Лена, конечно, не могла выдержать столь близкого соседства с Гончаровым и, обернувшись назад, стала задирать его:
– Вот, Носорог, прощайся со своей Жирафой! Прогнала она тебя, не быть тебе больше отличником, не с кого списывать будет, с Алки много не спишешь!
– А ну отвернись, пока не заревела красной краской!
Лена взмахивала ресницами и не отворачивалась.
– А коробка у тебя кривая! Ой, совсем окривела у него коробка!
Разъяренный Гончаров схватил банку с клеем, замахнулся, хотел бросить, но не бросил. От резкого рывка клей из банки вырвался и обрушился на Санину голову. Саня был так увлечен работой, что долго не чувствовал клея на голове, а Гончаров и остальные, кто все видел, лишились речи на время, пока клей не потек Сане за шиворот. Тут Саня вскочил на ноги, отбросил в сторону ножницы и закричал истошно:
– Ой, ой, Наталья Савельевна, у меня кто-то ползет; – и стал руками сгонять с головы этого "когото", пока не запутал все волосы и пока не понял, что это клей.
Гончаров, увидев Саню жалким и беспомощным, вдруг пожалел его. Он встал и признался:
– Извините меня, пожалуйста, Наталья Савельевна, я нечаянно, я не хотел!
Наталья Савельевна и разбираться не стала, и слушать его не стала, а Гончаров в эту минуту не был похож сам на себя. Она вытолкала его за двери, приказав без родителей не являться, и повела Саню в столовую, где добрые поварихи окунули ему голову в таз с теплой водой и посадили его у плиты сушиться.
Окутанный полотенцем, как в тюрбане, сидел он на кухне. Перед ним стоял стакан киселя и тарелка с блинами. Улыбался Саня, наблюдая за уютными поварихами, а Гончаров тем временем шел домой, обязательно ступая в сугробы, по колено в них проваливаясь. Иногда падал нарочно, может, полегчает на сердце. Настроение было такое, что хоть оставайся в сугробе и замерзай!
Уселся Федя в сугроб и стал себя закапывать. За этим занятием и застал его Миша Строев, который шел из поликлиники со своей знаменитой мамой – парашютисткой. В обычае первоклассников пройти мимо своего школьного товарища не останавливаясь, только прошептать маме: "Вон из нашего класса мальчишка!" Или закричать на всю улицу: "Федька!" – и, получив в ответ: "Чего?", успокоиться и пройти мимо Феди или Пети как ни в чем не бывало.
Но Миша нарушил обычай. Увидев Федю, он подбежал к нему и сказал:
– Здравствуй, Федя! Как я рад тебя видеть! Как вы там учитесь без меня? Мамочка, ты иди, иди, я тебя догоню!
Гончаров, навалявшийся вдоволь в снегу, поднялся и обрезал:
– Чего кричал как ненормальный? Болел, что ли?
– Я болел, Федя, понимаешь, целый месяц провалялся, у меня грипп был сумасшедший!
– Подумаешь, грипп… – разочаровался Гончаров. Миша обиделся:
– У меня температура сорок была целую неделю!
– Счастливый, вот мне бы так!
– Не советую. Чего хорошего болеть!
– Да, понимаешь, мне заболеть надо во что бы то ни стало, а то я пропал. Родителей в школу вызывают! Наталья Савельевна всё! Понимаешь, Травкина приставучая такая, ну а я банку чуть не кинул, а клей – бац Саньке на голову и потек, а Санька кричит: ползет по нему кто-то!
Мальчишки весело засмеялись: Миша – представляя себе, как все случилось, а Федя – вспоминая, как было на самом деле.
Посмеялся Федя, полегчало у него на сердце.
– Чем болел? Ах гриппом! И мне надо заболеть. Только как? Вот когда хочешь, нипочем не заболеешь! Ну как бы заболеть? Послушай, грипп-то из микробов состоит, не осталось ли у тебя несколько микробов, много-то не надо, один-два?!
– Не знаю, – отвечал Миша неуверенно, – я уже поправился, но, может, один-два и остались. – Тут в носу у него защекотало, и Миша чихнул.
– Молодец! – закричал Федя. – Чихай не в сторону, а на меня, если не жадный.
Миша обиделся:
– Да мне для тебя ничего не жалко, не то что микробов!
