Тайны смотрителя маяка - Биргер Алексей Борисович 2 стр.


Мне кажется, это свойство заводиться с пол-оборота и «метать икру» Топа перенял от Ваньки. Вряд ли Ванька перенял от него, ведь Топа был на четыре года моложе моего братца. То есть, по собачьим понятиям, мужчина в самом расцвете сил.

В общем, я взял Топу на поводок, от греха подальше, и так мы вышли к берегу.

Берег с этой стороны острова был совсем пологим и каменистым. Таким пологим и низким, что, надо думать, его затопляло даже при не очень большой воде — всюду между крупными камнями виднелась засохшая зеленая пленочка, будто ковер настелили. А сами камни, торчавшие во множестве, казались диковинными животными, выбравшимися на лежбище. Вода изъела их так, что придала им самые разнообразные формы.

Яхту и людей, высадившихся на берег, мы постарались обойти стороной. Ведь если б что пошло не так, я бы сумел удержать Топу лишь силой морального авторитета: при его силе и массе я был для него не якорем, а так, довеском, который без лишних проблем можно поволочь за собой.

Хотя вроде собак не видно. На берегу у костра, разведенного в кольце крупных камней, которые они подтащили и выложили бок о бок, соорудив нечто вроде очага под открытым небом, мы разглядели четырех человек. Трое занимались устройством на ночлег: расставляли палатку, следили за стоявшими на костре чайником и котелком, выгружали из сумки посуду и вскрывали какие-то банки, похоже, тушенку. А четвертый стоял возле и что-то им вдохновенно рассказывал, размахивая руками и периодически указывая то в одну, то в другую сторону. Седые волосы этого рассказчика отсвечивали на солнце, бившем ему в спину и нам в глаза, превращая большую часть его кряжистой фигуры в темный силуэт, отчего она казалась еще массивней.

— Смотри, — указал Ванька на седого рассказчика, — ведь это смотритель маяка, да?

Я кивнул. Точно, это был он. Мы иногда пересекались с ним на пристани, когда ездили в город. Иногда он ехал вместе с нами, а иногда встречал кого-то из знакомых, покупавших в городе по его просьбе хлеб и другое необходимое. То ли оттого, что он страдал от одиночества, то ли вообще характер у него был такой, но он очень любил завязывать разговор с окружающими и стягивать на себя общее внимание. За ним ходила слава балагура и выдумщика. Он мог начать плести такую историю, что все сидели дыханье затаив, а потом выяснялось, что все это — невероятное вранье. К нам он тоже проявлял любопытство — еще бы, новые люди на острове — и однажды за те пятнадцать минут, что мы возвращались из Города на остров одним рейсом, успел нам поведать о фантастически крупных рыбах, которых он ловил, и о фантастически умной собаке, которая у него была. Мы все это приняли за чистую монету. Лишь потом нам объяснили, что все, рассказанное им, надо делить по меньшей мере на сто.

И имя у него было причудливое, под стать характеру: Виссарион Северинович. И не запомнишь сразу, и не выговоришь.

Судя по всему, он сейчас с удовольствием выдавал очередную порцию своих баек заезжим яхтсменам.

Увидев нас, он энергично замахал нам рукой:

— Эй, ребятки, идите сюда!

Мы подошли поближе и остановились метрах в пяти от костра. Яхтсмен, помешивавший варево в котелке, опасливо покосился на Топу:

— Не кинется?

— Нет, — ответил я. — Он спокойный. Топа, сидеть!

Топа сел и, склонив голову набок, стал с любопытством рассматривать путешественников.

— Вот! — заявил смотритель маяка, указывая на нас. — Сыновья начальника заповедника. Можно сказать, главного человека в наших краях! У них и спросите.

— О чем спросить? — осведомился второй яхтсмен, подтаскивавший к костру хворост и высохший топляк.

— Спросите, есть ли при заповеднике научная станция. — Он повернулся к нам. — Есть? А?

— Ну есть, — ответили мы.

— И при научной станции специальный водоем, типа садка? В который иногда рыбу очень издалека привозят изучать, как она приживется в наших условиях.

— Ну есть, — опять подтвердили мы.

— Вот! — торжествующе провозгласил смотритель. — Оттуда она и взялась!

— Кто? — спросил Ванька. Ведь мы не слышали начала разговора.

