.
— Поехали, — сказал Зиновий шофёру.
— Заруби на носу, — повернулся Зиновий ко мне, — хочешь сниматься — никаких номеров!
Молча мы подъехали к общежитию. Зиновий куда-то мрачно ушёл, а я ходил по площадке у общежития, всё думая, как я буду выглядеть в роли немого упрёка. Вдруг к ступенькам общежития подъехало такси. Я удивился, отвлёкся от своих мыслей: кто это так шикарно приезжает в такую даль на такси?
Открылась дверца — и вышел парень, мой ровесник.
Я с ходу был потрясён его красотой: белые кудри, голубые глаза, словно чуть виноватая, улыбка.
— Скажите, — улыбнувшись, спросил меня он, — вы случайно не знаете, где здесь киногруппа?
Я очень почему-то обрадовался: все-таки хорошая штука — кино, какие приятные приезжают люди.
— Я провожу, — сказал я, стараясь тоже показать, что я человек вежливый и культурный. — Прошу! — и показал на крыльцо.
Я пропустил его вперёд, провёл по коридору и, постучавшись, ввёл его к Якову Борисычу.
— Вот, Яков Борисыч, видимо, к вам, — сказал я.
Яков Борисыч, почему-то изумившись, вскочил со стула и удивлённо переводил взгляд то на него, то на меня.
— Ну… погуляй пока… погуляйте, — растерянно сказал он, — потом я скажу.
Мы вышли.
Приехавший долго смотрел на меня, потом улыбнулся.
— У меня несколько странное имя — Ратмир! — сказал он, протягивая руку.
— Саша! — Я спохватился, что сам раньше не догадался представиться. — Очень приятно!
Я не врал, я действительно почему-то очень обрадовался.
Я понял: если он участвует — значит, в фильме не может быть ничего плохого — вот почему мне стало так хорошо.
Мы пошли в конец коридора. От лучей солнца, прошедших сквозь стёкла, было жарко. По освещенной стене струился вверх, извиваясь, какой-то размытый световой поток — как я понял, тень горячего воздуха, идущего из трубы дома напротив.
Я снял шапку, и мы стояли.
— Значит, вместе будем сниматься? — радостно сказал я.
— Хотелось бы, — скромно улыбнувшись, сказал он.
Я вдруг вспомнил, почему его лицо показалось мне таким знакомым и приятным: я же видел его примерно в трёх или четырёх фильмах! И он ещё скромно говорит: «Хотелось бы!» Вот это человек!
Мне очень захотелось сделать ему что-то хорошее, показать что-то интересное, а то вдруг ему тут не понравится и он уедет! Конечно, он никогда не скажет, что ему не понравилось, но придумает какой-то другой предлог и уедет!
Я задумался.
— Хочешь… в конюшню пойдём? — сказал я. — Знаешь, как там здорово интересно!
— Хорошо бы! — Он обрадовался, причём искренне!
Мы пришли в конюшню, я познакомил его с Жуковым, и мы пошли смотреть лошадей — было воскресенье, все лошади стояли на месте. В конюшне было темно, только пар от дыхания лошадей клубился в окошках на фоне яркого неба.
Мы шли по коридору, и вдруг Ратмир влез прямо в стойло к Буяну, взял его за длинную морду и стал гладить чёлку на широком его лбу.
— Ну… ты смело! — переводя дыхание, сказал я, когда он вылез. — Умеешь, что ли, с лошадьми обращаться?
— Немножко, — сказал он.
— А откуда? — спросил я.
— Да занимаюсь в конно-спортивной школе, — как бы между прочим, сказал он.
Я обомлел. Занимается в конно-спортивной школе, о которой я столько мечтал, и говорит об этом так, абсолютно просто!
— А… где она? — спросил я.
— Школа? В Пушкине, — сказал он.
— В Пушкине?! — удивился я. — Как же ты… каждый раз туда ездишь?
— Всё значительно проще, — он улыбнулся, — я же ведь и живу в Пушкине.
— Ну?! А где?
— В Софии.
Вот это да! Я же всё детство прожил в Пушкине, в районе, который называется София.
— Я ж там жил до семьдесят третьего года!
— Да? А я приехал в семьдесят третьем!
Взволнованные, мы прошли по коридору, вышли на улицу.
Я даже не надел шапку, было почему-то жарко, хотя градусник на стене показывал минус двадцать. Я увидел по тени на стене дома, что с головы моей идёт пар.
— А пойдём… в оранжерею?! — сказал я. — Знаешь, какие тут оранжереи?
— Хотелось бы сначала немного поесть, — виновато улыбнувшись, сказал он.
Как я мог об этом забыть! Ведь он же, наверно, как выехал рано утром из города, ничего не ел!
Мы пошли к столовой, но до обеда было ещё далеко, ничего не готовилось.
— А пойдём ко мне пожрём, — сказал я. — Папа на работе, а между окон — я видел — какая-то рыба!
Мы пришли в лабораторию, я распахнул дверь в отцовский кабинет, залитый солнцем.
— Папа! — сказал я. — Можно вот мы с Ратмиром съедим твою рыбу, между окон?!
