Сережа пришел за своим отцом и поспел как раз к тому времени, когда доктор Польский выступил против новшества, задуманного Реаниматором.
Зоотехник настоял, чтоб колхоз приобрел для ферм сто искусственных солнц — кварцевых ламп по сорок пять рублей каждая. Он привел цифры, которые показывали, что во многих колхозах облучение кварцевыми лампами обеспечило увеличение надоев у коров на пятнадцать процентов, прирост веса у телят — на двенадцать процентов, а куры несут на десять процентов яиц больше, чем прежде. Сейчас на правлении шел спор: всем хотелось получить побольше ламп в свой коровник или свинарник. И вдруг доктор Польский заявил, что вся эта затея — выброшенные на ветер деньги.
— Любому школьнику,— сказал он,— известно, что ультрафиолетовые лучи задерживает даже тонкая рубашка. Они не проходят через обыкновенное стекло. Поэтому ультрафиолетовые лампы делают из кварца. Женщины знают, что достаточно лицо покрыть кремом, пудрой, и оно не загорит. А ведь коровы и телята покрыты шерстью, а куры — перьями, как об этом должно быть известно зоотехнику Стоколосу. Как же на них подействуют ультрафиолетовые лучи?
— В передовых колхозах это давно сделали, — возмущался зоотехник.
— А если вы узнаете, что в каких-то колхозах не только на доярок, но и на коров надевают белые халаты?.. Так вы тоже наденете?
— Вот у меня тут данные о том, насколько увеличились надои и привесы на фермах, где есть ультрафиолетовые лампы. По-вашему, там что, мошенники? Они подделали эти цифры? — кричал и заикался зоотехник.
— Нет, я не думаю, что подделали,— спокойно отвечал доктор Польский, — но хочу рассказать вам о таком случае... Мой покойный отец тоже был врачом в селе. И вот однажды, когда я был еще совсем маленьким, к нему приехал проверяющий из области. Тогда проверки проводились не менее часто, чем теперь. Вечером, когда он у нас ужинал, пришла к нам в дом крестьянка с мальчиком, сыном, моим сверстником.
«Помогите, доктор»,— сказала она. У мальчика вся голова была в язвах, даже смотреть было страшно. Волосы свалялись в колтун.
Отец осмотрел мальчика, а затем спросил:
«У вас на огороде есть картошка?»
«Есть».
«Она цветет сейчас?»
«Цветет».
«Так вот, на рассвете, но обязательно еще до восхода солнца соберите две горсти картофельного цвета, положите его в большой горшок с водой, накройте крышкой и поставьте в печь. Потом, когда вода хорошо согреется, возьмите столовую ложку свежего цвета, добавьте его в горшок и вымойте этой водой с мылом мальчику голову. Так нужно делать девять дней подряд. Через девять дней это все на голове у мальчика пройдет. Но вы ко мне непременно придите, я вам расскажу, что делать дальше».
«Ой, спасибо, доктор».
Женщина с мальчиком ушла.
«Что это значит? — спросил проверяющий. — Что это за лечение картофельным цветом?»
«Да нет,— ответил мой отец,— картофельный цвет ничего не лечит, но мальчик очень запущен. И как бы иначе я заставил ее девять дней подряд мыть ему голову горячей водой с мылом?»
— При чем здесь это? — хмуро спросил зоотехник Стоколос — Реаниматор.
— А при том, что, по-видимому, на фермах, где ставят такие лампы, когда их включат, еще раз присмотрят за животными, дадут свежего корма, лишний раз напоят, почистят стойло.
— М-да...— сказал председатель. — Как же это мы сами не сообразили? И что мы теперь будем делать с этими искусственными солнцами?
— Ну, — сказал доктор Польский, — штук пять я могу взять для больницы.
— Ас остальными?
— Перепродадим. Соседям,— хитро улыбнулся Сережин отец.— Нужно только держать язык за зубами. Чтоб там не узнали, как наш доктор забраковал это новшество.
Но перепродать лампы не удалось. Так и повисли они на балансе колхоза. Уже на следующий день во всех окрестных селах знали об этой истории. Но рассказывали ее, уже добавляя «у нас в селе».
Сереже казалось, что теперь он придумал штуку, которая тоже может войти в число таких рассказов.