— Черноморская акула, — со смешком ответил третий яхтсмен, в этот момент перекатывавший огромный камень, чтобы придавить им растяжку палатки. — Виссаверин… тьфу, Виссарион Северинович уверяет, что сам ее поймал.

Я что-то не помню никакую черноморскую акулу… — нахмурился Ванька. Что до меня, то я похихикивал в кулак.

— Так это ж был строго секретный эксперимент! — завелся смотритель маяка. — Никому было знать не положено, даже вам! Я и сам никогда не узнал бы, если бы эта тварь не запуталась в моих сетях! Ох, перетрухнул я тогда! Я потом еще больше удивился.

— Где же она теперь? — осведомился первый яхтсмен — тот, что занимался готовкой.

— Съели, — скорбно сообщил смотритель маяка. — Народ-то у нас жуть какой голодный! Я ее на берегу оставил, за тачкой пошел, потому что на себе ее было не унести, а возвращаюсь — всю уже на куски растащили. Потом говорили, что мясо жестковатое и странно попахивало, хотя ничего, есть можно.

Яхтсмены расхохотались:

— Ну ты, дед, даешь!

— Точно говорю, — обиделся смотритель маяка. — У меня плавник остался, потому как несъедобный и на берегу его бросили. Могу предъявить. Я-то думал из всей рыбины чучело сделать, да вот не довелось… Но я к тому все это, что вы все-таки с оглядкой здесь купайтесь. Все-таки центр научных экспериментов рядом, мало ли что. А вдруг эта акула акулят наплодить успела, перед тем как я ее поймал?

Мы с Ванькой ловили полный кайф.

— Даже если б это так было, — заметил второй яхтсмен, — то они бы давно погибли. Летом здешняя вода бывает слишком холодной для акул, а уж зимой, подо льдом, они бы точно гикнулись.

— Кто знает, кто знает… — покачал головой смотритель маяка. — Может, это был эксперимент по выведению морозоустойчивой породы акул!

— Зачем? — удивился третий яхтсмен.

— Как «зачем»? — в ответ ему удивился смотритель (и его удивление выглядело несколько преувеличенным, по правде говоря). — Чтобы создать экологическое равновесие. Чтобы, скажем, лишних щук подъедали, если щука слишком расплодится. Да мало ли для чего?

Яхтсмены опять расхохотались:

— Ой, дед, ты любого уморишь!.. Ладно, давай к нашему столу.

— Это я всегда с превеликим удовольствием, — откликнулся смотритель, присаживаясь к костерку и принимая миску, ложку и стакан.

Один яхтсмен стал разливать похлебку по мискам, другой зашел в воду и вытащил охлаждавшиеся у самого берега бутылку водки и пластиковую полуторалитровую бутыль минералки. Увидев эти бутылки, смотритель довольно крякнул (не из-за минералки, надо полагать).

— А вы, ребятки, что ищете? — повернулся он к нам.

— Так, гуляем, — ответил я. — Вообще-то мы хотели найти разбитую лодку.

— Разбитую лодку? Зачем?

— Чтобы ее отремонтировать и сделать своей.

— И еще мы хотели заглянуть к вам на маяк, — добавил Ванька. — Ведь мы никогда там не были!

Смотритель кивнул:

— Насчет разбитой лодки, пошарьте вон за тем ивняком. По-моему, там догнивала какая-то рухлядь. А насчет того, чтобы маяк поглядеть, так я буду на месте через часок… с лишним, — поправился он, смерив бутылку оценивающим взглядом. — Если прогуляете до этого времени, милости прошу.

— Спасибо, заглянем, — сказал я. — Пойдем, Топа!

Топа тут же поднялся и бодро пошел рядом со мной. Он знал, что, когда мы отойдем метров на сто, я отпущу его с поводка и он опять сможет бегать на воле. Мы обогнули мысок и маяк, вышли на утоптанную дорожку к ивняку, за которым начиналась небольшая рощица. Я отпустил Топу.

— Как же здорово, когда никто не поет! — блаженно вздохнул Ванька.

Я кивнул, хотел что-то ответить, но тут Топа, бежавший метрах в десяти впереди, вдруг замедлил ход, потом вообще остановился и утробно зарычал. Обрубки его ушей (кавказцам ведь купируют уши) задергались, а шерсть на загривке стала дыбом.

Мне показалось, что Топа готов сорваться с места и броситься в гущу ивняка на неведомого врага, и я его негромко окликнул:

— Топа, стоять!

