Мощная узловатая глициния украшала его фасад.
— Когда она цветет, — кивнул на глицинию дядюшка Батист, — это такая красота! Представляешь: синие цветы на красном фоне. А печи, — добавил он, указывая рукой вперед, где в глубине двора высилось мрачное закопченное строение, крышу которого венчали три низкие толстые трубы, извергавшие густой дым. — Красиво, а?
— Да, — еле слышно прошептала Катрин.
Она вовсе не находила все это красивым, ну таким, например, как здание супрефектуры. А три огромные трубы, выдыхавшие из своих чудовищных пастей клубы черного дыма, просто пугали ее. Дядюшка Батист нагнулся к девочке, приподнял козырек своей кепки, оглянулся, словно опасаясь, что его могут услышать, и сказал вполголоса:
— Не говори пока никому, но, как только твой братишка выздоровеет, я устрою его сюда на работу. Ну, что ты об этом думаешь?
Катрин ровным счетом ничего не думала, но снова сказала:
— Да.
— Я так и знал, что ты со мной согласна.
Он подхватил ее, подбросил вверх, как когда-то Крестный, и звонко поцеловал. В ту же минуту громко зазвонил фабричный колокол.
— Тысяча извинений! — вскричал дядюшка Батист. — И главное, никому ни слова — ни родителям, ни брату.
Он опустил Катрин на землю и устремился к дверям мастерских. По дороге бежали запоздавшие рабочие. Катрин очень удивилась, заметив среди них детей.
Некоторые мальчики выглядели не старше, чем она сама. Оставшись одна посреди огромного пустынного пространства, девочка вдруг ощутила необъяснимый страх и притаилась за высокой кучей угля. Что, если фабричные рабочие, подобно цыганам, крадут детей и заставляют их работать на фабрике? Может, дядюшка Батист тоже заманивает ее в ловушку?
Тут Катрин увидела, как из дверей фабрики вышел толстый краснолицый человек и стал кричать на детей, которые, по его мнению, недостаточно быстро бежали. Последним у высокой двери очутился худенький мальчуган и хладнокровно проследовал мимо толстяка, вызывающе засунув руки в карманы.
Толстяк попытался поддать ему сзади ногой, но мальчишка увернулся, отскочил в сторону и скрылся в проходе. Краснолицый мужчина запер за ним дверь, а сам направился к печам.
Спрятавшись за угольной кучей, Катрин боялась пошевельнуться. Если толстяк ее заметит, ей несдобровать! Он схватит ее и запрет в мастерской вместе со всеми остальными ребятишками.
Внутри длинного кирпичного здания теперь слышался равномерный глухой гул. Гул этот, похожий на громкое мурлыканье гигантского кота, почему-то успокаивал Катрин. Но все же девочка долго не решалась покинуть свое убежище. Наконец собравшись с духом, она прокралась вдоль высоких куч угля к дороге, но бежать не решилась, опасаясь, что стук ее сабо привлечет внимание злого толстяка, который, как ей казалось, наверняка притаился где-нибудь за дверью. Но никто не остановил ее, и она беспрепятственно выбралась на красно-белую дорогу.
— Ну, — спросил Катрин Франсуа, когда она вернулась домой, — какую такую красоту он тебе показал?
— Фабрику.
— И это правда красиво?
— Это так… это так красиво… Я просто не знаю, как объяснить тебе, до чего это красиво!
Франсуа нахмурился:
— Вообще-то говоря, меня это совсем не интересует… И с силой завертел свой круг.
* * *
В конце зимы дом-на-лугах посетил еще один гость. Это был Крестный.
Когда Катрин открыла ему дверь, у матери вырвался крик радости.
— Крестный! — воскликнула она, и голос ее зазвенел, как в былые времена, но вдруг запнулась и добавила сконфуженно и церемонно: — О, простите, мадемуазель, я вас сразу не заметила.
Мадемуазель действительно занимала немного места. Маленькая, тоненькая, темноволосая… «На кого она похожа?» — спрашивала себя Катрин. Да на Мариэтту же! Ну конечно, на Мариэтту. Только это была совсем другая Мариэтта: не веселая, жизнерадостная и кокетливая, а робкая, тихая, незаметная.
— Как ты выросла, Кати! — удивлялся Крестный.
Он посадил крестницу себе на плечи и прошелся с ней по кухне. Катрин пришлось нагнуть голову, чтоб не стукнуться макушкой о потолок. Крестный подарил девочке красную ленту, несколько конфет и серебряную монетку. Он спросил, что слышно о Марциале и Обене, а когда осведомлялся о здоровье Мариэтты, в голосе его прозвучало смущение.
