Сокровище мое! Бедная моя детка…
— Боже мой! Боже мой! — повторяла Мариэтта.
Вдвоем они быстро раздели девочку, растерли суровым полотенцем. И вот Катрин уже лежит в постели с грелкой, и Мариэтта дает ей выпить горячего липового отвару. А мать снова шепчет ей на ухо ласковые слова и целует, целует без конца…
И отец здесь. Он и не думает сердиться. Большой и неловкий, он стоит в ногах кровати и молча смотрит на дочку.
— Подумать только! Эта маленькая дурочка побоялась позвать вас на помощь, Жан… Думала, что ей попадет…
Отец не говорит ни слова. Он только улыбается такой ласковой, такой робкой улыбкой…
Ах, это тепло постели! Эта любовь и нежность окружающих! Это ощущение счастья!
* * *
— Ну что ж! Там, по крайней мере, наши дети не будут падать в канал.
Так рассудила мать, когда отец решил наконец расстаться с Жалада.
Нечего было и думать оставаться здесь на зиму. Отца это, по-видимому, огорчало гораздо больше матери. Но что поделаешь?
Все случилось сразу после молотьбы. Госпожа де ла Мот, владелица Жалада, приехала вместе со своим сыном Гастоном. У мамаши с сынком был наметанный глаз. Они прохаживались по усадьбе, пересчитывали снопы. Должно быть, несмотря на свои земли, хозяева отнюдь не были богачами, жили довольно скудно и были не прочь заполучить с фермера лишний мешок зерна или курицу.
Пока шла молотьба, Робер, работник Шарронов, пил сколько хотел.
Разгоряченный вином, утомленный работой, пылью и жарой, этот угрюмый и злобный человек с самого утра был не в духе. Непрерывное хождение хозяйки и ее сына от гумна к риге и обратно явно раздражало его. Он яростно колотил цепом, стараясь, чтобы вся пыль летела в сторону дамы, и ругался самыми грязными словами, надеясь, что она оскорбится и уйдет. Но ничего не действовало! Госпожа де ла Мот продолжала как ни в чем не бывало свою прогулку, посматривая зоркими сорочьими глазами на снопы, на кучу обмолоченной ржи, на первые мешки с зерном.
Наконец терпение Робера лопнуло; желая якобы освободить угол риги, он схватил громадный сноп и с размаху швырнул его в другой конец помещения, где в эту минуту стояла госпожа де ла Мот. Удар был так силен, что дама рухнула на землю как подкошенная. Сын бросился к ней со всех ног, восклицая:
— Мама, мамочка, вы ушиблись?
И все семейство Шарронов бежало за ним, лепеча слова соболезнования.
Господин Гастон помог матери подняться с земли. Ее черное шелковое платье было перепачкано пылью и навозной жижей. Негодующие и безмолвные, мать и сын проследовали мимо Шарронов к своему экипажу, ожидавшему их в тени каштанов. Жан Шаррон растерянно брел позади, продолжая бормотать извинения.
Садясь в экипаж, госпожа де ла Мот сухо проговорила:
— Шаррон, или вы немедленно выгоните этого хама, или вам придется подыскать себе другую ферму!
Именно это последнее решение пришлось принять отцу с матерью. Нечего было и думать о том, чтобы рассчитать Робера: вот уже несколько дней, как он был помолвлен с Мариэттой, и этому предшествовало событие совсем иного порядка.
У Лагранжей, соседей Шарронов, был бык — огромное черное чудовище с массивной головой, короткими острыми рогами и вечно слюнявой мордой. В ноздри быка было продето железное кольцо с веревкой, за которую Марсель Лагранж мог водить этого злобного дикого зверя. По ночам вся округа слышала, как бык ревет и мечется в своем стойле.
Как-то утром обитатели Жалада услышали шум, крики и свирепый лай собак, доносившиеся из низины, где стояла ферме Лагранжей. Жан Шаррон вышел на крыльцо и прислушался.
— У Лагранжей что-то стряслось, — сказал он.
— Ты думаешь? — спросила мать. — По-моему, они просто выгоняют скотину в поле.
Но вскоре и она вынуждена была признать, что у соседей действительно творится что-то неладное.
— Пойду погляжу, — сказал отец.
— И я с вами, — предложил Робер.
