И хотя в крошечной империи Алика было всего двое подданных — мама и Мэри, он безраздельно властвовал над ними.
К маме у него был особый подход. Алик хорошо изучил ее слабое, податливое на лесть сердце. Прежде чем о чем-то попросить, надо хорошенько подготовить ее к этому.
— Мамочка, какая ты у меня красивая! — восторженно говорил он — Как я тебя люблю!.. Ты такая славная, добрая… Никого нет лучше тебя.
Точно схваченные и затем повторенные Аликом «мамочкины» интонации приводили ее в умиление.
— Ах ты, льстец несносный! — чуткими вздрагивающими пальцами она дотрагивалась до щеки сына и тихонько поглаживала ее. — Ну, признавайся, что тебе нужно, попрошайка?!
Алик просил купить ему модную курточку:
— А то ведь у Вадика из нашего класса уже есть такая, а у меня еще нет…
При случае мама горделиво сообщала знакомым о том, какой у нее любящий, заботливый сын.
Папа держался особняком и не давал оседлать себя. Стоило Алику обратиться к нему даже с пустяковой просьбой, он вскипал и, бурно бормоча ругательства, уходил к себе.
Алик смотрел ему вслед влюбленными, широко раскрытыми глазами. Мама сострадательно шептала:
— Бедный мальчик! Как ему ужасно не повезло…
Трудно было понять, кому все-таки больше не повезло — сыну или самой маме.
— Мамочка, дай мне, пожалуйста, немножко денег, — пользуясь моментом, просил Алик голосом, способным разжалобить даже вконец окаменевшую статую.
— Зачем тебе, сыночек? — тотчас откликалась мама.
— Мы собираем в классе на подарок учительнице, — невинно глядя ей в глаза, объяснял Алик.
Дверь соседней комнаты приоткрывалась, и в щели появлялось папино возмущенное лицо.
— На прошлой неделе ты уже получил деньги на подарок учительнице. Придумал бы что-нибудь пооригинальнее, — отрывисто говорил он и с гневом захлопывал дверь.
— То учительнице, а сейчас классной руководительнице, — кротко уточнял Алик. — Ведь не на карты прошу.
Мама протягивала пять рублей.
— Спасибо, мамочка! — Алик поднимался на носочки и целовал маму в мягкую щеку, пахнувшую женьшеневым кремом.
Деньги он бережно припрятывал. Ему нравилось собирать деньги. Наедине он пересчитывал их, подолгу рассматривал купюры разных достоинств.
Впрочем, собирание денег не было самоцелью. Деньги обладали магической силой. Чаще всего Алик тратил их вместе с ребятами своего класса на кино, мороженое, конфеты. Это как-то незаметно возвышало его над ровесниками, давало приятное ощущение превосходства.
— Эй, ты, атаман мух! — повелительно звал он какого-нибудь слабака. — Сбегай-ка принеси пять порций мороженого. Сдачу возьми себе…
В беседах с классным руководителем мама оправдывала сына:
— У мальчика вполне здоровые импульсы — с возрастом это пройдет…
Здоровыми импульсами мама считала склонность Алика к лени и вранью. Вралем он был несусветным и часто врал безо всякой видимой причины — просто из любви к искусству. В младших классах ребятам нравились небылицы Алика, и своим одобрением они поощряли его к еще более искусному вранью.
Однажды домой к Алику пришли два мальчика из одного с ним седьмого «Б» класса. Алик достал припрятанные сигареты и первый со вкусом затянулся. В разгар курения раздался звонок телефона. Это была мама.
— Вы там не курите? — обеспокоенно спросила она.
— Ну что ты, мамочка! — обиженно ответил Алик, подмигивая смеющимся ребятам. — Как можно?! Ведь я дал тебе честное благородное не курить…
Учителям в школе он по крайней мере десяток раз говорил, что у него умерла тетя и он был на похоронах. Его отец и мать, сами не ведая того, попадали под машины, переносили тяжелые операции.
Все объяснялось просто: прокатавшись накануне на катке или просидев перед телевизором, Алик не приготовил очередного урока.
