— А что это, — опять начал Волька, — у твоей тетки голова…
— Сегодня магнитные бури, — объяснила Инна.
— А-а… — Волька погладил носком ботинка трещину на асфальте. Трещина была широкая, выпуклая. Это ее, наверное, корни деревьев изнутри распирали.
— Инна… Только ты не будешь смеяться? Я хотел тебе сказать…
— Не надо, Владислав, — Инна поглядела на звезды, зачем то на свой локоть и потом пристально сквозь Вольку, как будто у того за спиной кто-то стоял.
— П-почему не надо? — поперхнулся Волька.
— Все вы лжете, — обречено заметила Инна и прихлопнула у себя на локте комара.
— Не все… — попробовал оправдаться Волька.
— Боже, — Инна заложив за спину руки, пошла вдоль перрона. Волька вздохнул и пошел следом.
— Как мало вам надо… — убедившись, что Волька плетется сзади, продолжила Инна. — Достаточно неверно понятого жеста или взгляда…
— Да. Достаточно, — уныло согласился Волька, а сам подумал: «Ничего себе жест — едва башка не разлетелась пополам. И это еще неправильный жест, а что ж тогда правильный? Чтоб совсем без башки остаться?»
— Нет-нет! Молчите, Владислав. Не нужно слов. — Инна повернулась на каблуках и пошла обратно. Волька послушно брел за ней. Он глядел Инне на пятки и думал о нахальстве. Как много, оказывается, оно значит в судьбе настоящего мужчины, если имеешь дело с девчонками…
— Инна, я давно… я хотел… спросить… сказать… — залепетал снова Волька.
— Отнюдь, — прошептала Инна.
— Только не смейтесь, пожалуйста, — попросил Волька поникшим голосом, потому что в душе подозревал, что Инна обязательно будет смеяться, даже хохотать будет.
— Вы находите… — не то утвердительно, не то вопросительно сказала Инна.
Нет, на таком русском языке Волька ничего не понимал! Это был какой-то другой русский язык. Шифрованный какой-то. Шпионский, что ли?
— Инна, я давно хотел…
— Погодите, Владислав, — прошептала торжественно Инна и заговорщицки огляделась.
Волька насторожился и тоже поглядел по сторонам. Вокзальная площадь была пустынна. Часы-блюдце показывали без пятнадцати два… Станционные фонари, запрятанные в разросшихся кронах деревьев, светили сквозь листву, отчего землю в глубине станционного садика, и низенький белый забор, и стены станционных построек покрывала тонкая голубая сеть.
— Ну? — убедившись в отсутствии лишних ушей, требовательно произнесла Инна. — Давайте. Что вы там хотели сказать про глаза? Я же видела, как вы смотрели. Даже не отпирайтесь. И брови совершенно ординарные. И лицо. Только не врите!
— При чем тут лицо? — ошалело спросил Волька.
— Именно. Но походка… Походка вам нравится. Да? Ну, признавайтесь, — прошептала с судорожным придыханием Инна.
В чем Вольке было признаваться? От всего этого монолога он пришел в ужас. Волька и представить себе не мог, что жалкие попытки задать мучивший его вопрос вызовут такую реакцию. Но, даже понимая, что сейчас произойдет что-то ужасное, Волька уже не мог остановиться.
— Я вам… вас хотел спросить… Только вы не смейтесь, хорошо? — уже в который раз начал Волька и наконец, сгорая от стыда, выдавил: — Кого это едят, а оно пищит?
Торжественное и загадочное выражение лица Инны вдруг куда-то поплыло.
— Нет, ну когда его ножом… Вы же сами говорили. И что вам не нравится, что оно пищит… — И Волька поднял на Инну глаза и приготовился слушать объяснение.
— И это всё?! — свистящим шепотом поинтересовалась Инна. — И ЭТО ВСЁ?!
— Всё, — Волька с громадным облегчением кивнул головой. Конечно, смешно выглядеть незнающим простофилей в глазах образованных попутчиков, которые бог знает что едят в своих роскошных городских ресторанах.
— Мальчик! — страшно просипела Инна.
Волька нервно сглотнул и попятился от нее.
— У-у какая вы личность! Личина! Я сразу, когда увидела вас, подумала: это цветочки… У-у — у… — Инна обошла вокруг Вольки, как в музее вокруг статуи. Тот развернулся, чтобы нечаянно не оказаться к ней спиной. А то еще один такой неправильно понятый жест — и ты покойник. Ишь как ее задело! Это неспроста.