Женщины столпились на пороге, глядя вслед уходящим. Но мужчинам не пришлось идти далеко. Они скоро увидели, в чем дело: сорвался с привязи и убежал бык. Лагранж и его сыновья пробовали окружить его, но бык, опустив рога, ринулся на самого младшего, и тот, чтобы спастись, проворно вскарабкался на яблоню.
Теперь бык, черный и страшный, шел по дороге, которая, поднимаясь по косогору, вела к ферме Жалада.
Увидев зверя, отец стал лихорадочно озираться, ища хоть какую-нибудь палку или сук, но под рукой не оказалось ничего, кроме тоненького орехового прутика, который он выдернул из ближайшей изгороди.
— Боже милосердный! — закричала мать. — Эта зверюга сейчас убьет моего мужа!
Бык остановился посреди дороги и низко пригнул к земле голову. Видно было, что он сейчас ринется на высокого худого человека с жалкой хворостиной в руке и проткнет его насквозь своими острыми рогами.
И тогда-то произошло событие, которое так поразило и отца, и мать, и Мариэтту, и Катрин с Обеном, и все семейство Лагранжей, столпившихся внизу, на обочине дороги: Робер, работник, твердым шагом двинулся прямо на быка.
Подойдя почти вплотную к разъяренному животному, он остановился и слегка пригнулся, разведя руки в стороны. Бык в бешенстве ударил копытом о землю.
Все затаили дыхание: еще минута — и бык кинется на смельчака, поднимет его на рога и отшвырнет далеко в сторону окровавленное, бездыханное тело… Но человек опередил зверя: он первым бросился в бой и схватил быка за страшные острые рога. Бык взревел; мотая во все стороны головой, он пытался освободиться от цепкой хватки и могучим усилием приподнял было противника в воздух. Но через секунду Робер уже снова стоял на земле, широко расставив ноги, и можно было только догадываться, с какой ужасающей силой давят его руки на рога, медленно пригибая массивную голову к земле. Бык хрипел, глаза его налились кровью, из полуоткрытой пасти текла слюна. Вдруг шея его согнулась, и он упал на колени. Робер склонился над побежденным, пот градом катился по его лицу. Он кивнул Лагранжу, и тот, подбежав, продел веревку в железное кольцо. Бык замычал протяжно и жалобно.
— Вот и все! — хрипло сказал Робер.
Он вытер руки о штаны и смахнул с лица пот.
Лагранж поднял быка на ноги.
— Ну и силища у человека! — изумленно пробормотал он.
Отец переломил надвое ореховый прут и швырнул в придорожную канаву.
— Спасибо, Робер, — сказал он. — Спасибо.
— Не за что, — ответил работник, подтягивая брюки.
Вечером того же дня, когда Катрин и мальчики уже спали, Мариэтта попросила родителей выйти с ней на минутку во двор. Ей необходимо поговорить с ними наедине.
— Вот еще новости! — удивился отец.
Мариэтта настаивала. Когда они втроем вышли из дома в темноту осенней ночи, девушка попросила у них согласия на брак с Робером.
Глава 5
Ко дню всех святых Шарроны перебрались на ферму Мези, стоявшую на отшибе, километрах в шести от Ла Ноайли. Дом был попросторнее и поновее, чем в Жалада, земля плодородная. Жизнь на новом месте по всем приметам обещала быть хорошей, даже радостной, недаром началась она свадьбой Мариэтты и Робера. Катрин казалось иногда, будто она грезит наяву.
Бревенчатые стены большой риги занавесили белыми простынями и украсили еловыми ветками. Через все помещение, из одного угла в другой протянули под потолком разноцветные бумажные гирлянды. Вдоль стен поставили подковой три длинных стола, украсив их букетами красных и желтых осенних листьев.
В день свадьбы с рассвета зарядил дождь: мелкий, монотонный, бесконечный. Вот незадача! Утром длинный свадебный кортеж, под звуки виолы и флейты, проследовал сначала в мэрию, а оттуда в церковь Ла Ноайли. Дорогу развезло; нарядная процессия утопала в грязи. Женщины приподнимали выше щиколоток парадные черные юбки с красными, зелеными и оранжевыми полосами, кутали плечи кашемировыми шалями и прижимались плотнее к своим спутникам. Их высокие и легкие кружевные чепцы, унизанные, словно бисером, мириадами мельчайших дождевых капель, напоминали больших белых птиц с распростертыми в тумане крыльями. Старики держали над головами громадные, выцветшие от времени синие зонтики. Молодежь предпочитала мокнуть, но щеголять в праздничных нарядах.
