— А я что, разве не знаю, что они никому не скажут? Только вы, ребятки, и дома не говорите, чтоб никто-никто не знал.
Пленный улыбнулся, сказал:
— Ребята, видать, надежные. Такие немцам не продаются, верно?
Вместо ответа Митька спросил:
— Вы убежали из лагеря?
— Нет, — сказал красноармеец, — вот они освободили.
— Освободили? Теть Настя, как? — загорелся Митька.
Васькина мать молчала, колебалась: говорить или нет. Наконец ответила:
— Сказала, что это наш отец…
— И отпустили?
— Не сразу. Отнесла коменданту отрез на костюм — отпустил.
— Что-то не верится, — усомнился Митька. — Что ж они такие жалостливые?
— Не жалостливые, — сказал пленный, — жадные. Да и держать меня им нет расчету: больной я. Таких все равно расстреливают. Так уж лучше продать. Вот они и торгуют…
— И что ж вы будете делать теперь? — спросил Митька у пленного.
Ответила Васькина мать:
— Подкрепится малость, наберется сил и пойдет к своим.
— Через фронт? — удивился Митька.
Красноармеец решительно кивнул:
— Да, через фронт, к нашим.
— Вот это здорово! — заерзал Митька, сидя на траве.
Он хотел еще что-то сказать, но Васькина мать перебила его:
— Только вы никому, а то это не шуточки… Если узнают в комендатуре или в полиции — не поздоровится.
— Да что вы, теть Настя! — возмутился Митька.
— Ну то-то ж! А сейчас идите домой. Мы пойдем, как стемнеет, чтоб никто не видел.
Дорогой мы делились впечатлениями.
Из головы не выходили Васька и его мать. Как могло случиться, что тетка Настя, робкая, трусливая, которая лишний раз боится за ворота выйти, и такой же трусишка ее сын Васька вдруг решились и выручили из плена красноармейца! А мы с мамой до этого даже и не додумались…
4
В тот же день я пристал к матери с просьбой пойти в лагерь и выручить какого-нибудь пленного. Она и слушать не хотела.
— И что это ты выдумал? — говорила она. — Как это так прийти и сказать: «Вот мой сын, отпустите?» Немцы, думаешь, дураки, что ли? Рассуди сам. А потом что, если узнают? Расстреляют — и все, церемониться не будут, сам знаешь. Ты это что-то придумал несуразное.
— Несуразное, — переговорил я маму. — Тебе все несуразное. Просто ты, мама, трусиха большая. А если и наш Лешка где-нибудь умирает в лагере?..
У мамы на глазах навернулись слезы, она проговорила:
— Бессовестный ты, так прямо по больному месту бить. Разве ж я не хочу? Нельзя этого сделать, понимаешь?
— Почему нельзя? Можно!
— Да с чего ты взял это?
И я выпалил:
— Васькина мать, на что уж несмелая, а вот выручила красноармейца, а ты боишься. Пришла к коменданту, сказала, что это Васькин отец, и все.
— И все?
— Да. А что ж еще?
— Выкуп надо?
— Конечно! А то разве они просто так отпускают, что ли? Лешкину рубашку шелковую можно отдать, или еще что. — Я знал, что мама строго бережет все Лешкины вещи, будто от этого зависит его жизнь, и поэтому добавил: — Лешка вернется, узнает, так еще радоваться будет.
Мама ничего не сказала, но на другой день взяла какой-то отрез, и мы пошли в лагерь.
Когда мы подошли к проволоке, несколько пленных стали просить маму, чтобы она помогла спасти одного «парня».
— Погибнет парень. Он раненый, на работу ходить не может. Мы, как могли, укрывали его, а теперь почти невозможно. Немцы могут пристрелить его… Скажите, что он ваш сын. Вот он, смотрите.
Раненый красноармеец сидел на земле у самой проволоки и за все время не проронил ни слова. Когда двое других подхватили его под руки и приподняли, чтобы показать маме, он застенчиво опустил голову, а потом поднял ее и еле слышно проговорил:
— Спасите, мамаша…
— Ну, ладно, пойду попробую, — сказала мама дрожащим голосом, оглядываясь по сторонам. — Назаров Алексей Иванович — сына моего так зовут…
Красноармейцы улыбнулись, закивали головами, повели раненого поближе к выходу.
