За железнодорожным полотном был высокий обрывистый берег, поросший травой. Улицу от полотна отгораживал деревянный забор, поставленный здесь главным образом для того, чтоб дети не бегали по шпалам и не угодили под колеса.
Наша квартира была сухая и солнечная. Сухая, как перец.
По утрам солнце светило в кухню и в детскую. После полудня оно перекочевывало в комнату родителей.
В обеих комнатах стояли по две кровати. В детской кровати поставили у разных стенок, чтоб мы не дрались, тогда как кровати родителей стояли, по обычаю, посреди комнаты.
Эти две кровати были нашей надежной защитой, когда мама хотела задать нам взбучку.
Брат допек маму и, спасаясь от справедливого возмездия, вбегает в первую комнату. Но здесь небезопасно. Маме достаточно протянуть руку, чтоб поймать его.
Не мешкая, открывает он дверь в другую комнату.
Мама за ним.
Кирилл подлетает к окну.
Мама опять за ним.
Тогда он бросается на пол и в мгновение ока залезает под кровать.
Мама нагибается, чтобы вытащить его оттуда, но он уже под другой кроватью.
Мама, уже очень сердитая, ходит вокруг кроватей. Но только она нагнется, чтоб вытащить Кирилла, как он уже под соседней кроватью.
Мама велит ему вылезать, но он и ухом не ведет. Сидит себе в своем убежище под кроватями.
Тогда мама идет в кухню за метлой.
Брат нисколько не волнуется. Он знает, что все равно убежит.
Мама приносит метлу и наклоняется, чтоб вымести сорванца из его укрытия, а он уже выполз из-под соседней кровати, сломя голову проносится через залитую солнцем детскую, потом через кухню и вихрем слетает по лестнице во двор.
Увидев, что Кирилл ее перехитрил, мама возвращается на кухню, ставит метлу в угол и немного остывает. Часа через два бури как не бывало.
До чего же удобной была наша квартира! Хоть и освещалась она керосиновой лампой и все соседи по этажу пользовались одним краном.
Надо сказать, что этот кран и вода, которая лилась в ведра и ушаты с раннего утра и до позднего вечера, очень сближали нас. А еще все мы встречались на площадке между этажами. Там мы подолгу простаивали в очереди, чтобы попасть в уборную.
Сближали нас также тараканы.
Как огорчились родители, когда увидели их первый раз!
— Нечего сказать, хороша хозяюшка, заломила с нас такую плату, — ворчали они и тут же отправились к хозяйке поторговаться. Знай они, что здесь есть тараканы, никогда бы не сняли эту квартиру.
Хозяйка, старая Петковиха, остудила их гнев.
— Тараканы? Ну и что? Квартира стоит сколько стоит! А коли вам не по вкусу тараканы, скатертью дорожка. Но мой вам совет остаться и вывести тараканов.
Мы не съехали с этой квартиры. Так и делили ее с тараканами. Что же касается квартирной платы, то ее хозяйка все время повышала.
Здесь мы прожили много лет. И за эти долгие годы так и не подружились с тараканами. Напротив, мы вечно преследовали друг друга.
Почти вся наша жизнь проходила на кухне. Здесь мы обретались целыми днями.
Мы любили свою солнечную кухню, из которой открывался вид на зеленый гребень Похорья. Прямо под окном раскинулся хозяйкин сад. В кухне было уютно и чисто, а постоянное присутствие мамы делало ее особенно приятной.
Тараканы днем спали, а с наступлением темноты выползали из всех углов, которых мы даже не замечали, выползали из всевозможных щелей и щелочек, из дверных косяков.
По вечерам мама зажигала лампу, и мы как зачарованные смотрели на выскобленные половицы. Тараканы, уже успевшие расположиться в нашей любимой кухне, начинали бегать и суетиться как полоумные. А мы с братом с дикими воплями носились по кухне, не давая им пощады.
И теперь еще, стоит мне только вспомнить про тараканов, как меня пробирает дрожь.
Но надо отдать им справедливость. Нет, они не были назойливыми. Они удирали от нас с такой поспешностью, что мы только диву давались. Они бежали в разные стороны — каждый своей дорогой, каждый в свою щель.