После этого Крестный на минуту умолк. «Мадемуазель» чинно сидела рядом с ним.
— Вот, — выговорил он наконец, — мы собираемся пожениться…
Мать поцеловала его и, взяв за руки залившуюся густой краской «мадемуазель», попросила позволения тоже поцеловать ее. Жан Шаррон поднялся с лавки, хлопнул Крестного по плечу.
— Вот и ладно, — сказал он. Крестный выглядел ужасно смущенным.
— Только вот Берта на днях потеряла отца…
— Бедное дитя, — вздохнула мать, — для вашей матушки это большое горе…
Берта покраснела еще сильнее и украдкой вытерла глаза.
— Матери у нее уже давно нет… Я хотел предупредить вас: свадьбу мы справлять не будем, уж извините нас, пожалуйста!
— Какие тут могут быть извинения, — сказала мать. — Тебе не за что просить у нас извинения.
— Понимаете, если бы не этот траур… К тому же для свадебного обеда пришлось бы занимать деньги, потому что ни у Берты, ни у меня…
— Это не помешает вам быть счастливыми, — поспешно заявил отец. — Верно, Мария?
Мать ничего не ответила, сделав вид, будто ищет что-то в комоде.
— Стыдно признаться, но у нас нет даже бутылки сидра, чтобы вас угостить.
— Зачем вы так говорите, отец? — запротестовал Крестный и поднялся с лавки.
Невеста последовала его примеру.
Родители, Катрин и Клотильда проводили обрученных по тропинке, которая вилась между полями и вела к шоссе.
— Я не хотел говорить об этом при Франсуа, — сказал Крестный, — но само собой разумеется, что вы, матушка, и вы, отец, и ты, Кати, разделите с нами свадебный обед.
Это посещение расстроило Катрин.
— Я не хочу, чтоб он женился, — заявила она Франсуа, — Почему? Ведь он уже взрослый.
Катрин считала, что взрослые все время предают ее. Она уверилась в этом окончательно, когда Мария Пиру, ее бывшая хозяйка, забежала к ним на минутку и сказала матери:
— Я так расхваливала всем вашу Кати, что молодые Пишоны из Бокажа хотят нанять ее пасти скотину. К Иванову дню они заплатят вам лун и еще два — ко дню всех святых. Они славные люди, и вашей Кати будет у них неплохо.
Глава 19
«Будет неплохо»… Взрослые быстро решают подобные вопросы. Спору нет, Пишоны из Бокажа были действительно славными людьми: еще совсем молодые, энергичные и работящие. Но по вечерам, когда Катрин сидела с ними за столом и в молчании ела свой ужин, и позже, когда укладывалась спать на кухне, девочке казалось, будто все это происходит с ней во сне. Кто-то совершил ошибку, и вот она, Катрин, ест за чужим столом и спит на чужой кровати — чужая среди чужих.
Да, Пишоны были неплохими людьми. Но, одержимые своими заботами, они словно боялись, что им не хватит всей жизни, чтобы переделать ту тяжелую работу, которую они на себя взвалили. Они не жалели хлеба для своей восьмилетней пастушки, не обижали ее; они просто не замечали девочку, не замечали ее худенького личика с тревожным, вопрошающим взглядом, который она временами поднимала на них.
У Пишона были черные, вечно взъерошенные волосы. Более вспыльчивого человека трудно было сыскать. «Молочный суп» — называла его жена. Но гнев молодого фермера никогда не обрушивался ни на нее, ни на Катрин; только животные приводили его в ярость. Поэтому Пишон внушал своей скотине настоящий ужас, особенно обоим коровам, которых Катрин очень любила. Розо и Блондо тыкались влажными ноздрями в грудь девочки, смотрели на нее своими огромными печальными глазами, и Катрин разговаривала с ними, как с людьми, воображая, что они грустят над ее горькой судьбой.
Кроме коров, на попечении Катрин находилась еще четверка баранов. Нрав у них был такой же взбалмошный, как у хозяина. С этими баранами — молодыми, здоровыми, хорошо откормленными — никакого сладу не было. Заслышав стук сабо своей маленькой пастушки, они кидались, толкаясь, к выходу из хлева. Катрин отпирала дверь и сразу же отступала к стене, а вся четверка, теснясь и перепрыгивая друг через друга, вихрем вылетала во двор. На пастбище чехарда продолжалась. Достаточно было появления бабочки или мухи, порыва ветра, тени набежавшего облачка, шелеста травы, чтобы бараны шарахнулись в сторону и пустились вскачь через поля и луга. Катрин кричала до хрипоты, звала беглецов, посылала за ними вдогонку старого пса, лохматого Бисмарка, — ничто не помогало. И угрозы и мольбы были напрасны. Тогда девочка бросалась вслед за озорниками, но, добежав до конца луга, обнаруживала, что четверо хитрецов уже мчатся обратно по противоположному краю пастбища.