Топа замер на месте и даже свое рычание постарался обуздать, лишь в глотке у него продолжало еле слышно клокотать, словно Топа был закипающим чайником. Я опять взял Топу на поводок и почесал его за ухом.

— Молодец, хороший пес! Теперь веди нас, только тихо!

— Что там такое, по-твоему? — шепотом спросил Ванька, когда мы почти крадучись пошли дальше.

Я пожал плечами:

— Не знаю. Но сейчас все выясним. Ведь с Топой нам ничего не страшно!

Глава II

Два местных «экспоната»

Мы продвигались по самому краю тропинки, чтобы, если что, сразу шмыгнуть в кусты. Не потому, что мы чего-то боялись — Топа не дал бы нас в обиду! — но не стоило до поры до времени выдавать свое присутствие.

Мы выбрались на пригорок над берегом. Здесь ивняк кончался, а берег изгибался вовнутрь, образовывая небольшой затончик, со стороны воды почти полностью укрытый от глаз. С берега защитой этому местечку служили деревья, да и вообще вероятность того, что этими местами кто-то пройдет, была очень мала. Жилых домов в этой части острова не было, а грибники и собиратели брусники прошли бы метрах в ста от берега, потому что ближе для них начиналась довольно бесплодная полоса. Словом, наведаться в бухточку мог один человек за несколько дней. Это нас, понимаете, угораздило попасть туда как раз «вовремя».

Мы прильнули к земле и осторожно выглянули с пригорка вниз.

— Фью? — почти неслышно присвистнул Ванька. — Так это ж эти два придурка!

На берегу, у самой воды, мы увидели двух парней, которых отец язвительно называл «местными экспонатами», а Ванька охарактеризовал намного проще. Первый — Мишка Чумов, полный «тормоз» лет шестнадцати-семнадцати. Семейка Чумовых была еще та! Совсем недавно Мишкиного старшего брата посадили. Отец арестовал его за браконьерство, а во время следствия добавились и незаконное хранение и использование огнестрельного оружия и куча других статей. Мишка тогда грозился поджечь наш дом. Это вообще был стиль его семейки, недаром на острове их так и называли — «поджигатели». Чуть что было не по ним — например, кто-то ловил их, когда они обирали чужой огород, ведь они тащили все, что плохо лежит, и угрожал сдать в милицию, — как они с ехидной улыбочкой отвечали: «Ну, сдай. А что потом с твоим домом будет, знаешь?» И люди отступались, потому что страшнее пожара в сельской местности ничего нет, а Чумовы не постеснялись бы выполнить свою угрозу. Они были полностью оторванные, чумные — точно по фамилии, семья их была довольно многочисленной, человек восемь, а со всякими двоюродными и троюродными братьями и дядюшками и за два десятка переваливало, и терять им было нечего. Ну, занялось бы так, что огонь перекинулся бы на несколько домов, в том числе и на их нищую халупу, — они бы нашли, где жить. А если б кого-то из них все же посадили, то уж кто-то из родственничков обязательно подпустил бы обидчику «красного петуха». Их побаивались даже местные крупные бандюги. Еще бы! Ведь если тебе подожгут иномарку или новенький коттедж, то можно потом и грохнуть поджигателя, да что толку? Денег с них не взыщешь, а покупать новую машину или восстанавливать дом — себе дороже. Старший брат Мишки — тот, что сейчас сидел, — как-то стащил новенький радиомагнитофон из машины крупнейшего местного «авторитета» — и то сошло. Мы никак в толк взять не могли, вправду ли Чумовы не боятся смерти, зная, что кто-то из родственничков за них отомстит, или они такие недоумки, что просто не понимают, что их по натуральному могут угробить? Они и жили сегодняшним днем — могли пропить последнее из своей халупы, даже кусок шифера с крыши, а завтра отправиться выглядывать, где можно «свинтить» другой кусок шифера и что-нибудь такое, что можно загнать и пропить.

Как бы то ни было, отец в отличие от местных «крутых» не спасовал перед Чумовыми. Старший Мишкин брат сел надолго и крепко, а вся его родня боялась и близко подходить к нашему дому. В общем, даже Чумовы с их тараканьими мозгами (или, как говорит отец, «с тараканами в мозгах») уяснили себе, что хозяин заповедных лесов и вод, обступающих остров со всех сторон, может вломить им так, что даже они не очухаются.