Вот мама берет метлу и с остервенением размахивает ею, но уже поздно, тараканы попрятались. В темноте они снова выползут из своих углов.
Как-то мама купила большое эмалированное блюдо. Теперь нам всем приходилось ложиться в одно время независимо от того, хотелось нам этого или нет. Мама ставила блюдо посреди кухни, наливала в него воды и обкладывала вокруг щепками. Потом тушила свет и ложилась.
Тараканы выползали из своих убежищ. Они тоже любили кухню и беззаботно резвились в ней до тех самых пор, пока не учуют воду. И тут начиналась осада миски. По щепкам добирались они до ее краев и — бултых! Тщетно старались они потом спастись, карабкаясь вверх по гладкой эмали. Ножкам их не за что было зацепиться, и они вновь и вновь оказывались в воде, которая была для них целым морем.
Потом мама стала подливать в воду уксус. Запах уксуса еще сильнее манил тараканов. А вскоре весь дом воевал с тараканами, но все равно от них не было никакого спасу.
Хозяйкина дочь Лиза, вышедшая замуж за машиниста, позаботилась о том, чтоб сняли обшивку с нашей кухонной двери. Под обшивкой и в простенке рядом с дверью оказались несметные скопища тараканов. Всю эту нечисть поморили и сделали новую обшивку.
Однако мы недолго жили без тараканов. Они опять явились и устроили себе жилище под новой обшивкой.
Папа уходит на службу
— Папа, а кого ты сторожишь? — спросила я как-то.
— Заключенных, — ответил он.
Слово мне было незнакомо, и я полюбопытствовала, кто такие эти заключенные. Папа недовольно скривился, но все же принялся объяснять:
— Заключенные? За всякие провинности их посадили в тюрьму. А надзиратели следят, чтоб не сбежали. Заключенные? Они дочка, несчастные люди! Их держат за семью замками, а я отмыкаю и замыкаю эти семь замков и горюю вместе с ними.
В Мариборе находилась одна из самых больших тюрем в стране. О ее мрачной славе я узнала многим позднее.
Тюрьма, которая властвовала над отцом и днем и ночью, была для меня заколдованным замком, только в этом замке не было ни заколдованного принца, ни заколдованной принцессы.
Как и при всяком замке, при тюрьме был прекрасный парк. Тому, кто шел по Заречной улице, даже в голову не могло прийти, что в глубине парка находится Дом страданий.
За парком смотрел тюремный садовник. Это был большой парк с зацветавшими ранней весной магнолиями, с высокими акациями, которые всегда в мае буйно цвели, приглашая к себе в гости пчел. С могучими тополями, вздымавшими к небу свои вершины. С осинами, мелкой дрожью дрожавшими на ветру. С белыми березами на газонах. С темными серебристыми елками. С конскими каштанами вдоль аллей.
Весь парк был изрезан усыпанными гравием дорожками, но надзирателям и членам их семейств гулять по ним запрещалось. Они могли ходить только по широкой дороге, ведущей прямо к тюрьме. И тем не менее папа не раз нарушал этот запрет и водил меня по всему чудесному парку. Я крепко держалась за его руку.
В центре парка, по обеим сторонам широкой дороги, стояли дома, в которых обреталось тюремное начальство: смотритель, внушавший страх и трепет и заключенным, и надзирателям, учитель, лекарь, священник и служившие в тюрьме чиновники. Все они жили здесь со своими семьями.
Дорогу к тюрьме я измерила бессчетное число раз. В тюрьму, имевшую свою пекарню, мы с братом ходили за хлебом: там он был дешевле, чем в городе. Здесь же мы покупали и молоко — ведь тюрьма держала своих коров, и молоко нам тоже обходилось дешевле.
Мы с братом неохотно ходили в тюрьму и всякий раз жестоко спорили из-за того, кому идти. Я говорила: „Пусть идет Кирилл“, а Кирилл кивал на меня. Мама, обычно выступавшая в роли справедливого судьи, пыталась решить дело раз и навсегда, однако ей не удалось установить очередность, и мы по-прежнему продолжали ссориться. Нередко наши споры завершались дракой, и все же, когда я шла по широкой дороге к воротам тюрьмы, этот заколдованный тюремный замок вновь и вновь будоражил мое воображение. По пути мне встречались надзиратели, уже кончившие свое дежурство, а также и те, кто приходил им на смену. Одни шли пешком, другие ехали на велосипедах.