— Я же ничего… Я же только поинтересоваться, — пролепетал Волька в оправдание.
— У-у — у, так вон вы какой? — удивилась Инна еще раз и быстро зашагала к открытой двери вагона.
Волька, как дурак, побрел за ней. Не оставаться же на этой полуночной станции…
В коридоре вагона Инна остановилась и смерила Вольку взглядом с головы до ног.
— И не заходите, пока я не лягу. А то вы еще подглядывать будете! — бросила она и скрылась за дверью.
— Ну и дура, — тихо проворчал раздосадованный Волька, — Здравствуй, дерево, — до свидания, дуб!
Крыша упала с чердака и поехала. Еще жалел ее. Целых два раза. Или три? Подглядывать будете! Большое спасибо! Что там смотреть?! А строит из себя, строит..
Волька бродил по коридору, заложив руки за спину, и даже не заметил, как поезд тронулся. Потому что размышлял о наклонной плоскости, по которой некоторые куда-то катятся. Куда?
«Легла, наверное, уже», — подумал Волька и потянул дверь купе.
Внутри было темно. Только сумеречно теплилась под потолком лампочка. Позвякивали на столе стаканы, да привычно храпела Анастасия Ивановна.
«Еще и тетка!» — опять разволновался Волька.
— На бок! Немедленно! Молчать! — приказал он и ткнул обнаглевшую тетку в бок. Одеяло зашевелилось, и в проход, освещенный тусклым светом, вынырнула всклокоченная голова.
— Николаев? — спросила голова растерянно.
— Шаляпин, — пятясь, представился Волька и вылетел из купе, захлопнув за собой дверь.
«Как она изменилась?! Зачем ей моя фамилия?!» — пронеслось в Волькиной голове. Но тут же он понял, что, рассуждая о высоких материях, нечаянно попал не в свое купе. Это было уже слишком! Что человек подумает? Зашел Шаляпин, хотя должен был Николаев… Тьфу! Это же станция такая! И все это из-за Инны. Вот они цветочки. А он еще, дурак, жалел ее отца. Тут не жалеть надо, а рыдать.
В родном купе было тихо. Тетка сопела умиротворенно. Наверное, Инна ей уже скомандовала. Волька взобрался на свою полку и, чтобы побыстрее заснуть, стал думать о разных приятных вещах. О ругательствах, например. На соседней полке притаилась Инна. Колеса стучали по рельсам четко и точно, иногда, правда повизгивая жалобно на поворотах.
«Вы находите?» — «Я — отнюдь. А вы?» — «И я тоже — отнюдь»», — сонно размышлял Волька.
— Эй, Владислав, — тихо позвала Инна. — Ты не спишь?
«Очнулась, — вздохнул Волька. — Сейчас опять начнется. Вот вишу я над пропастью, а веревка сейчас треснет пополам!»
— Теперь Владислав, ты будешь меня проклинать всю жизнь, — прошептала Инна, глядя в потолок. — Она сломала мне жизнь. Еще она била меня из любопытства подстаканником по голове. Обзывала на чем свет стоит. Она удивительно несобранный человек, хотя и замечательный в душе. Только об этом я… — Инна тяжело вздохнула, — я, непроницательный, не догадывался. И вот, проснувшись одним чудесным утром, я обнаружил ее остывший…
— Труп, — брякнул Волька.
— Дурак! Остывший след и легкий аромат ее очаровательных очень дорогих духов. Тогда я понял: я навсегда потерял замечательную возможность подружиться с этим необыкновенным, чудесным человеком! В моей душе образовалась трещина. О-о — о!
— Это еще нужно посмотреть, кто тут чудесный, — отозвался после некоторой паузы Волька. — Чтобы не пришлось потом Инне кусать локти. Да. Чтобы потом Инна не думала, зачем же я, дура, лупила такого замечательного человека подстаканником по голове? Что думала моя башка? Когда хотела морально удавить, как удав…
— Питон, — вставила Инна.
— …как питон кролика. И огорчала этого прекрасного человека своими необузданными выходками.
Стало тихо. Жестяной свет луны застыл на полу тонкой серебряной полоской.
— Меня нужно принимать, как есть, — заметила Инна.
— Хоть принимать, хоть есть… — отозвался Волька, — Как лекарство. С повидлом еще ничего, а так — просто отрава.
— Конечно, рентген лучше.
— Рентген приятнее, — согласился Волька.