– Да ты чихай, чихай! – торопил его Федя, но чиханье Мише не удавалось.
– Эх, даже простого дела не можешь сделать, а еще в друзья набиваешься, – досадливо сказал Федя.
Миша опустил голову.
– Ну ладно, не сердись, последнее к тебе дело. Раз чихнуть не можешь – так плюнь на меня!
– Плюнуть? – удивился Миша.
– Да, – сказал Федя с отчаянием. – Теперь только и осталось, что на меня плюнуть. Плюй!
Миша собрался было осуществить предложение Гончарова, но посмотрел ему прямо в глаза и не смог.
– Нехорошо плевать в лицо, – сказал он твердо, – не могу я.
– Плюй, тебе говорят! – заревел Федя, видя единственную возможность улучшить тяжелое, безвыходное положение.
Миша все еще медлил. Тогда Гончаров размахнулся и ударил его, и Миша, закрыв глаза, плюнул. Не чувствуя боли от сильного удара, он припустился догонять маму, которая издалека наблюдала эту сцену.
– За что он тебя ударил? – спросила мама, когда Миша подбежал к ней.
– Да так просто!
– А почему ты не дал сдачи?
– А зачем?
– Но он тебя первый ударил и ни за что!
– Ну и подумаешь!
– Ну какой же ты мальчишка, если ты сдачи дать не умеешь? Неужели тебе не обидно?
– Ни капли!
– А мне вот обидно, что у меня такой сын трухлявый. Подходи кто хочешь, давай ему по лицу, а он – только "подумаешь"!
Миша засмеялся:
– Да не волнуйся, мамочка, так надо было, для Феди так надо было.
Хотел Миша объяснить маме суть дела, но вдруг сообразил, что мама не поймет его. И открытие это так его поразило, что он замолчал.
Дорогой мама твердила ему, что она не допустит, чтобы он рос мямлей и блином этаким, но он не слушал маму, а думал про Федю, помогла ли ему его, Мишина, выходка. Зря, может, он плюнул на человека ни за что ни про что.
Шли вместе мать и сын, а мысли их одолевали совсем разные…
В тот же вечер Гончаров заболел, то ли ноги промочил, то ли и вправду не пожалел Миша для него микробов, вернее – вирусов.
Жизнь четвертая
МИША СТРОЕВ – ПОЮЩИЙ ТРОСТНИК
Миша был обычным мальчиком, за исключением одного обстоятельства: он любил музыку и балет, как другие мальчики любят бокс и хоккей.
Музыку он полюбил ровно в три месяца, когда его мама – тогда еще студентка, – положив перед собой конспект, укачивала Мишу на руках, чтобы он скорее заснул и не мешал ей готовиться к экзамену. А он спать не хотел, глаза на конспект таращил: что такое – шуршит! Когда надо было страницу перевернуть, мама брала Мишу к себе на плечо, и он разражался криком – неудобно на плече у мамы лежать; мама тоже разражалась криком – какой беспокойный ребенок, ни минуты покоя, провалится она на экзаменах, обязательно провалится, там не посмотрят, что у нее ребенок! Миша, слушая сердитый мамин голос, начинал плакать еще сильнее, мама совала ему соску, он соску выплевывал и заходился таким плачем, как умеют плакать безысходно и отчаянно совсем маленькие дети, младенцы то есть, как будто заранее они выплакивают тяжелые минуты будущей жизни, несправедливость ее и тоску.
Слушая Мишин плач, мама начинала метаться по комнате в поисках успокоительных средств. Зубрежке наступал конец, и Миша, улыбающийся и счастливый, занимал место у мамы на руках и, единственный, владел ее руками, ее глазами. А конспект валялся на полу.
Однажды во время горького Мишиного плача мама случайно включила радио, чтобы прослушать результаты соревнований по парашютному спорту, в которых она на этот раз не смогла принять участие.
Диктор передал интересовавшее маму сообщение, а потом заиграла музыка из произведений Калинникова. Мальчик вдруг замолчал, и каждый раз, когда по радио передавалась музыка, мальчик переставал кричать. Поэтому его мама довольно легко закончила Политехнический институт.
Мальчик рос, его музыкальное сознание развивалось, и он навсегда полюбил музыку, как отголосок, как отзвук раннего своего детства.