Много лет спустя, пролетая над Марибором на самолете, я разглядела, что тюрьма построена в форме звезды, с многочисленными дворами без единой травинки, без деревца, обнесенными высокой цементной стеной, которую не одолеть тоскующим по свободе арестантам.
Иногда у ворот тюрьмы дежурил мой отец. Если по ту сторону ворот звонил звонок, он спускался по ступенькам к встроенным в стену массивным дубовым воротам. Правда, сами ворота редко приходилось открывать, но в них была дверь, через которую отец впускал и выпускал надзирателей и арестантов.
Со связкой ключей подходил он к двери и смотрел в проделанное в ней круглое смотровое оконце. За дверью, в тюремном дворе, стояли надзиратель и арестант, желавшие выйти оттуда. Мой отец открывал им дверь, а потом снова запирал ее.
Я стояла на ступеньках у стены и разинув рот смотрела на арестантов, которые проходили через эту вечно запертую дверь. При виде меня в глазах их вспыхивали живые огоньки, а лица озарялись светлой, радостной улыбкой. Заговаривать с посторонними им возбранялось.
Отец уходил из дома на целые сутки.
За обедом он не разрешал нам разговаривать. Хлебали мы, к примеру, горячую минештру[4] с кислой капустой. Так забавно было втягивать в себя длинные капустные змейки! Каждый втягивал ее на свои лад, и не было более веселой музыки, чем это наше чавканье за обедом. Мы с братом переглядывались. А смех уже стоял в глазах, за сомкнутыми губами и наконец прорывался наружу. Тут уж ничего нельзя было поделать. Отец бросал на нас гневный взгляд. На мгновение мы утихали, застывали в неподвижности, словно околдованные, а потом начинали смеяться еще громче и заливистее. Порой этот гневный взгляд обращался на нас лишь за то, что мы хохотали без всякой причины.
Навеки запомнила я, как отец собирался на службу.
Я поднималась чуть свет и сразу бежала на кухню. Там было тепло, потому что мама уже затопила плиту. А еще там приятно пахло ячменным кофе, которым отец запивал хлеб.
Я забиралась на сундук для топлива, стоявший у самой плиты. Мама давала мне шерстяной платок со словами: „Накинь на плечи, не то простудишься!“
Я знала, что ей сейчас не до меня, что отец уходит на службу и пока он не уйдет, я здесь пустое место. Молча закутавшись в платок и поджав под себя ноги, я наблюдала за этим давно установившимся ритуалом сборов.
— Ты чего не спишь? — не глядя, спрашивал отец.
— Выспалась уже! — отвечала за меня мама. — Слава богу, будить нс надо.
Я сидела тихо, как мышка.
Время бежало удивительно быстро. Отец не мог опаздывать, и потому его персона была в центре маминого внимания.
И этот утренний час папа казался мне особенно большим — ведь он заполнял собой всю кухню.
Усы под носом стоят торчком. Клочковатые брови, точно грозовые тучи, нависли над карими глазами, холодно и отчужденно смотревшими на мир.
— Налей мне воды! — говорит отец.
Это относится к маме. Она покорно берет тазик, идет в коридор и наливает в него холодной воды.
Отец ждет ее с явным нетерпением.
Мама ставит тазик на табуретку, и отец, склонившись над ним, начинает умываться. Он шумно зачерпывает в пригоршни воды и с силой плещет ее в лицо. Брызги разлетаются по всей кухне.
— Ты бы поаккуратней, не поливай пол! — тихо говорит мама.
Но было б куда лучше, если б она совсем ничего не говорила, ибо в ответ на ее робкую просьбу отец плещет еще сильнее, и по полу текут уже целые потоки.
— По крайней мере, не будешь сидеть сложа руки!
— Ну и злой у тебя язык!
— Дай-ка полотенце!
Мама тут же приносит полотенце, отец вытирает лицо и руки и бросает полотенце на спинку стула.
„Неужели это мой папа?“ — думаю я.
Потом он облачается в форму. Все в тюрьме носили форму. Арестанты — одну, надзиратели — другую. И тех и других можно было узнать по одежде.