Вторым «придурком» или «экспонатом», как хотите, был парень постарше, по кличке Шашлык. Кажется, звали его Вовкой, а кличка, наверно, была образована от фамилии Шлыкин. Стали его сперва называть, с юморком, «Шашлыкин» вместо «Шлыкин», а потом сократили до «Шашлык». Я так понимал.

Интересная история была у этого Шашлыка. Совсем недавно он перед такими, как Чумовы, нос драл и щедрой рукой дарил десятки на самогонку. Дело в том, что он был двоюродным братом крупного местного «авторитета» по кличке Конь. Этот Конь контролировал свой кусок Города, а вообще-то специализировался на улаживании разборок. Он и его «бойцы» выступали тогда (не безвозмездно, конечно), когда кто-нибудь обращался к ним с просьбой уладить дело «по справедливости»: долг там взыскать или приструнить конкурента, который нечестными способами перебивает право на аренду кафе или оптового склада…

Разумеется, под крылышком Коня Шашлыку жилось как у Христа за пазухой. Сам-то Шашлык был бестолковый балбес и умел только денежки прогуливать и проматывать, но в Коне родственные чувства были сильны, поэтому он и на жизнь хорошо отстегивал своему братцу, и в обиду никому бы его не дал. Если Шашлык начинал задираться и качать права, люди спешили уйти, самого-то Шашлыка можно было сделать одним ударом, но ведь потом Конь приехал бы разбираться…

А потом Коня убили. Насчет того, кто это сделал, слухи ходили разные. Одни говорили, что Конь подгадил московской мафии, у которой были кое-какие свои интересы насчет транзита товаров через наш город. Мол, увлекся и наехал взыскивать долг на один железнодорожный склад, который лучше было не трогать, а с московской мафией шутки плохи, ее сила против силы «авторитета» небольшого городка — это разница в весовых категориях наподобие Слона и Моськи. Другие утверждали, что Коня прибрал Степанов — крупнейший босс города, владелец главного рынка, который он создал из отреставрированных и модернизированных торговых рядов восемнадцатого века (даже стеклянный купол возвел над четырехугольником внутреннего двора, образуемого красивыми галереями с рельефными колоннами) и других точек, буквально «заводов, газет, пароходов», потому что и два завода у него теперь имелись, и одну из местных газет он контролировал, и старый экскурсионный пароходик приобрел, поставив на причал возле центральной пристани и превратив в очень толково отделанное бар-кафе, работающее почти круглосуточно. Ведь туристские теплоходы приставали в нашем городе в любое время суток. Степанов давно разошелся с криминальным бизнесом вроде рэкета, с которого начинал, и старался жить «по закону», но уж очень он не любил, когда ему нагло переходили дорогу. Тут в нем «взыгрывало ретивое». А Конь вроде бы возомнил, что с самим Степановым может справиться…

В общем, в один прекрасный день к Коню подошли на улице двое очень вежливых молодых людей и завели с ним вполне дружелюбный разговор о «деловом предложении». Охрана сначала напряглась, но молодые люди держали себя очень скромно, да и на вид казались слабаками, не представляющими опасности. И вот когда охрана расслабилась, молодые люди выхватили невесть где спрятанные легкие автоматы и изрешетили и самого Коня, и всех тех охранников, у кого рука дернулась за пистолетом. Потом они очень спокойно удалились. Все так обалдели, что даже не подумали их задерживать. Убийцы, естественно, словно в воздухе испарились. Как ни искали, не смогли установить, кто они такие, как прибыли в наш город и как уехали.

После этого для Шашлыка наступили трудные дни. Он-то привык жить на широкую ногу, да еще имея надежную «крышу», и до него не сразу дошло, что лафа кончилась. Сначала он занимал деньги направо и налево — в основном у бывших дружков Коня, — и какое-то время ему давали, по старой памяти. Но потом ему намекнули, что вообще-то долги надо отдавать. Он страшно удивился, решив, что это шутка. Но когда его в первый раз избили, выбив при этом два зуба, даже ему стало ясно, что шуткам хана. Ему удалось как-то рассчитаться с основными долгами, отдав все, что можно было отдать, в том числе массивный золотой перстень с печаткой, который некогда подарил ему Конь. С тех пор он болтался по городу и окрестностям, готовый стибрить все, что плохо лежит, клянча у знакомых сигареты и все больше сближаясь с местным отребьем.

Назад Дальше