Мишина мама к музыке была равнодушна, и пока та музыка помогала ей справляться с сыном, она ничего не имела против нее. Но по мере того как Миша подрастал, все чаще выключала она радио – источник его радости и печали.
Когда радио умолкало, оно становилось для Миши источником печали. Как-то в четыре года он встал на кровать и полез на стену, где висело радио, си не смог дотянуться до него и дернул за провод. Радио свалилось
к нему на кровать, и Миша стал в него заглядывать чтобы посмотреть на того, кто в трудные минуты облегчал ему жизнь.
Тот, кто сидел в коричневом ящике, никогда Мише показывался, но все про него знал, словно сам когда-то
находился в его положении, и старался его успокоить, пел ему разные песни (не только про волка), играл ему музыку, которая уносила его далеко-далеко, никто не знал куда, так что комната становилась не похожей на комнату, а мама – на маму.
Миша искал в том ящике хорошо ему знакомых певцов и музыкантов, но никто ему не являлся, не выходил навстречу. Тогда Миша разломал ящик, никого не нашел, и заплакал от обиды и обмана, и кричал ровно четырнадцать часов, и ослаб от крика.
Отец, только что вернувшийся тогда с мотогонок во Франции, бросил награды и чемоданы на пол и, не переодеваясь, побежал в магазин радиотоваров, где специально для Миши купил новую радиолу "Эстония".
К телевидению Миша приобщился с трех лет и смотрел только те передачи, где участвовали музыканты и танцоры. Балет он мог смотреть часами. После окончания передачи он начинал танцевать и повторять запомнившиеся ему движения. Он проделывал это с таким изяществом и вдохновением, что мама, войдя однажды в комнату, не поверила своим глазам: ей показалось, что маленькая стройная фигурка, танцевавшая в комнате, выпала из телевизора и вот-вот снова туда вернется… Но фигурка замерла, и мама узнала своего сына, смущенного и потупленного.
– Вот еще новости! – сказала удивленная и недовольная мама. – Ты не девочка, Миша, незачем тебе вертеться перед зеркалом, да еще в таких дурацких позах!
– Я танцевал, – тихо сказал Миша.
– Возьми лучше молоток и забивай в стену гвозди, любые гвозди в любую стену нашей комнаты и папиной тоже!
– Не хочу, – ответил Миша, краснея, – я хочу танцевать, отведи меня, пожалуйста, туда, где учат танцевать!
Его дикое желание вывело маму из равновесия:
– Ты не девочка, а парень, и я не допущу, чтобы ты занялся легкой жизнью, жизнью бабочки.
– А разве она легкая, та жизнь, попробуй ты станцевать так, как танцует Одетта.
Мама попробовала, и у нее получилось смешно Миша смеялся долгим захлебывающимся смехом:
– Не похоже!
– Забудь про танцы, повторяю! Тебя ждет клюшка, коньки, слалом, боксерские перчатки, отцовский мотоцикл и прыжки с парашютом.
– Мне неинтересно, я – другой!
– Ты будешь таким, каким надо. Как твой отец!
Мишин отец был мотогонщиком международного класса и, когда Мише было пять лет, разбился на соревнованиях в Польше. По мнению мамы, он был настоящим мужчиной: он не мог дожить до старости и умереть от болезней, слишком любил он риск и скорость, чтобы долго жить. Трижды его собирали по частям, вставляя в него стойкие запчасти, и он снова вскакивал на мотоцикл. Но в последний раз для сборки не хватило природного материала, и он исчез из жизни молодым и поселился на стене – радостное мальчишеское лицо, с чуть длинноватым носом и прищуренными глазами, и никаких следов сверхчеловека. Он был самим собой, и никем иным. Так и ушел он, не дрогнув перед жизнью.
Миша запомнил отца, пропахшего бензином, всегда смеющегося, всегда уезжающего или приезжающего, запомнил его страстные разговоры о соперниках, дорогах и наградах…
Отец почти не бывал дома и не принимал заметного участия в Мишиной жизни. Он все обещал, что когда-нибудь доберется "до этого парня, который напоминает скорей одуванчик в поле, чем будущего гонщика". Сердце отца было занято мотоциклом, и мало было дорог, которые могли бы нарушить слитность, единство стальной фигурки мотогонщика и его мотоцикла. Неистовая любовь к спорту заслонила от отца маленький живой росток, и, умирая, он подумал лишь о себе: "А ремонт затянется на неделю, не меньше, не успею в Финляндию!"