Сморщившись, отец недоуменно смотрел — какую рыбу, почему между окон?! — потом, отвлёкшись от своих мыслей и сообразив, кивнул.
Мы примчались ко мне домой. Я встал на стул, открыл форточку, залез, напрягшись, между стёкол рукой. Тёплый воздух у форточки дрожал.
Я отодрал с рыбы примёрзшую бумагу, потом мы долго отмачивали рыбу в холодной воде. Потом пошла сильная вонь.
— Ничего… это бывает! — вежливо сказал Ратмир. Он с интересом осматривал квартиру.
— Вы только с отцом здесь живёте?
— Нет… соседи ещё… Я вообще-то в городе живу. А он теперь здесь, отдельно. Понимаешь? — Ратмир кивнул.
— А здесь что — колхоз? — сказал он, слегка меняя тему.
— Да нет! — сказал я. — Здесь селекционная станция, понимаешь? Здесь сорта выводят более лучшие! Понимаешь?
— Ясно, — сказал Ратмир.
— А папа мой знаешь кто? Он — профессор! Знаешь, сколько он зарабатывает?.. Ого!.. А дедушка мой знаешь кто? Академик!.. Только он тоже отдельно от бабушки живёт.
— Ну, варим? — перевёл разговор Ратмир.
— Сколько варить-то? — спросил я через полчаса.
— Вари, пока глаза не побелеют.
— А она глаза закрытыми держит!
Мы развеселились. Потом пришёл с работы отец, мы его угостили рыбой.
— А можно, у нас Ратмир останется? — спросил я.
— Можно. Только ти-ха, — сказал отец.
Но мы не могли успокоиться и даже ночью не могли остановиться. А чем тише стараешься смеяться, тем громче почему-то выходит… И, честно говоря, я был счастлив: опасная съёмка была позади — и я нашёл друга!
— …Чего вы, черти полосатые, всю ночь хохотали? — входя к нам утром, сказал отец, но чувствовалось, что он доволен.
Мы доели нашу рыбу и помчались в группу.
— Ну что, дружки? Подружились? — улыбаясь, встретил нас у крыльца Зиновий. — Но сами ведь понимаете, только один из вас остаться-то может.
— Где? — Сначала я не понял.
— Ну… у нас, — смутился Зиновий. — Роль-то у нас одна… мальчика Степана. Сначала Ратмир намечался, потом вдруг ты… появился.
Я похолодел. Потом я повернулся к Ратмиру.
По его лицу я сразу почувствовал: он знал всё с самого начала, но не мог никак мне это сказать.
Мне снова стало жарко. Я снял шапку.
Вот это да! Рискуешь тут, снимаешься в огне, потом приезжает другой — и тебя отстраняют!
Тут вышел Яков Борисыч. Я застыл. Я ждал: к кому он подойдёт? Он подошёл ко мне.
— Ну что… расстроился? — положив руку мне на плечо, сказал он.
— Но… я же снимался… лошадей из пожара выводил!
— Ну… это общий план! — сказал Зиновий. — Лица твоего крупно не было видно.
— Ну, чего ты, чего? — забормотал Яков Борисыч. — Ведь ты же инте-рес-ный парень — тебя в любой другой фильм возьмут! Как здорово ты лошадей выгонял! О! Или хочешь — я с бригадиром трюкачей поговорю? Знаешь, как здорово — на лошадях скакать, из окон прыгать, под водой снимать… А?!
Я посмотрел на Ратмира.
— Ну, хочешь — я уеду? — сказал Ратмир.
Я молчал.
Ратмир вдруг заплакал, потом побежал и впрыгнул в рейсовый автобус «Вырица — Гатчина», который как раз подъехал к столбу.
Автобус открыл двери, потом с шипеньем закрыл и, два раза присев, уехал.
— Твоя взяла, — сказал Зиновий и ушёл в общежитие. И тут же почти дверь открылась и на крыльцо вышел известный артист Тимохин в длинной рыжей шубе и посмотрел на меня.
— Ты, что ли, Стёпа будешь? — улыбаясь, спросил он.
— Кто?
— Ну, мальчика Стёпу играешь?
— Я.
— Так это из-за тебя, выходит, мне в прорубь нырять?
Я промолчал.
— Ну, спокойно, спокойно, шучу! — Он положил мне тяжёлую свою руку на плечо. Потом он ушёл к магазину.
А я всё ходил у автобуса. Зеркало на автобусе стало белым, пушистым. Лицо замерзало, я подносил ладонь ко рту, дул горячим воздухом к носу.
На крыльцо вышли Зиновий, Яков Борисыч, вся группа.
— Ну, ты, победитель… поедешь, что ли? — насмешливо спросил меня Зиновий.
Медленно подошёл Тимохин. Все стали садиться в автобус.
— А какая сцена будет сниматься? — спросил я.
— У проруби, — не глядя на меня, сухо сказал Зиновий.
— У проруби… или в проруби? — спросил я. Ничего не ответив, Зиновий влез в автобус. Я влез за ним.
— Ну неужели… нельзя отменить? Может быть… в павильоне снять? — ныл я.
