Из-за реки донеслась тихая мелодия.
Мальчишка начинает снова раздраженно ломать ветки.
Раке, раке…
Звучит мелодия.
Ракс, ракс, ракс…
Мелодия все равно звучит.
Чертов музыкантишка!
Он вскакивает. Бежит, топая и продираясь сквозь кусты в лес. Ломает сухие ветки. Набирает большую охапку. Тащить ее не так-то просто. Ветки подлиннее волочатся по мху и брусничнику. Шуршат, шелестят. Заглушают все другие звуки.
Мальчишка опускает охапку у костра.
Прислушивается.
Губная гармошка больше не играет. Но тут доносится смех! Слышится громко и ясно.
Наверное, Ээди сказал что-то… Иногда он довольно остроумен!
Пусть смеются! Черт с ними! Посмотрим, будут ли они ночью смеяться… За лесом уже гром. Ночью польет как из ведра… А крыша у сарая как решето… Когда под боком поплывет, тогда не посмеются!
Ракс, ракс, ракс…
Снова ломает он ветки. Бросает в костер. Затем идет в палатку.
Она огромная, будто загон. Пустая, неприятная. Фонарик выхватывает спальный мешок. Он валяется посередине палатки. Ждет, когда заберутся в него. Рюкзак в углу. Дожидается, когда распакуют. Возле рюкзака половинка хлеба и консервные банки.
Мальчишка выуживает из рюкзака пачку вафель. Большую пачку вкусных апельсиновых вафель. Консервы отпихивает ногой, будто они мешаются.
Оставляют здесь свои банки… Твоя доля! Чтобы не проголодался! Ха! Нашли нищего!
Он подсаживается к огню. Хрустит вафлями. Чертовски вкусные! Не чета подгоревшей каше! Как пить дать подгорит! Разве Тойво повар! Стругать палочки — вот его работа. Строгаль-могаль!
Ого! Галдят! Опять галдят!
Ясное дело. Назло. Чтобы слышно было, как у них хорошо. Ну давайте. Тут ни один нерв не дрогнет!
Ракс… ракс… ракс… ракс…
Огонь с шумом набрасывается на ветки.
Трещит пламя. Хрустят вафли на зубах. До чего хорошо! Ни галдежа, ни пиликанья гармошки. Ни тебе болтовни Ээди, ни бахвальства Антса. Один сидишь у костра и думаешь. Перед своей палаткой. Вафли хрустят на зубах. Ни с кем не надо ничем делиться.
Да… Палатка и вправду люкс. Капроновые шнуры. Дверца на «молнии». Води ради забавы вверх-вниз, вверх-вниз. Отец все же молодец, знал, что дарить!
А эта дурацкая компания! Вздумала командовать! Принеси воды. Сходи в деревню за молоком. Приготовь ольховые рогульки. Первоклассная палатка! На общее пользование. А им все мало! Понукают! Ясно было сказано: моя доля — палатка, и дело в шляпе. Вот и убрались со своим барахлом. Ну и пусть! Кому они нужны! Ха!
Вафля хрустит. Костер потрескивает. Трещит и гудит. Снова смеются.
Ого, кто-то колотит в било. Конечно, Ээди. Его глупые шутки: «Дети, ужинать!»
Интересно, достали они молока?
Тьфу, до чего приторные эти вафли!
Последняя летит в костер.
Вспомнил о консервах. Консервы и полбуханки хлеба.
Ах, возиться с ними! Холодными не хочется, разогревать лень.
Ворошит костер. Прислушивается.
Замолчали. Наверное, едят… Интересно, какой у них костер?
Бросает быстрый взгляд через плечо. Словно боясь, что кто-нибудь заметит его слабость.
С этой стороны берег выше. Смотри, как с балкона на сцену. Сумерки обратили кусты в серые бугры. О течении реки можно лишь догадываться. Зато костер виден ясно. И четверо сидящих тоже. Где кто, этого, правда, не скажешь.
Ха, велика важность! Пусть сидят! И едят себе! Пусть делают что хотят! А то пришли обязанности раздавать! Что ты без дела шатаешься! Ну и шатаюсь! Моя палатка — ваша работа! Ишь, с меня семь шкур сдирать! Не выйдет! Но поговори ты с дураками! Задрали нос и ушли! Вот здорово, если ночью дождь ливанет! Я в палатке буду посапывать и посмеиваться.