Жену и сына он любил, но все ему было недосуг выразить эту грустную любовь, потому что он думал о них только в поездах и самолетах, наших и иностранных, глядя на одно и то же голубое небо, терзаясь мыслью, что мало выказывает им свою любовь, свою тоску по ним. Но стоило ему вернуться домой, и он забывался до следующих отлучек и разлук.
Потеряв отца, которого он втайне очень любил, Миша всю силу чувства обрушил на мать, а та словно оглохла от своих внутренних криков, словно ослепла. Завороженная образом мужа, она ковала из сына характер и растила в нем человека, повторяющего отца своего. И тогда из-за глухого маминого насилия и родилась в Мише потребность противодействия, а музыка стала ареной этого захватывающего поединка.
Казалось бы, объятый недоступной остальным первоклассникам недетской страстью, он должен был сторониться их, а он, наоборот, тянулся к ним, особенно к Гончарову, собравшему в себе те качества настоящего мальчишки, о которых мечтала мама. Гончаров, со своей стороны, отличал Мишу тем, что Мише попадало от него чуть меньше, чем Сане. Еще Миша охотно дружил с Аллой Щукиной и целых четыре года был ей преданным другом.
Мишиной маме Алла не нравилась. По ее мнению, Алла была похожа на сонную муху. И Гончаров ей тоже не нравился, хотя он отвечал всем требованиям, которые она предъявляла своему сыну. Гончаров все-таки пугал ее.
Мишина мама была инженером по радиоаппаратуре и мастером парашютного спорта. Она отличалась от остальных мам первоклассников тем, что в своей жизни испытывала такие острые ощущения, от которых все другие мамы, наверное, безоговорочно отказались бы: не только прыжок под куполом парашюта привел бы их в состояние сильнейшего страха, но даже мысль о таком событии вызвала бы у них сердечный приступ.
Мишина мама прекрасно чувствовала себя в воздухе и с небесной высоты имела право судить о многих вещах остро и категорически. Она, например, считала, что, поскольку осталась одна, воспитывать сына ей необходимо в строгой, мужской манере, чтобы он не стал похож на тех парней, которые и по виду и по характеру превратились в некое подобие своих мамаш.
У себя в парашютной секции она встречала таких ребят и с трепетом ждала того часа, когда в самолете окажется ее сын и они вместе с ним нырнут на землю. Как он себя поведет, сможет ли он прыгать, захочет ли, не струсит ли, как некоторые из ее учеников, так и не ставшие ее последователями? Холодея от предчувствия своего поражения, она твердо решилась воспитывать сына в отца, Которому сам черт был не брат.
Увидев Мишу танцующим, она пережила страшное разочарование. Но взяла себя в руки и в тот же день составила сыну новый комплекс физических упражнений и пообещала весной свести его в парк Победы, где есть аттракцион – спуск на парашюте.
Однако Миша заболел тяжелым гриппом, и ей пришлось выхаживать его две недели, так как он буквально был между жизнью и смертью.
Через две недели она вышла на работу, а Миша оставшись один дома, в свое удовольствие слушал радио и "Эстонию", которую ему запрещено было включать, и ему показалось, что только тогда он и стал поправляться, когда сидел дома один и слушал подряд все музыкальные передачи. Не лекарство помогло ему, а музыка: грипп сдался под музыку Прокофьева.
Когда врач разрешил Мише выходить на улицу, он повстречал Аллу Щукину, которую бабушка вела из школы домой, чтобы дома накормить и снова повести учиться многим искусствам сразу. Алла – по желанию своего папочки – занималась во многих кружках. Пальцев на руке было мало, чтоб их пересчитать. Правда, постепенно из некоторых кружков пришлось Алле уйти по причине отсутствия способностей, к большому горю ее папочки, который вбил себе в голову, что его дочь должна развиться в человека с универсальными способностями. Он исповедовал теорию, по которой выходило, что каждый культурный человек обязательно должен владеть своим голосом, рукой, мыслями и телом и без труда передавать свои мгновенные состояния в образах, красках, музыке и даже в мягкой игрушке…