Во главе процессии, сразу за музыкантами, шла крошечная новобрачная в длинном светло-сером платье. До мэрии ее вел под руку отец, очень прямой, серьезный и торжественный; обратный путь она совершала уже под руку с молодым мужем, коренастым и, как всегда, насупленным.
Кавалером Катрин был Крестный, приехавший в Мези по случаю свадьбы. Он привез в подарок крестнице голубое платье, которое она обновила в тот же день. Платье было немного широко в талии, юбка слишком длинна, но все равно это было замечательно красивое, просто великолепное платье! Но уже через несколько шагов подол нового платья намок и отяжелел. Видя, что Катрин вот-вот расплачется, Крестный подхватил девочку и посадил ее, как прежде, на плечи. Так они и проделали весь путь до Ла Ноайли, так и вернулись обратно в Мези.
Свадебный пир был грандиозным. Отец не поскупился на затраты. «Ради чести» пришлось пригласить всех родственников, а также бывших соседей по Жалада, нового соседа Дюшена с семьей, нового хозяина господина Манёфа и его слуг: мадемуазель Леони и мосье Поля. Свадьба и приданое Мариэтты поглотили почти все сбережения, сделанные за годы жизни в Жалада.
На почетном месте, перед пышным букетом золотых дубовых листьев, сидели новобрачные. Она — маленькая, темноволосая, разрумянившаяся от волнения, живая и острая на язык; он — угловатый и неловкий в своем черном парадном костюме, надутый и словно чем-то недовольный, с перерезавшей лоб сердитой складкой. А вокруг человек пятьдесят приглашенных: пьющих, жующих, болтающих, гогочущих, отпускающих тяжеловесные шутки…
В конце концов, от обилия людей, света, лакомств, шума и криков Катрин овладела блаженная дремота. День свадьбы промелькнул для нее как сон, от которого осталось лишь смутное счастливое воспоминание. Да еще — новое голубое платье, подарок Крестного.
* * *
Сразу после свадьбы, едва успели привести в порядок дом и ригу, между Жаном Шарроном и его новым зятем вспыхнула ссора из-за денег и постельного белья.
— Здесь не все приданое, скупердяй! — орал изрядно выпивший за обедом Робер.
— Если бы ты не был пьян, ты увидел бы, что счет сходится.
— Я? Пьян? — взревел Робер. Он вскочил с лавки и двинулся на тестя со сжатыми кулаками.
Мариэтта бросилась между ними, повисла на шее мужа.
— Перестань, перестань! — умоляла она. Робер высвободился и грубо оттолкнул ее:
— Ладно уж, не трону я твоего старикашку!
В тот же вечер, одолжив у Дюшена двуколку, молодые покинули Мези. Робер заявил, что собирается поселиться у своего товарища и бывшего однополчанина, владельца богатой фермы по ту сторону Ла Ноайли. Уж он-то будет рад приютить друга, не то что родственнички!
— Бедная моя девочка! — вздыхала мать, — Бедная моя Мариэтта! Что-то с тобой будет? Молодая женщина не отвечала. Торопливо укладывая свои пожитки, она время от времени поднимала голову и смотрела на мужа долгим нежным взглядом.
* * *
После отъезда Мариэтты и Робера новый дом показался Катрин еще просторнее. Хозяин отвел Шарронам весь нижний этаж левого крыла здания: кухню и две комнаты одинаковых размеров. В одной помещались родители с Катрин, в другой — трое мальчиков. Остальную часть дома занимал хозяин, господин Манёф.
Господин Манёф, невысокий широкоплечий старик лет семидесяти, одетый всегда во все черное, с плоским красноватым лицом и угреватым носом, с лысым, заостренным кверху черепом и узкой крашеной бородкой, был вдовцом; детей у него не было. Паралич обоих ног давно уже приковал его к креслу.
Если погода была хорошей, лакей, мосье Поль, выкатывал кресло с хозяином в сад и ставил в тени, под раскидистой елью; отсюда господину Манёфу видны были дорога, поля, двор и дом. Он сам крутил колеса кресла, передвигаясь вслед за тенью, отбрасываемой елью, и зорко наблюдал за полем, где Жан Шаррон с помощью Марциала чистил оросительные канавки. Если было холодно или шел дождь, хозяин сидел у окна столовой; его маленькие живые глазки поблескивали сквозь оконное стекло. Катрин ощущала смутное беспокойство всякий раз, когда острый взгляд старика останавливался на ней.