Пожалуй, он так и вырос бы тепличным существом, если бы не его деятельная натура. Как и всякий мальчишка, он был горазд на выдумки и шалости и любил быть на виду. Учился он сносно — выручали природные способности. В классе относились к нему снисходительно — считали порядочным шалопаем, но свойским малым. И на самом деле Алик был незлобив, дружелюбен, общителен и не жаден. У него всегда водились хорошие сигареты, и он никогда не спрашивал долгов. Не спрашивать их входило в его кодекс чести. Это было новое увлечение в старших классах — вырабатывать свой собственный кодекс чести.
Одноклассники незаметно взрослели: у ребят появлялись усики, а девочки становились девушками. Все они теперь уделяли особое внимание своей внешности, одежде, увлеченно толковали о будущем, о преимуществе разных профессий, о новой технике, дальних странствиях, об освоении космоса, горячо спорили о спектаклях и книгах.
Алика захватило общее настроение. Он старался не отстать от других — следил за модой, читал книги о правилах хорошего тона, ходил на новые спектакли, любил поговорить о них.
Он непременно участвовал во всех спорах об оперных постановках, не упускал случая блеснуть оригинальным суждением.
— Это божественно, — с томным восторгом говорил он обступившим его девочкам. — Раньше моим кумиром был вагнеровский Лоэнгрин. А сейчас им стал Дон-Жуан. Море экспрессии, удивительно тонкая трактовка… А какая прелесть Дон-Жуан! Сколько в нем ума, отваги, обаяния и энергии! Вот у кого надо учиться любви к жизни…
— И к женщинам! — насмешливо добавил подошедший одноклассник, намекая на повышенный интерес Алика к слабому полу.
— А почему бы и нет? И к женщинам, — легко согласился Алик. — А разве наслаждение красотой — не высшая радость бытия? — Он ревниво скосил глаза на девочек: как они? Не поддержат ли насмешника? И остался доволен: их симпатии, судя по розовеющим щечкам и блестящим глазам, целиком на его стороне.
Алик, по натуре уступчивый и добрый малый, охотно соглашался со всяким оппонентом, не лез в амбицию, не горячился и не обижался, как другие. Он был готов тут же охотно переменить свое мнение, лишь бы остаться в согласии с собеседником. Да и мама советовала не расстраиваться из-за пустых словесных распрей — пуще глаза надо беречь нервную систему.
Спросит у Алика одноклассник:
— Правда, ведь Георгий Николаевич хороший учитель?
Он подтвердит:
— Очень хороший. — Да еще добавит от себя: — И человек прекрасный. Этого у него не отнимешь. — И смотрит на товарища ясными глазами.
А если в другой раз этот же самый мальчик из-за двойки обзовет в разговоре с Аликом Георгия Николаевича врединой, несносным педантом, то Алик вполне искренне подтвердит, что так оно и есть…
Одно время Алика занимало, когда и с кем первым здороваться. Потом решил не ломать голову и во всех случаях здороваться первым. И верно — так оказалось значительно удобнее.
Тогда же он сделал ошеломившее его открытие: вежливость создает вокруг невидимую стенку, за которую можно никого не пускать. Было даже интересно скрывать свои истинные мысли и чувства, это походило на утонченную дипломатию — не говорить, о чем думаешь…
Алик был неизменно корректен и предупредителен, и, если кто-нибудь из ребят начинал изливать ему душу, он с готовностью поддакивал, лицо его выражало глубокое сочувствие и понимание, но внутренне он оставался равнодушным. «Вот еще — волноваться из-за таких пустяков. Да ну их всех к аллаху, — думал он. — У меня своих забот полно».
В девятом классе ему очень нравилась Галя — тонкая смуглая девочка с темно-карими живыми глазами. Впрочем, Алик тогда не понимал, что это любовь. Ему почему-то казалось, что любовь нечто необыкновенное, сверхъестественное. А тут все так просто. Каждый день он видел Галю, слышал ее приятный, чуть глуховатый голос, украдкой дотрагивался до нее рукой. Утром всегда просыпался в приподнятом настроении — впереди его ждала встреча с Галей.
Вокруг Гали увивался Валька — смазливый, но в общем-то бесцветный малый и вдобавок, как оказалось, продувная бестия.
Однажды на школьном вечере Алик в первый раз пригласил Галю на танец. Она с такой искренней радостью подалась навстречу ему, что он сразу понял, что тоже нравится ей. В каком-то счастливом упоении они танцевали танец за танцем, а Валька не сводил с них ревнивого враждебного взгляда.