Чтобы осуществить свой замысел, Сереже прежде всего нужна была белая кожа. А где достать такую кожу, он знал. Он отправился к своему однокласснику Васе Гавриленко. Вася жил с дедом Павлом Михайловичем в трехкомнатном финском домике — две комнаты внизу, а одна, мансардой, на втором этаже. Домик был облицован местным красным кирпичом «под расшивку».
Ни председателя, ни тихой Васиной бабушки, колхозного счетовода Ольги Степановны, дома не было. В большой комнате на стене в ряд висели три африканские маски. Под ними в деревянной рамке под стеклом — старинная, допетровских времен грамота. Не оригинал. Фотография. «Показания сеченского казака Юшки Гаврилова». На горке с посудой сверху сидели два одутловатых деревянных божка. На другой стене над тахтой была прикреплена бамбуковая циновка и на ней ярко раскрашенный деревянный щит. А в изголовье тахты лежал африканский барабан, сделанный из двух соединенных между собой тыкв. Маски на стенку повесил сын председателя, когда приезжал в отпуск из своей Замбии. Ольга Степановна жаловалась, что они ей ночами снятся. Но снять не решилась.
Вася сидел на тахте и крутил регулятор японского транзистора. Сережа взял у Васи из рук транзистор и начал медленно вращать регулятор волн. Послышалась быстрая и веселая музыка. Какой-то танец. Современный. Скорее всего, южноамериканский. Вдруг музыка зазвучала глуше, какими-то вспышками, задергалась и умолкла. Сережа крутил то в одну, то в другую сторону регулятор волн, но не мог снова настроить транзистор на эту музыку. Волна пропала, исчезла. И Сережа вдруг представил себе межпланетный корабль, который застрял в паутине радиоволн. Огромная бабочка с крыльями, как у махаона. Она бьет этими крыльями, рвет волны, как паутину. Но все равно застряла.
— Как они в эту Замбию едут? — спросил Сережа.
— Летят. Рим — Каир — Найроби — Лусака — это столица.
— Где они там живут?
— При посольстве.
— Про нунду они ничего не сообщали? — спросил Сережа.
— Про какого нунду?
— Не про какого, а про какую. Такая африканская кошка. Серо-полосатая, а величиной с осла. Ее даже львы и тигры боятся.
— Выдумываешь? — недоверчиво посмотрел на Сережу Вася.— Нету такого животного — нунда.
— Есть,— сказал Сережа.— Я читал. В газете. Охотники находили следы. И в руке одного убитого нундой человека остался клок серой шерсти. Ты напиши своему бате, пусть он сообщит, какие там имеются новые сведения про нунду.
— Ладно,— ответил Вася.— Напишу.
— Эти маски у них там священные?
— Когда-то, может, и были священные. А сейчас просто так, украшения.
— Слушай... А на барабанах — кожа?
— Кожа.
Вася подвинул к себе тыквы и захлопал по туго натянутой желтоватой полупрозрачной коже ладонями. Барабаны отозвались утробным, глухим шаманским звуком.
Нет, барабаны Сереже не годились.
— Подожди, Вася, — сказал Сережа.— Этот мяч белый... помнишь, что мы разбили?.. Ты выбросил?
— Нет. Я его починю. Знаешь, какая там кожа? Из буйвола!
— Его уже не починишь. Мы им наш черный залатаем. В воскресенье матч. Принципиальный. С десятым «А».
— Ладно.
Раздобыв таким образом белую кожу, Сережа отправился домой.
Сережина бабушка созывала во дворе кур. Она сыпала им зерно из фартука, и голос ее звучал задушевно. Совсем не так, как когда звала она их, чтобы поймать белую разжиревшую курицу, которая перестала нестись. Тогда созывала она кур еще ласковей, но с какой-то фальшью в голосе.
Сережа вошел во двор и, не дав бабушке опередить себя, обратился к бычку:
— Ты возьмешься, наконец, за уроки?
Бабушка отвернулась, спрятала улыбку, высыпала остатки зерна и подошла к Сереже.
— Явился? — сказала она.— Опять курил?
— Баб,— страшно удивился Сережа.— Как ты могла такое подумать? Известно ли тебе, что капля никотина...
— Ты брось! У меня нос семейный.
— И у меня семейный,— вздохнул Сережа.— А почему у бати не семейный?
Сережу это всегда удивляло. У Григория Ивановича нос был ровный и узкий.
— Когда он маленький был, я ему прищепку бельевую на нос надевала.