Зиновий отвернулся.
Автобус ехал вниз по извилистой дороге.
— Прорубь-то ваша далеко? — небрежно развалившись на сиденье, спросил Тимохин.
Все молчали, потом Зиновий неопределённо пожал плечами, что означало то ли «а мне какое дело?», то ли «откуда я знаю?».
— Неужели будем снимать? — как бы про себя, сказал я, но все молчали.
Мы ехали по дороге к реке. Тимохин, придвинувшись к стеклу, смотрел. Был сильный мороз, но было пасмурно. Небо было серое, всё остальное — белое. Мы съехали на лёд, поехали по реке и вот, повернув за мыс, увидели прорубь. Невдалеке стояли тонваген, лихтваген и камерваген. Мы вышли.
— Вот, — показал Яков Борисыч Тимохину, — добегаете до этой проруби, падаете… появляетесь на поверхности, снова погружаетесь, потом появляются только голова с открытым ртом и рука… Тут сделаем стоп-кадр, — сказал Яков Борисыч, повернувшись к оператору.
— Вот смотрите! — показал Зиновий Тимохину. — Примерно оттуда вы должны появиться. Видите, где съезжает человек?
Я посмотрел наверх. По крутому обрыву к реке быстро спускался какой-то человек.
Вот он съехал вниз и, не отряхиваясь, побежал к нам. Он приблизился, и я узнал комбайнера Булкина.
— Привет! — сказал он. — Меня-то когда снимать будете?
— Вас? — удивился Зиновий. — А зачем?
— Что — зачем?.. Этот вот малец сказал, что снимете меня, в роли.
— А… этот, — сказал Зиновий. — Этот наобещает!
— А я уж жене сказал. Побрился нарочно.
— Ну, бритьё-то не пропадёт! — улыбаясь, сказал Тимохин.
Булкин посмотрел на Тимохина.
— Этот, что ли, вместо меня? — спросил Булкин.
— А что? — спросил Зиновий.
— Ну, этот справится! — Булкин кивнул. — Ну, я пошёл тогда. Дел-то много.
— Увидимся! — дружелюбно кивнул Тимохин. Потом с тоской поглядел на прорубь.
— Что ж делать! — проследив его взгляд, сказал Зиновий. — Кто ж знал, что такие придут холода!
Тимохин походил у проруби, поглядывая в тёмную, дымящуюся воду. Потом он вернулся к нам. Воротник его от инея стал белым.
— Даже воротник поседел от ужаса, — сказал Тимохин.
— Вы же говорили, что вы морж! — недовольно проговорил Яков Борисыч.
Тимохин неопределённо пожал плечами.
— Когда ты… роль тому типу обещал? — подошёл ко мне Зиновий.
— Когда… антенну с его дома снимал.
— Да ты у нас орёл! — усмехнувшись, сказал Зиновий. Я вспомнил вдруг плачущего Ратмира, потом оставшегося у общежития Василия Зосимыча…
«Да, — понял вдруг я, — что-то много я сделал не того на пути к своей блестящей карьере!»
— А может, можно без проруби? — сказал я, но никто даже не обернулся в мою сторону.
— Да тут метра полтора глубина, — подходя, сказал бригадир осветителей. — Ну что, Яков Борисыч, можно начинать?
Яков Борисыч, ничего не отвечая, отошёл от него и стал ходить вдоль автобусов.
— Солнца нет — мгла какая-то! — нервно взмахнув рукой, сказал он.
Мы ждали часа два, замёрзли, но солнца не было. Все сели в автобус, поехали обратно. Наверху я вылез, пошёл домой.
Отец сидел дома, что-то писал. Увидев меня, он положил ручку, виновато улыбнулся. Я подошёл к нему, он обнял меня за плечи. У меня почему-то глаза вдруг затуманились слезами, я, чтобы с этим покончить, стал разбирать буквы на листе бумаги. Оказывается, отец писал:
Увидев, что я читаю, отец виновато улыбнулся, потом наморщился.
— Вот чем приходится заниматься вместо науки! — Он вздохнул.
В одиннадцать мы легли спать, но я не спал. В голову всё возвращалась мысль, которая в первый раз пришла на реке, и с ходу подкосила: «Что-то много я сделал не того на пути к моей блестящей карьере!»
Я снова вдруг увидел, как Ратмир заплакал и, сморщившись, бежит к автобусу, впрыгивает… Как уходят после разговора со мной Василий Зосимыч и Любовь Гордеевна — маленькие, под ручку, тёмные на фоне солнца…
Да-а! Если б даже светила мне блестящая роль, которая прославила бы меня на весь мир, — всё равно нельзя было делать того, что я сделал!
И это ведь только то, что я помню… Наверняка есть что-то ещё!
У отца было всё время тихо, и вдруг громко щёлкнул в стене выключатель, только я не знал: было там у него темно или стало?
«Ну конечно, не всё! — понял вдруг я. — А отец? Приехал к отцу и ни разу с ним по-настоящему не поговорил. А он, наверное, мучается, думает, что я не простил ему его… отъезд!»