Время шло. На деревьях зазеленели листья, потом распустились цветы, созрели фрукты. Но Катрин по-прежнему казалось, что она живет здесь в ссылке, в изгнании. И все — из-за чьей-то непонятной, необъяснимой ошибки.
Наступила осень, а с ней и свадьба Крестного. Для маленькой пастушки это был единственный свободный день за все лето. Но, сидя за свадебным обедом, Катрин не испытывала никакой радости. Отчужденно смотрела она на тех, кто любил ее, а потом предал: крестный — взяв в жены эту застенчивую сиротку, родители — продав ее вторично…
К вечеру дядюшка Крестного запряг лошадь и отвез девочку обратно в Бокаж.
— Ну, Кати, хорошо повеселилась? — спросил ее Пишон.
— Да, хозяин, — вежливо ответила она.
— Тебе, наверное, спать хочется; ложись скорей в постель.
— Хорошо, хозяин.
Листья на деревьях пожелтели, осыпались. Бараны по-прежнему вели себя несносно. Как-то, гоняясь за ними вдоль живой изгороди, Катрин больно уколола палец колючкой. Не обратив внимания на ранку, она побежала дальше.
На следующее утро палец распух и покраснел; к вечеру его стало дергать. Всю ночь Катрин мучили кошмары: она сражалась со своими баранами, которые сделались огромными и выкрикивали голосом хозяина всевозможные ругательства.
К утру палец побагровел, и вся кисть руки опухла.
— Ну, Кати, что с тобой нынче?
— Ничего, хозяйка, сейчас я встану.
Целый день, еле передвигая ноги, она бродила по полям и лугам за своими баранами. Иногда жгучая боль заставляла ее вскрикивать. Вечером девочке пришла мысль дойти до ручья, протекавшего через луг, и опустить в воду больную руку. Проворные холодные струйки заскользили между пальцами, смягчая и притупляя острую боль. Когда Катрин вынимала руку из воды, та выглядела синей и словно неживой, но уже через минуту воспаленный палец с новой силой начинало ломить и дергать. Ночью Катрин плакала, стонала во сне, и хозяйка, которой ее стоны мешали спать, в конце концов рассердилась:
— Всю ночь ты звала мать. Зачем это она тебе понадобилась, скажи пожалуйста? Подумаешь, неженка! Расхныкалась из-за какого-то нарыва на пальце! Пустяки все это!
Хозяин не говорил ни слова, но по его мрачному виду нетрудно было догадаться, что он тоже не выспался. Свое дурное настроение он срывал, как всегда, на животных.
К концу недели кончик пальца побелел и стал твердым. Лежа ничком на берегу ручья и опустив больную руку в воду, Катрин не шевелилась. Вдруг ей почудилось, что быстрые струи унесли ее палец. В ужасе она выдернула руку из воды. Слава богу, все пальцы были целы, но кончик больного пальца вместе с ногтем действительно словно смыло стремительным течением.
Рана заживала долго. Глубокий шрам на среднем пальце остался у Катрин на всю жизнь, а новый ноготь вырос уродливый, похожий на островерхую крышу.
Зима была не за горами, но солнце в этом году упорно светило над Бокажем, словно стараясь удержать убегающую осень. Как-то вечером, когда Катрин вернулась с поля, хозяйка сказала ей:
— Кати, ты скоро поедешь домой. Наш сосед, Лалирэ, недавно был в Ла Ноайли и видел там твоего отца. На днях он пришлет за тобой.
Катрин ничего не ответила.
— Ты довольна? — продолжала хозяйка. — Помнишь, как ты во сне звала мать, когда у тебя болел палец!
— Да, — пробормотала Катрин.
Однако в глубине души она вовсе не была уверена, что действительно довольна. Она по-прежнему чувствовала себя чужой в Бокаже, но при мысли о родительском доме никакой радости не испытывала. Родители, конечно, недолго продержат ее у себя. Через неделю-другую они снова продадут ее кому-нибудь.
Разве так уж важно возвратиться на несколько дней под родной кров? И все же на следующее утро, вспоминая дом-на-лугах, Катрин почувствовала, что в ней пробудилось любопытство. Хозяйка не сказала девочке, почему родители решили забрать ее домой, а спросить об этом фермершу Катрин не решалась. «Должно быть, — подумала она, — Франсуа разбогател на своих веретенах и решил вызволить меня отсюда». Она даже представила себе, как в один прекрасный день во дворе фермы Пишонов появится нарядный экипаж и увезет ее в Ла Ноайль.