— Почему же ты мне не надевала? — возмутился Сережа.
— Мама твоя не дала. Говорила, что по науке этого делать не полагается. Что от этого носоглотка может испортиться.
— Ну и ладно,— разочарованно решил Сережа.— Зато мой семейный нос показывает, что борщ у тебя, баба, с курой. Только недосоленный.
Говорят, что соль не пахнет. Но Сережа знал: пахнет. И особенно сильно пахла соль в еде.
— Недосол на столе,— ответила Галина Федоровна.
Сережа в кухне распорол мяч ножом, отделил одну полосу и принялся зачищать ее наждачной бумагой.
— Ты руки мыл? — спросила бабушка.— Что это ты делаешь? Зачем мяч порезал?
— Мыл. Он старый. Баб, где у тебя Библия была?
— Зачем тебе Библия? Не дам.
— Мне для школы. По антирелигиозной пропаганде,— не задумываясь, соврал Сережа.— Я не с собой, я здесь посмотрю и отдам.
— Ладно. Только осторожней, эта книга древняя, ценная. От отца Василия осталась.
— Какого отца Василия?
— Был у нас батюшка в отряде.
— Молился?
— Стрелял. Убили его. В один день с дедом твоим.
— А ты, баб, в самом деле в бога веришь?
— В бога? — переспросила бабушка, — Разве может человек, который про космос слышал и про жизнь на Марсе и телевизор каждый день смотрит, а там аттол Бикини показывают,— разве может такой человек в бога поверить? Это все или привычка, или упрямство. А иногда, может, и притворство.
— Но в церковь ты ходишь...
— Бывает, что и хожу. Старая я, Сергейка.
Галина Федоровна вспомнила, как в страстной четверг возвращалась она из Залесья, за шесть верст. В ее селе церкви не было с тридцатого года. В руках она несла горящую свечку, схороненную от ветра в скрученной газете. В бога она не верила и не молилась ему, но в войну в хате пречистую повесила и вышитым рушником убрала.
Не помогло. Сожгли хату вместе с иконой. Казалось, это должно было ее окончательно отвратить от религии. Но нет, когда постарела, то с другими старухами в праздники стала в церковь в Залесье ходить — для порядка и для интереса.
Встречным, внезапно подувшим ветерком спугнуло огонек в газете, и сейчас же донесся дух солярки, и стук железа по железу, и негромкие пустые ругательства.
Когда она подошла ближе, тоувидела, что в канаве, нелепо упираясь брюхом в кусты и круто наклонившись, торчит трактор, а в моторе копается тракторист.
— Как это тебя угораздило? — спросила Галина Федоровна.
— «Как угораздило, как угораздило»... Все вопросы задают, а помочь некому. Ты, бабка, присветила бы мне лучше.
Галина Федоровна перебралась через канаву и затененной газетой свечкой осветила мотор.
— Ты чей будешь?
— Костюк.
— Не Ивана ли Богданыча сын?
— Нет, племянник.
— А что у тебя с трактором?
— Да вот, исследую.
— Подержи-ка свечку, — сказала Галина Федоровна.— Другого ключа нет?.. Да ладно...
Она вывинтила пробку плунжерного насоса, затем занялась пускачом. Двигатель почихал и заработал. Тракторист настолько растерялся, что даже не поблагодарил, а только вернул ей свечку и сказал сердито:
— Вам бы, бабушка, в танкисты-механики, а не по церквам ходить.
А что?.. Могла бы и танкистом. В тридцать третьем покойный муж по вечерам учил ее управлять первым в колхозе трактором «ХТЗ-НАТИ», и она стала первой в районе женщиной-трактористкой. А в сорок четвертом, уже после освобождения, сама собрала из обломков, из остатков гусеничный трактор и работала на нем одна чуть ли не в три смены...
Призывно зазвонил телефон. Галина Федоровна сняла трубку.
— Але,— сказала она.— Ничего... Ничего. Бегаю... Какой праздник? Храм?..— Она оглянулась на Сережу.— Нет. Не пойду... Чего я там не видела?.. И тебе не советую...
У Сережи была своя комната, очень узкая и длинная. Когда Сережа перешел в седьмой класс, Григорий Иванович выделил его — поставил деревянную перегородку. У стены стояла узкая железная кровать. Рядом с ней стул, а уже у другой стены светлый шкаф-бюро. Крышка откидывалась и служила Сереже письменным столом.