После вечера оба провожали Галю. Валька старался не подавать виду, что недоволен. Напротив, даже острил, смеялся.
Галя пригласила Алика заходить к себе.
На обратном пути этот прохвост Валька как бы в шутку, доверительно предупредил:
— Она ужасная недотрога, с ней лучше не связываться. Да и папа ее ох крутой мужик — неприятностей не оберешься…
«Этот милый друг и мать переполошил, — с досадой вспоминал потом Алик. — Чего уж он там наплел ей о Галке, неизвестно, а вот о ее родителях нес бог весть что: отец-де ее жестянщик, хулиган и пьяница, мать — базарная торговка…» Сам Алик не принимал этого трепа всерьез, только посмеивался.
Зато мать испугалась до обморока. Алик снисходительно объяснил ей:
— Какой же он, скажите на милость, жестянщик? Тоже выдумал такое, чудак. Он рабочий металлического завода, очень даже симпатичный мужчина.
Но дело было сделано — мать потеряла покой и стала чинить разные явные и тайные препятствия его дружбе с Галей.
А у Гали его встречали лучше не надо — душевно и уважительно. Галка, открывая дверь, зацветала, как вешняя яблонька. Они вместе учили уроки. Она играла для него на пианино. Ах как она хорошо играла!.. Случалось, они играли и в четыре руки. У Алика сердце отогревалось в этом доме.
Мать по-разному пробовала отвадить его от Гали — только ничего у нее не выходило. Какое-то время не выходило. Потом она подобрала-таки ключи к этой крепости.
В один прекрасный день, зная о его нетерпеливой мечте — стереомагнитофоне «Грюндиг», она пообещала купить его. Но только, разумеется, при одном условии… Алик, конечно, возмутился и отказался.
Мать не настаивала, лишь сказала, пожав плечами:
— Я не спешу. Подумай.
Ее коварное предложение змейкой-искусительницей вползло в душу. Как он мучился, противоборствуя соблазну. И однажды придумал отличный выход. Зачем ему, спрашивается, отказываться от магнитофона? Ведь можно сделать вид, что он согласен больше не встречаться с Галей, и получить «Грюндиг».
— Я подумал, мама, и решил, — кротко сказал Алик. — Покупай магнитофон…
Мать потребовала расписку. Алик закапризничал, но выхода не было, и он махнул рукой — расписка так расписка, ведь Галя все равно ничего не узнает…
Прошло несколько дней. Алик старательно избегал девушку. Ведь он просто решил выждать, а все равно почему-то чувствовал себя вероломным бандитом. Чтобы отвлечься, каждую свободную минуту посвящал «Грюндигу». Какая это все-таки оказалась чудесная машина!
Алик вознамерился вернуть матери «Грюндиг», гордо порвать расписку и избавиться от гнета угрызений совести, но только не сейчас, а спустя какое-то время. Жаль было вот так сразу расставаться с новеньким магнитофоном, ставшим его гордостью и страстью.
Впрочем, и Галя не искала с ним встреч, а казалось, тоже старательно избегала их. Ну что ж. Чем хуже, тем лучше. Это помогло ему преодолеть в себе тревожное и неприятное, словно мокрица за пазухой, чувство вины, уговорить себя, что ничего, собственно, не случилось.
День за днем как-то незаметно угасал его интерес к Гале. Ну, нравилась девочка, потом перестала нравиться. Обычная, в общем-то, история.
Спустя несколько лет он смотрел на эту историю уже совсем другими, трезвыми глазами и не испытывал никаких угрызений совести. Разве что легкую досаду, что потерял не Галю, а словно бы светлую частичку самого себя: «Да, за удачу и счастливую находку надо крепко держаться. Вцепиться зубами и никому не отдавать. Вот как Валька».
Впрочем, может быть, оно и лучше, думал Алик, что они с Галей не вместе. Вряд ли он стал бы ей хорошей парой. Такой уж он непостоянный, переменчивый человек. Всю жизнь его тянет к чему-то новому, неиспытанному. Он не может успокоиться на чем-то одном, мечется, ищет чего-то. А чего ищет, и сам не знает. То ему хочется быть Наполеоном, а то клоуном на арене цирка.