Снова стали доноситься голоса.
Он прислушался. Чего они там орут?
Хотя нет! Голоса вовсе не из-за реки. А прямо отсюда, из леса. Кто-то идет по дороге. Теперь запели. Про поленницу. Мотив тот же, но слова другие. Похлеще.
Он подбросил в огонь веток. Вокруг стало светлее. Дорога хорошо видна. На ней две фигуры.
Песня замолкает. Фигуры останавливаются. То ли совещаются или оценивают положение. Затем начинают приближаться.
— «Сижу я у костра…» — заводит один из идущих новую песню.
Другой тут же подхватывает. Но песня у него своя:
— «Э-э-та-а ро-ма-а-а-анти-каа…»
И обе песни обрываются. К костру подходят два парня. Совсем еще юных. Пламя костра отсвечивает на «молниях», на громадной пряжке и коричневой бутылке. Ее один из подошедших держит меж пальцев.
Завязывается разговор.
— Да здравствует костровой!
— Какой там костровой…
— А чего ты клюешь здесь?
— Так…
— Во шутник! А другие где?
— Других нет…
— Храбрец! Дети все на лето в лес! Прямо один и пришел?
— Да нет, не один…
— Чего мелешь? Пришел не один, а сидишь один!
— Другие ушли…
— И ты, божий человек, теперь один бьешь поклоны?
— Один…
— Так что уважаемые товарищи собрали свои манатки и дали трепака?
— Ну да…
— Так что небольшое расхождение идеалов?
— Ну да…
— Вот поросята! Господи, все ты видишь и не грохнешь! Дружба — ценный клад! А тут дружки по-свински тягу дали!
Ясность внесена. Пришедшие бухаются к костру. Суют бутылку приунывшему пареньку.
— Глотни! Настроение поднимается по стопочке, еще древние эстонцы говорили.
Отказаться неудобно. Пригубил. Только у угощающих глаз острый:
— Чего играешься! Давай тяни! Это же настоящий «Старый Таллин»! Давай, давай!
Он снова подносит бутылку ко рту. Один из пришельцев подталкивает. Большой глоток перехватывает дыхание. Слезы выступили на глазах. Но все же прошло. Будто огненной струей провели в груди.
После того как бутылка завершила круг, кое-что прояснилось. Джон и Том приехали из города на праздник. На деревенский праздник. Он оказался ни туда ни сюда. Музыканты допотопные. Гнали только дедовскую муру — вальсы и фокстроты. О девчонках и говорить не стоит. Вот и пришлось купить коричневую бутылку. А то в чужом лесу страх возьмет… Ну а теперь нашли еще одного дружка с незадавшейся судьбой…
Бутылка пошла по второму кругу.
Он уже не противился. Ребята мировецкие! Не задаются, и все такое.
После второго круга проясняется еще кое-что. Мальчишку зовут Калью. Предатели устроились на другом берегу. Вон костер еще теплится. Мальчишки, наверно, в сарае. Уже сопят. Дело детское…
Два больших глотка дают о себе знать. Удлиняют разговор и подбавляют злого куражу. Свершившаяся несправедливость все больше пронизывает сердце Калью. И настроение, соответственно, становится все горше. Участливые слушатели поддакивают и подогревают. Так что приговор вынесен. Ясный. Крепкий, как тройное мужское слово. И звучит он так: не всякому лягушонку дано командовать! Сами как церковные крысы. А тут у человека лучшая в Прибалтике палатка! Отданная, так сказать, в общее пользование. А у них, у крыс, только губная гармошка и котелок. И смеют еще распоряжаться. Ха!
Следующая сцена — экскурсия к палатке. Джон говорит, что такую можно в любой час ставить во Флориде. Сопляки пусть приходят с шапкой в руке! Раньше не пустят в палатку! Он бы не пустил!
Разговор течет. Бутылка ходит по кругу. Временами пробуют затянуть песню. Но из этого ничего не выходит. Один не знает слов, другой — мотива, третий — ни того, ни другого!
Тогда Том говорит:
— А что, други! Если выкинуть штуку! Свернуть заречным соплякам носы! А?
И Джон решает:
— Небольшая тревога сгодилась бы! Сегодня еще и не повеселились!