Но все произошло гораздо проще: тот же сосед Пишонов Лалирэ, собравшись как-то утром в город, посадил девочку рядом с собой в повозку. Солнце еще светило ярко, но утренний морозец уже пощипывал щеки.
— Ишь как разрумянилась! — шутливо заметил Лалирэ. — То-то обрадуется твоя матушка, увидев тебя!
У него был добродушный вид, у этого Лалирэ, с его маленькими смеющимися глазками и длинным носом. Катрин расхрабрилась и спросила:
— Значит, это правда, что мой брат разбогател?
Лалирэ посмотрел на нее с изумлением.
— Гм… — пробормотал он наконец. — Гм… не думаю…
Катрин опустила голову:
— Тогда почему же меня берут домой?
Удивление Лалирэ возросло до такой степени, что он раскрыл было рот, да так и не вымолвил ни слова, только щелкнул кнутом, и лошадь пошла крупной рысью по ровной дороге. После долгого молчания, когда повозка замедлила свой ход, он наконец спросил:
— А разве фермерша из Бокажа ничего тебе не сказала?
Катрин отрицательно мотнула головой. Лалирэ почесал кончик носа указательным пальцем.
— Ну вот… — начал он, но не кончил фразы, словно не мог или не хотел сказать больше, и стал смотреть на небо, на облака, на обнаженные деревья, на летавших над полями ворон с видом человека, который забыл о цели своей поездки и сомневается, есть ли вообще цель у чего бы то ни было!
Отсутствующее выражение его лица обескуражило Катрин, и она не осмеливалась больше задавать вопросы. «Приеду — сама все увижу», — решила она.
Глава 20
И она увидела. Мать лежала в постели. Подле нее сосало свой кулачок крошечное существо, бледненькое и хилое.
— Поцелуй свою сестричку, — сказала мать, — ее зовут Антуанетта, Туанон.
В лице матери не было ни кровинки. Видны были только одни большие, слишком большие черные глаза.
— Ты рада? — спросил отец.
— Да, — ответила Катрин.
Она не чувствовала ни радости, ни огорчения, но находила ужасно уродливым это маленькое гримасничающее личико. На кухне была еще одна девочка, с красивыми темными глазами, державшаяся очень прямо. Крестная Фелиси, хлопотавшая по хозяйству, подтолкнула девочку к Катрин.
— Ты что, не узнаешь Кати? — спросила она ее.
— Нет, — пролепетала девочка.
Катрин заглянула под стол, чтобы проверить, не ползает ли там на четвереньках, по своей привычке, Клотильда. Но под столом никого не было, и тогда Катрин вдруг осенило: да ведь эта темноглазая девчушка, крепко стоящая на прямых ножках, и есть Клотильда!..
— Клотильда… — сказала она и хотела взять девочку на руки, но та вырвалась и убежала к Франсуа. Брат изменился мало. Он лишь немного пополнел, да на щеках теперь играл румянец. Нога Франсуа по-прежнему покоилась на стуле, но чувствовалось, что ему значительно лучше.
Крестная Фелиси навела порядок в комнате, затем набросила на плечи коричневую шерстяную шаль.
— Значит, так… Раз Кати вернулась, я отправляюсь восвояси. Теперь она будет присматривать за вами, Мария…
Потом, обернувшись к отцу, неловко переминавшемуся с ноги на ногу у кровати, сказала повелительным тоном:
— А вы, Жан, не давайте Марии вставать с постели раньше времени.
Спешить нечего.
Отец, не зная, что ответить, молча теребил кончики длинных усов.
— Вы слышали? — повысила голос Фелиси. Вместо отца отозвалась мать:
— Ну конечно, Фелиси, не беспокойтесь, пожалуйста, за меня.
Толстуха взглянула на мать и печально покачала головой.
— Не нравится мне ваш вид, Мария, — шумно вздохнула она. — В вашей жизни только этого не хватало!
Кивком головы крестная указала на крохотное существо, лежавшее рядом с матерью, взяла свою черную соломенную кошелку, потрепала Катрин по щеке и ушла, отдуваясь.
Теперь Туанон укладывали в деревянную колыбель, принадлежавшую прежде Клотильде. Сама же Клотильда спала вместе с Катрин. Старшей сестре казалось, что рядом с ней большая кукла, одна из тех, которыми она изредка любовалась в витрине игрушечного магазина на Лиможской улице. Катрин очень нравилось возиться с Клотильдой, одевать ее, обувать, причесывать. Но времени у нее было в обрез: приходилось то распеленывать, то запеленывать Туанон, готовить обед, мыть посуду, убирать дом.