Некогда, разговаривая с ним, Галя замолчала, уставилась в его глаза, словно бы пытаясь проникнуть в самую его суть, сердцевинку его души, и вдруг удивленно спросила:
— Почему ты какой-то не такой, как все? Вот Валька — в нем все определенно.
Алик опешил, словно его неожиданно уличили в чем-то не очень приличном.
— Как все? А разве так уж обязательно быть таким, как все?
Он потом много думал над этими словами Гали: «Почему она так сказала? Что она имела в виду? Ведь было что-то не совсем приятное в ее голосе и взгляде. Неужели я хуже других? Но почему же? Почему?»
Сухарик
«Зря я все-таки не убежал из дому, дал матери уговорить себя», — с запоздалым сожалением думал Алик. Это был уже рослый, с иголочки одетый десятиклассник — истинный денди, с ироничным прищуром голубовато-зеленых глаз.
Стояла поздняя осень. Желтеющие листья деревьев, казалось, тихонько позванивали в золотистых солнечных потоках. В школу он не пошел: не хотелось оправдываться из-за невыученных уроков, выслушивать упреки учителей.
Алик долго бродил по улицам, немного наклоняясь вперед и вытягивая голову, всматривался в лица, вслушивался в разговоры. Ему хотелось понять, что же скрывается за внешней озабоченностью или веселостью незнакомых людей. Наконец устал.
Захотелось есть. Идти домой? Только ради этого? И тут пришла гениальная мысль: «Плюнуть на все и больше никогда не возвращаться туда».
Конечно, надо бросить все: дом, школу, родителей. Уехать куда глаза глядят и начать все сначала. Все сначала. Ему стало необыкновенно легко и радостно. Словно он наконец нашел выход из лабиринта, в который по неосторожности забрел и из которого никак не мог выбраться.
Охваченный энтузиазмом, он вновь зашагал по улицам. С наслаждением представил, как переполошатся дома, узнав о его бегстве. С особенным злорадством представил папино вытянутое лицо. «Вы этого не ждали от меня, господин обыватель?» — про себя надменно обратился он к родителю. Накануне они крупно повздорили из-за якобы пропавшей из пиджака отца пятерки! «О боже! Какое крохоборство!» — кипятился сынок весь остаток дня.
Алик с большим аппетитом пообедал в первой же попавшейся столовой. Все казалось ему необыкновенно вкусным — и подернутое пленкой жира харчо, и подгоревший шницель с липкой, склеившейся в один комок вермишелью.
Обед еще больше поднял его настроение. Окрыленный светлыми надеждами и предчувствиями, он направился в кино. Уверенный в себе, свысока посматривал на людей, словно бы говоря: «Нуте-ка, со мной не шутить. Я теперь вполне самостоятельная личность».
Вечером Алик промотал весь наличный капитал в виде единственной десятки и отправился ночевать на заколоченную на зиму дачу. Точных планов дальнейшей жизни у него пока не было. Решил поразмыслить над этим перед сном, но не успел — заснул как убитый.
Утром позвонил домой, чтобы сообщить о своем решении. Трубку схватила мама, рыдающим голосом прокричала:
— Алинька, где ты, что с тобой, сыночек? Мы не спали всю ночь. Звонили в милицию, в «неотложку» и даже в морг.
— Как где? — в некотором смущении замешкался Алик. Только сейчас до него дошло, какую оплошность он допустил, не позвонив домой вчера. — На улице. Я ночевал на даче. Залез через окно.
Собравшись с духом, Алик заявил о своем твердом решении больше никогда не возвращаться в отчий дом.
— Но почему же, Алинька? Кто обидел тебя, сыночек?
— Неужели неясно? — сказал Алик. — Этот человек оскорбил меня, назвал воришкой.
— Приезжай, мой дорогой, — вкрадчиво предложила мать. — Мы поговорим и все решим вместе. Тебя ждет вкусный завтрак. А захочешь уйти, я не буду удерживать.
Алику очень хотелось есть, и он уступил:
— Ладно, только смотри не вздумай отговаривать меня.
Мать не упрекала, не спрашивала, лишь смотрела на него с немой мольбой.
Когда Алик понял, что запал остыл и ему уже не хочется никуда уходить, с ним сделалась истерика.
— Я не хочу так жить! — кричал он, обливаясь слезами и потрясая кулаками. — Не хочу так жить, не хочу! Будь проклято это болото!