Жестяная полоса пересекла пол, протянулась по столу и дальше…
— А я один раз, на спор с Янчиком, в рентгене встал на голову, — почему-то вдруг вспомнил Волька. — Закрыла она меня, я встал на голову и стою. Она говорит: «Не дышите!» А я и так не дышу. Даже если бы хотел, не мог бы. А ее как заело. Наверное, увидела пятки вместо грудной клетки. Короче: не дышите и не дышите, говорит. Если бы я с самого начала не дышал — уже помер бы. Назад я перевернуться не могу. Тоска. Жарко. Ну, думаю, сейчас посинею, вниз головой… Вот. А тетка очнулась, да как закричит: «Вы что мне показываете?!» А я хочу сказать: «Помогите» — и не могу. Так как не дышу. Потом двери открывает, а я на нее ногами вперед выпадаю. Представляешь? Что потом было…
— Там ведь очень тесно, чтобы перевернуться на голову, — засомневалась Инна.
— Именно. Потому и поспорили. А если бы не тесно, зачем бы спорить было?
По коридору кто-то прошагал, топая, как слон. Николаев? Хотя это станция такая…
— Надо же… Кто родился в восьмидесятом, им уже по десять лет…
— Жалко, — пошевелился Волька.
— Чего?
— Ну, что по десять.
— Сколько времени быстро пролетело… Потом еще десять, еще десять… Я умирать боюсь, вот в чем дело. Как представлю, что все на меня уставились, а я лежу… А у меня еще что нибудь оттопырилось в одежде, и я поправить не могу… А все смотрят. Если бы сказать Богу, что это нечестно. Почему все остаются, а я… Потом все пойдут дальше жить, как будто меня никогда и не было. А я?
— Ты не думай, — поежился Волька. — На закате солнце какое было? И вон тетка твоя как хорошо храпит, а это всегда перед классной погодой. Так что не забивай голову…
— Жалко, — вдруг сказала Инна.
— Чего?
— Так. Жалко и все.
С ревом и грохотом пронесся встречный товарняк. Смял тишину, оглушил… Ребята вздрогнули и долго молчали.
— А я не люблю громкую музыку, люблю тихую, чтоб почти… Я люблю прислушиваться к музыке. Тогда красивее, — проговорила Инна.
— А я такой… Я могу и громкую музыку. Только на меня действует, когда кричат в песнях. Ты не смейся… Нервы, знаешь, как раздражает? Когда кричат, так от боли, верно? А если просто… или там от смеха, так не кричат. — Волька улыбнулся.
За окном посветлело. Но это был не рассвет, а небо, отраженное в большой воде. Поезд как раз ехал по берегу чего-то. Волька лежал, смотрел в потолок и улыбался.
— А помнишь, как ты врезала мне по голове? Я думал, лопнула башка!
— Конечно, такой взрыв! Ну, думаю, фейерверком мозги разлетаются по стенкам. А тетка, помнишь? У нее по вертикальной завивке поползло.
— А я думаю, какая-то сдуревшая девочка. Ага. Я даже попятился! Я-то думал, ты целоваться полезешь, а тут — прилетает! Ничего себе, думаю!
— Целоваться?!
— Ну да! Ты же, как снайпер, на меня уставилась, я и подумал, что полезешь.
— Не снайпер! Просто убедительно.
— Вот именно — наповал! — усмехнулся Волька.
— А ты сам хвастался!
— Кто? Я?!
— Ты! Ты! Ка-ра-тэ!
— Я?! — Волька рывком уселся, выражая негодование, и опять лег. — Ой-ой, подумаешь! А сама?! Я сочувствовал еще, что отец бросил ребенка, а она: «Мы с ним влюблены со второго класса!» — передразнил Инну Волька.
— А тебе завидно! — привстала на локте Инна.
— Мне?! — Волька опять вскочил и, выражая на лице еще большее негодование, снова лег.
— Тебе, тебе. А что ты сейчас только мне на улице говорил?! Ага? Передать трудно!
— Я?! — Волька вдруг увидел себя со стороны — как он выкрикивает вопросы, постоянно выражая негодование. И уже шепотом, но так же возмущенно продолжил: — Я тебя по-человечески про червяком спрашивал, а ты?! Меня интересовало, как вы едите живьем. И все! А ты, как Шапокляк на Гену. Подглядывать будете!
— Че-че-че… — на Инну напало заикание. — Червяков?! — просипела она и вытянулась под одеялом, как упавшая на острове Пасхи статуя. — Кто ест?!