Ну а Калью? На лице у него расплылась радость. Месть — дело приятное! До сих пор надежда была только на дождь. А вдруг и не капнет… А что сам сотворишь, то и сотворено будет! Стоит маленько пощекотать сарайщикам нервы! Они это с лихвой заслужили.
Чего ждать? Трое — за. Против — ни одного. Приступаем!
Пустая бутылка остается сторожить костер. Три мстителя уходят на мщение. С берега — вниз. Сквозь кусты. Тихо, тихо! Не шебаршите! Мостка нет? А, ладно! Речка мелкая. По камням можно легко перебраться. Еще несколько шагов, и вот уже кострище.
Его захватывают просто и лихо. Рогульки для котелка из земли вон. Через колено — хрясь. Котелок с остатками каши — в реку. Как комета. Полетел с шумом. Шлепнулось и звякнуло. Ведро — сплющить! Головешки разметать ногой. Что еще? Тарелки-ложки. Пустяки. Каблуком, и готово!
За мной!
К сараю!
Ого! У стены велосипеды!
— Спустим шины! — шепчет Калью.
Почему он шепчет, этого он не объяснил бы. У костра столько крушили! Да-а… Но в голос не орали! Голос может выдать!
— Почему шины? Спицы выдавить! — рубит Том.
— Нет, спицы не стоит трогать… — успевает пропищать Калью.
— Сперва запор на дверь! — Начинает командовать войском Джон. — Тогда крысы будут в капкане!
Этот прекрасный план остается невыполненным. Потому что о нем следовало подумать сразу. Противника нельзя недооценивать. Даже если ты горожанин. И до этого была опорожнена коричневая бутылка.
Двери сарая распахиваются.
Яркий луч света ослепляет Джона.
«Фонарик Ээди!» — догадывается Калью. Догадывается и прыгает за куст. Прижимается к земле. Чувствует, как весь кураж уходит из него в эту самую кочку за кустом.
— Бей сопляков! — кричит Том.
Но сопляки налетают словно вихрь. У каждого в руках палка. Удары сыплются, как на молотьбе.
Калью на четвереньках пробирается к речке. Хорошо, что тут частый кустарник!
Палки поднимаются и опускаются. Горожане отступают. И вот уже палки не поднимаются. Горожане пустились наутек.
Плещет вода. Разве станешь в спешке выискивать камни!
Калью уже на другом берегу. Карабкается наверх!
Противник через речку не идет. Считает, наверно, ее границей своего государства.
Возле костра трое мстителей вновь сходятся.
Джон потирает плечо. Том гладит затылок. Затем оба начинают оглядывать штаны. Они до колен мокрые.
— Ну и хлипкий ты! — делает вывод Джон и сплевывает. Прямо к кедам Калью.
Том добавляет деловито и с жутким спокойствием:
— Ну брат-трясун! Теперь твоя польская палатка пойдет на пыльные тряпки! Надо же выкинуть какую-нибудь штуку на этой мужицкой земле!
Он достает из кармана приличный ножичек.
У Калью дух перехватывает. Так, что даже пискнуть не может. Да и какой толк! Руки и ноги надо пускать в дело! Бить, лупить, толкать, двигать, вырываться, рвать… Но руки и ноги не двигаются. Будто они уже и не принадлежат ему.
Клацнуло сверкающее лезвие. Том с наслаждением поглаживает его.
Калью хватает коричневую бутылку.
Наконец-то руки и ноги стали слушаться!
И тут Джон гаркает:
— Поезд… Рванули! Не то до завтра корпи в этом проклятом краю.
Он хватается за руль велосипеда. Перебрасывает ногу через раму, через оклеенную этикетками и картинками раму.
Том закрывает ножик. Вспрыгивает верхом на багажник.
Калью бросается к велосипеду. Том бьет его в грудь. Калью падает навзничь. Велосипед с обклеенной рамой исчезает в темноте. Слышен только скрип. Скрип перегруженного велосипеда. Вскоре и он стихает.
Лес шумит. Серьезно и угрюмо. С кострища летят искры и пепел. Верх палатки треплется на ветру. Рядом с Калью падает ветка.
Первые капли. Большие и тяжелые.
Кап-кап-кап…
Калью садится. Прислоняется спиной к стволу дерева.
Голова тяжелая. Мыслей никаких. Капли бомбардируют лицо и руки. Это хорошо! Это очень хорошо!
Калью задирает голову.