Верхний этаж дома был отведен слугам: мосье Полю, который должен был катать кресло хозяина, ухаживать за огородом и садом, править лошадью, и мадемуазель Леони — домоправительнице, кухарке и горничной.
Мосье Полю было на вид лет двадцать пять. Он был высок ростом и хорошо сложен; маленькие усики оттеняли пухлые, румяные губы; темные продолговатые глаза влажно мерцали; волосы были всегда тщательно причесаны. Любимым занятием мосье Поля было запрячь в черный с желтым экипаж Султанку, молодую кобылу рыжей масти, которую он держал в великой чистоте и холе, и мчаться во весь опор за покупками в Ла Ноайль. Очутившись в городе, он не спеша объезжал магазины и лавки, давая возможность уличным зевакам любоваться экипажем, лошадью и самим кучером.
Иногда мосье Поля сопровождала мадемуазель Леони, разряженная в пух и прах. Сиреневое платье этой поджарой особы лёт тридцати пяти, тонкогубой и темноволосой, с резким, крикливым голосом и жеманными манерами, украшали бесчисленные сборки, оборки, складки и ленты, призванные восполнить недостаток природных прелестей его обладательницы. Взмах бича — и экипаж уносится вдаль, увозя с собой мосье Поля и мадемуазель Леони, чопорно восседающих на обитом сукном сиденье, словно две восковые куклы.
Иной раз к обоим слугам присоединялся и сам господин Манёф. Он приказал сбить из досок наклонный щит, по которому его кресло вкатывали прямо на заднее сиденье экипажа. Колеса кресла надежно закрепляли, и умная Султанка плавно трогала с места — на этот раз неторопливой и изящной рысью. На передней скамейке помещались мосье Поль и мадемуазель Леони. Оба выглядели недовольными и смотрели прямо перед собой с отсутствующим видом.
Глава 6
Знакомство с новым домом и его окрестностями отнимало у Катрин немало времени. Местность вокруг Мези была не такой холмистой, как в Жалада, но, как все новое и неизведанное, таила множество сюрпризов.
С отъездом Мариэтты хлопот у Катрин прибавилось. Теперь ей приходилось одной вытирать все миски и ложки, помогать матери накрывать на стол и убирать посуду. По утрам Марциал уходил с отцом на работу в поле, заменяя с грехом пополам Робера, а Катрин должна была не только выгонять свиней на огороженный участок за домом, где они, слава создателю, оставались целый день без присмотра, но и пасти коров. Только в Мези у нее не было ни Марион, ни Анны. Не с кем было коротать время на пастбище, удивляться необъяснимым причудам взрослых, делиться задушевными мыслями. Единственной подругой Катрин стала Мари Брива: рослая белобрысая девчонка лет двенадцати, с косящими глазами, — дочь Октавии Дюшён от первого брака. Про Мари говорили, что она «малость не в себе»; родители заставляли ее работать, словно взрослого мужчину. Мари носила воду из колодца, иногда заменяла отчима на пашне, пасла коров и должна была ночевать в хлеву, если какая-нибудь из ее питомиц собиралась отелиться. Как раз в это время одна из коров уже еле передвигалась под тяжестью своих непомерно раздутых боков. Дюшены поставили в хлеву кровать и приказали Мари ночевать там в ожидании события. Днем Мари жаловалась Катрин:
— Боюсь я! В хлеву тепло, хорошо, но все равно страшно. Боюсь коров: они шевелятся в темноте, звякают цепями, переступают с ноги на ногу.
Страшно!
И неожиданно попросила:
— Слушай, Кати, ты ведь смелая: приходи ночевать со мной!
— Отец не пустит.
— А если пустит?
— Ну, тогда…
Не дослушав, Мари вдруг хватает Катрин за руку, и они бегут, бегут…
— Мари, Мари, куда ты меня тащишь? Не беги так быстро!
Но ничто не может остановить Мари. Не отвечая ни слова, она все бежит и бежит, увлекая за собой Катрин; камушки летят у них из-под ног, собаки вприпрыжку мчатся следом…
Наконец, совсем задохнувшись, Катрин вырывает свою руку и останавливается. Она стоит согнувшись, еле переводя дух. Подняв голову, она видит прямо перед собой, на косогоре, в дальнем конце поля, отца и Марциала.