— Да вы с тетей, — ехидно заметил Волька. — Она говорит, что в ресторане с белым вином, а ты говоришь, что ножом их шпыняешь и они жалобно пищат. — И Волька облокотившись, уставился на вытянутое лицо Инны.
— Тьфу! Тьфу! Дрянь! Фу! — Инна рывком уселась, тоже выражая на лице негодование, а потом легла. — Кого ножом?! Червяков?! Это устрицы, — шипела Инна. — У меня на червяков воображение! И их не вспоминай! — помахала она пальцем перед Волькиным носом. — Устрицы! Раньше их все ели. Если не веришь, в книжках почитай. А теперь это деликатес такой. Как… как… Ну, я не знаю как что.
— Как сервелат, что ли?
— Хуже! А что пищат, я своими глазами читала!
— Ну, так бы сразу и сказала. А то накинулась, как Шапокляк на Гену, — Волька облегченно вздохнул. — А то я все думаю, как же они этих червяков по тарелкам гоняют вилками? Как лапшу или как? Лапшу ведь и то… А они же еще расползаются в разные стороны. Когда на крючок насаживаешь, другое дело, но и то не пищат.
Не дослушав, Инна вскочила на колени и, заткнув пальцами уши, осталась сидеть с закрытыми глазами, как изваяние.
Внизу проснулась Анастасия Ивановна и поинтересовалась:
— Стучали? — помолчала, прислушиваясь. — Не заперто… — Подождала, перевернулась на другой бок и умиротворенно засопела.
Все это время Инна боролась со своим воображением. Волька уныло разглядывал ее, пока ему это не надоело и он не стал бояться, что Инна свалится в проход. Тогда уж тетка точно проснется. Но Инне стало лучше. Она легла, присмиревшая, и прошептала трагически:
— Теперь полгода будут сниться жаренные червяки. Как они расползаются задумчивые…
Волька сочувственно вздохнул и решил отвлечь Инну от плохих воспоминаний.
— А вообще-то ты правильно сказала… Лицо у тебя красивое.
— Влюбился наконец, — ехидно произнесла Инна, но Волька почему-то не испугался. К этому времени он как-то перестал стесняться и подбирать выражения. Наверное, это было чье-то влияние…
— Конечно, — сказал Волька, — когда ты так сидишь с закрытыми глазами, и молчишь к тому же…
— Владислав… — простонала Инна.
— А я такой… Я объективный, лицо у тебя красивое, это факт. Можешь даже не сомневаться. К примеру, нос… Тоже как раз такой, как мне нравится. Курносый.
— Ему нравится, — снова ехидно прошептала Инна.
— Платье у тебя классное. Когда ты там стояла утром. В двери. Просвечивалась, как из гербария этот… лист кленовый. Вот.
Волька глядел на освещенное лунным светом лицо Инны, и на душе у него было непривычно щекотно. Смотрел и лениво думал, какую бы еще наглость сказать.
— Но на вокзал, — вспомнил Волька, — я б, наверное, не поперся, чтоб меня там, как обезьяну, в бинокль Анкудинова разглядывала. Я еще не контуженный.
— Господи! А-нут-ди-но-ва!
— Какая разница, кто на тебя, как на обезьяну, смотрит. — Волька шмыгнул носом и замолчал. Кажется, он сказал все, что хотел, а может, даже и больше.
— Все? — спросила Инна.
Волька пожал плечами.
— И сразу видно, что ты, Владислав, не разбираешься в любви! Вначале нужно было что?
— Ничего не нужно, — сказал уверенно Волька.
— Как это ничего? — поразилась Инна. — А знаки подавать нужно или не нужно? Или хотя бы страдать, чтобы заметно было, что человек помирает? Или там, для себя, зубами скрипеть во сне и жевать подушку? Грезить, наконец!
— Еще чего, — фыркнул Волька. — Зубами — это от нервов. Или от глистов.
— Ну-у, Владислав! Ну ты не… Ну ты вообще, совсем ни капельки, ни вот столечко не разбираешься в любви! — И Инна плюхнулась на полку.
— Я не разбираюсь?! — обиделся Волька, как специалист. — Признаки, признаки… Прищуришься, как японец, до потери пульса и действуешь на человека, вместо того чтобы… — Волька запнулся, — он не знал, что надо делать вместо того, чтобы щуриться. Не целоваться же без предупреждения? Этак дылда Королькова подумает, что влюбилась в него, в Вольку, и начнет его расцеловывать прямо в классе. От такого ужасного предположения у Вольки испарилось нахальное настроение.