Отец надевает грубошерстные брюки какого-то неопределенного бурого цвета и туго затягивает их кожаным ремнем, тем самым, которым он порол нас, когда мы доводили его до белого каления.
Папа застегивает ремень, а мама уже держит наготове китель, такой обшарпанный, точно его только что сняли с пугала. Отец засовывает руки в рукава сердито, рывками, будто насаживает их на вилы. Затем застегивает пуговицы, начиная снизу. Наконец доходит очередь до твердого стоячего воротника.
Теперь от отца тянет холодом. В мгновение ока он становится совсем чужим — хоть бы один-единственный взгляд в мою сторону.
— Почисть меня! — приказывает он маме.
Мама уже бежит за щеткой. Отец стоит посреди кухни и поворачивается вокруг своей оси. Мама чистит его спереди и сзади, сверху вниз и снизу вверх. Но вот сборы подходят к концу, и я с облегчением вздыхаю.
Мама снимает с вешалки тяжеленную шинель. Отец, не глядя, отводит руки назад, но они не попадают в рукава, и он сварливо кричит:
— Подними повыше!
Мама молча прислуживает отцу. Она застегивает ему шинель, и могучий разгневанный бог уходит!
Мама открывает дверь. Отец насаживает на голову форменную фуражку, напоминавшую перевернутый вверх дном цветочный горшок, только со щитком. Ужасно смешная была фуражка у моего отца.
Отец уходит, даже не затворив за собой дверь. Мама провожает его до лестницы. Прислонившись к перилам, она спрашивает:
— Когда придешь?
Ответа нет.
Я слышала шум его тяжелых шагов по нашей крутой деревянной лестнице и с нетерпением ждала, когда мама вернется в кухню и займется мною. Бывало, я так и прильну к ней всем телом.
— Бедняжечка моя, — говорит мама, — как ты озябла. Ну, теперь твоя очередь. Давай одеваться!
Я одевалась на большом кухонном сундуке, и не было для меня тогда ничего более приятного.
Черепки! На полу разбитая дощечка
Приближалось начало учебного года.
С радостным волнением ждала я того дня, когда первый раз пойду в школу. Но вместе с радостью во мне жил и страх.
Я очень боялась палки, которой учитель стращал учеников. И прутьев, которыми он бил школьников по рукам. И страшного обычая дергать провинившихся школяров за волосы.
Брат, проучившийся в школе целых два года, много рассказывал о школьных нравах. Но мое желание учиться и хоть чему-нибудь научиться было так велико, что, несмотря на все эти страсти, я не могла дождаться начала занятий. Накануне я почти не спала.
От брата перешел ко мне школьный ранец. Ему купили отличный портфель из свиной кожи. С таким портфелем и сам он казался наиотличнейшим учеником.
Дощечка, на которой писали в то время первоклассники, не досталась мне в наследство по той простой причине, что она давно была разбита. Тот день, когда мы с мамой отправились в писчебумажный магазин покупать грифельную доску, был для меня великим праздником.
Мы купили прекрасную школьную дощечку и грифель.
Одна сторона черной грифельной доски была разлинована. Посреди рамки, в которую была вправлена доска, висела на веревочке губка.
— Вот тебе доска, грифель и губка, — сказала мама. — Всю науку сможешь написать, стереть и снова написать на этой доске. Береги ее! Уронишь — останутся одни черепки!
Наконец наступил день, когда мама первый раз повела меня в школу. Положив дощечку и грифель в ранец, я водрузила его на спину, так что ни с дощечкой, ни с перешедшим мне по наследству ранцем не могло случиться ничего худого.
В школу мы пошли вовремя. Об этом позаботилась мама. Мы направлялись в город, то есть в старый город, расположившийся на другом берегу Дравы под Пирамидой и Кальварией.
Я шагала рядом с мамой по Железнодорожной улице.
Навстречу нам попалась старая Першониха, наша соседка, гладильщица. Целыми днями она гладила белье у мариборских господ. Вечером, возвратившись домой, она обычно звала нас к себе и угощала печеньем, перепадавшим ей от господ.
— О, да ты уже школьница! — воскликнула Першониха, взглянув на мой ранец. — И как выросла!