Сережа откинул крышку бюро и, перелистывая Библию, начал выписывать на бумажку буквы. Гусиные перья он приготовил заранее. Он очинил их острым ножом и разрезал вдоль. Но чернила из дубовых орешков на бумаге расплывались. Он добавил в чернила еще немного меда, разболтал, а затем на пергаменте, сделанном из дольки Васиного мяча, старательно выписал:
Затем он обжег края пергамента спичкой, с отвращением принюхиваясь, положил пергамент на пол и стал топтать его ногами. Вскоре пергамент приобрел очень древний вид.
На другой день после уроков Сережа отозвал Васю в сторону и таинственно спросил:
— Ты славянский знаешь?
— Какой славянский?
— Ну... этот... древний...
— А что?
— Нашел один документ. В Библии. В старинной. Сережа показал Васе свой пергамент.
— На чем это?
— Не видишь?.. Пергамент! Настоящий!
— А, пергамент,— сказал Вася так, словно каждый день имел дело с пергаментом. С трудом разбирая слова, он прочел: — «Имаи оухо да слышит гради к дубу...» Что-то тут... «Ниво же на полуночь десать и седмь шаг ищи и обращеши сокров...»
— А что значит «сокров»? — преувеличенно заинтересованно спросил Сережа.
— По-славянски — это «сокровище», — ответил Вася, что-то про себя соображая.— Дай-ка мне этот пергамент. Я расследую, что это за «сокров». Посоветуюсь... с одним человеком, а тогда уже посмотрим, что с этим дальше делать.
«Клюнул»,— решил Сережа и отдал Васе пергамент.
Сережа не ошибся. Они с Олегом и Ромасем устроили наблюдательный пост недалеко от усадьбы председателя. Не прошло и часа, как Вася выехал из усадьбы на велосипеде. К багажнику была привязана лопата. Они отправились за ним скрытно. Пешком. На расстоянии.
Из боковой улицы во главе стада появился огромный черный бык Ганнибал. Увидев Васю на велосипеде, он наклонил голову к земле, заревел и с неожиданной легкостью пустился за велосипедистом. Вася оглянулся и закрутил педали так, что спицы замелькали, как пропеллер самолета.
Ганнибал, отогнав велосипедиста, остановился, поджидая стадо.
— Нашего Ганнибала, — рассудительно сказал Сережа,— надо пускать на велосипедные гонки. Большие рекорды появятся.
— Эй, хлопцы,— послышался голос из-за плетня.— А идите-ка сюда.
Ребята остановились. Их звала маленькая, сухонькая старушка Марта Пидопличко.
— А куда это вы собрались?
— Да так, погулять...— замялся Сережа.
— А зайдите-ка сюда. Я вам дам по яблочку. Такие яблочки уродились... Каждое даже светится.
— Спасибо.
Ребята вошли в калитку.
Старая Марта вынула из корзины, которая стояла рядом с плетнем, шесть крупных кремовых яблок и дала каждому по паре:
— Ешьте на здоровье.
«Что ж это она,— с досадой подумал Сережа,— дежурит тут возле плетня со своими яблоками?» Он спешил. За Васей. Но не подойти, если звала старая Марта, никто в селе не решился бы.
— Спасибо.
— А уроки вы сделали?
— Сделали,— ответил Олег.
— Тогда гуляйте.
Черные веселые глаза старой Марты смотрели из-под надвинутого на лоб белого платочка на ребят так доброжелательно и внимательно, словно она знала о всех их прошлых шалостях и ошибках и о всех будущих, но не сердилась на них за это, а любила их еще больше.
У старой Марты Пидопличко был муж и четверо сыновей. Один другого краше. До войны. Все они погибли на войне. Пали в боях за Родину. За ее честь и независимость. И осталась она одна. Все эти годы прожила одна. Но не ожесточилась. Не стала равнодушной. Не утратила интереса к жизни. К людям. И всегда пела. Лучше всех. У нее и научилась петь народные украинские песни Елизавета Дмитрук.
Однажды в село Бульбы приехал известный московский композитор. В багажнике его автомашины стояли в ряд, как чемоданы, магнитофоны. От Елизаветы Дмитрук он слышал, что в селе Бульбы больше всех знает песен старая Марта Пидопличко и что поет она лучше веех.