Пускай льет!
Вдруг все освещается. Становится так светло, что глаза ничего не различают.
Свет гаснет. В глазах встают белые круги.
Чей-то голос спрашивает:
— С тобой что-нибудь случилось?
Это голос Ээди.
Что ему здесь нужно?
— Велосипед… — невольно бормочет Калью.
— Взяли твою машину? — восклицает другой голос.
И Тойво здесь!
— Надо было гнаться за ними по пятам. Только потом дошло, что могут и к тебе пристать! — сетует Ээди.
— Куда они могли поехать? — размышляет Тойво.
— На станцию… — говорит Калью.
Мысли его заработали. Надежда начинает теплиться. Не возьмут же они велосипед в город.
— Ребята! — кричит Калью.
В ответ доносится шорох кустов. У реки мелькает свет. Фонарик Ээди.
— Ребята! — слышится голос Тойво. — Давай на велосипедах на станцию. Подонки отобрали у Калью велосипед!
По лицу Калью стекают струйки дождя. Рубашка, словно холодный компресс, охватывает плечи. Во рту приторный привкус. Голова гудит.
Там внизу, у сарая, мелькает свет. Четыре еле заметных пятнышка. Они направляются к дороге. Темнота и дождь проглатывают их.
Калью сидит понурившись.
— Не разбирался же этот котелок… — бормочет он и встряхивает головой. Какие только глупости не лезут в нее!..
Дождь уже льет как из ведра.
Приглашение в гости
Мати, запыхавшись, торопился вверх по лестнице. Первый этаж, второй, третий. Стоп! Вот она, квартира номер девять.
Рука поднялась, но на кнопку звонка еще не нажала. Вместо этого протиснулась возле горла под шарф. Выпрошенный у отца черный галстук-бабочка находился точно на месте. Палец коснулся круглой кнопочки. И она цела — белая жемчужинка посередине черной бабочки. Эффектно!
Пальцы скользнули дальше, тронули кончик белого платка в нагрудном кармане.
Ботинки? Снежная улица блеска не попортила. На всякий случай Мати потер ботинки о штанины, потом отряхнул нижние края брюк от несуществующей пыли.
О квартире Сирье в классе ходили довольно невероятные слухи. Изысканная, элегантная, модная! Так щебетали девчонки, те, кто бывал у нее в гостях. Лиловая комната, белая… Вместо стола и стульев — кубики, которые можно расставить по-разному. Мохнатая шкура на полу. Железная решетка на стене. По ней вьется плющ и другие растения. Люстры и бра не видно. И не поймешь, откуда свет проникает в комнату.
Теперь и Мати приглашен вместе с другими в гости к Сирье. На елку. Оттого Мати так старательно и наводил стрелки на брюках. И выпросил у отца по этому случаю, кроме галстука, еще и запонки. И по магазинам искал для Сирье подарок. Нашел красивую брошь. Вещь, правда, дорогая, но из заработанных летом денег еще кое-что оставалось.
В последнее время Сирье стала для Мати как-то очень близкой. Поди разбери, почему только этой осенью Мати вдруг заметил, что в классе были не просто девчонки, а была Сирье и были другие девчонки.
Мати взбил хорошенько шарф, взял предназначенный для матери Сирье букет так, как учили дома, и нажал на звонок.
Дверь распахнулась, и из передней на Мати хлынул синеватый, словно бы прохладный свет. «Лампы дневного освещения», — отметил про себя Мати.
— Мати! — воскликнула Сирье таким голосом, будто вовсе и не ждала его и даже не приглашала.
Но у Мати было столько забот со своими планами, что он пропустил мимо ушей интонацию голоса Сирье. Он с достоинством поклонился и произнес: «Хеллоу!»
Это было заготовленное приветствие. Потому что в лиловую комнату с кубиками не годится входить с обычным «здравствуйте».
Сирье ухватилась за шарф Мати и разом стащила его. Мати даже испугался, не сорвал ли такой прием белую жемчужинку с черного галстука. К счастью, украшение было на месте.
В переднюю встречать гостя вышли также мать и отец Сирье. У мамы были прямые, светлые до плеч волосы, у отца до половины щек борода и густые усы.
«Совсем как актеры!» — промелькнуло в голове у Мати, и самоуверенность его заметно поубавилась, как ртутный столбик, если неожиданно тряхнуть градусник.