В комендатской конторе было несколько женщин. Все они, оказывается, нашли своих «мужей», «сыновей», «братьев». Орудовали здесь два человека: немец-солдат и переводчица — рыжая девица с сильно напудренным лицом и жирно намазанными губами. На ресницах и бровях лежали целые куски черной краски. Она записывала фамилии, а солдат отбирал свертки и складывал их в угол.
Когда мы пришли, переводчица как раз направлялась к воротам лагеря. Мама подскочила к ней и, схватив за локоть, заговорила:
— Помоги, детка, выручить сына…
Переводчица отдернула руку, не взглянув на маму, фыркнула:
— Отстаньте, не трогайте руками!
Мама не отставала:
— Сын там мой раненый… Умрет он… Я вам вот, голубой шелк на кофточку. — Мама надорвала бумагу и протянула вперед руки со свертком.
Переводчица скосила глаз на сверток, как бы мимоходом спросила:
— Фамилия?
— Назаров Алеша… — быстро сказала мама. Она несколько раз повторила эти заветные для нее два слова и сунула сверток переводчице под мышку.
Переводчица подошла к часовому, что-то сказала ему, тот открыл узкую калитку из колючей проволоки. Не входя внутрь лагеря, она громко назвала две-три фамилии.
Женщины притихли, словно замерли, все превратились в слух и зрение.
— Назаров, — сказала переводчица.
Я вздрогнул, мама побледнела и схватилась за грудь, потом за горло, подалась чуть вперед. Стояла тишина, за проволокой пленные молча переглядывались.
— Назаров Алексей! — громче повторила переводчица и оглянулась на нас.
Я посмотрел на маму: «Что делать?» Она совсем растерялась, но в этот момент в лагере кто-то крикнул:
— Есть Назаров! — и к выходу подвели раненого красноармейца.
Мама бросилась вперед, я кинулся вслед за ней, подхватили «Лешку» под руки, повели. Немец с карабином удивленно смотрел нам вслед: откуда, мол, взялся такой беспомощный пленный?
5
Митька на меня обиделся: я не сразу сказал ему, что мы спасли красноармейца. А когда он узнал и пошел с бабушкой в лагерь, там уже ничего подобного не было. Прежнего коменданта сняли.
По углам стояли часовые с собаками, по проволочному заграждению пустили ток. К лагерю и близко не пускали.
Появился приказ, чтобы сообщали о пленных, за укрытие грозили расстрелом. Не знаю, выдал ли кто хоть одного, но ни мы, ни Васькина мать о своих красноармейцах никуда не сообщали. От Асеевых пленный ушел сразу же, как только стало известно о грозном приказе. А у нас оставался еще недели полторы, пока рана на его ноге не поджила так, что он смог сам ходить. Да и ушел он от нас не через фронт.
Это был совсем молодой красноармеец, чуть постарше нашего Лешки. Родом откуда-то из Иркутской области, он называл свое село, но я забыл. Звали его Сережа. Он очень много рассказывал о Сибири, какие там леса, реки, не то что в Донбассе.
— У нас хорошо! — говорил он, как-то смешно выговаривая «о». — Леса без конца и краю, воздух чистый…
— Зато зимой мороз, — возражаю я.
— Мороз сорок пять градусов бывает, а ветра нет и переносить его легче, чем ваш двадцатиградусный. Хорошо у нас! — заключает он.
Прятался Сергей в погребе, вход в который был из чулана. Ночью он прогуливался по саду, я охранял его.
…Однажды мы с мамой прорывали на огороде кукурузу, и я понес на чердак охапку молодых сочных стеблей. Хотя у нас не было и не предвиделось ни коровы, ни козы, мы все же не бросали стебли, а сушили их на сено.
— Зимой бабка Марина даст бутылку молока, и то хорошо, — говорила мама.
Я взобрался по наклонной крыше пристроенного к дому сарайчика, открыл дверцу чердака, но не успел еще влезть туда, как над самой крышей пронеслось три самолета.
Я поднял голову и увидел еще три одномоторных легких бомбардировщика с красными звездами на крыльях. Потом из-за горизонта выскочила еще одна тройка и так же низко и быстро пронеслась над крышами в сторону немецкого аэродрома. Там уже началась беспорядочная стрельба из зениток и пулеметов, черные хлопья от разорвавшихся снарядов повисали над самым горизонтом. А наши самолеты, обстреляв из пулеметов и сбросив легкие бомбы, скрылись в балке. Но не успели еще умолкнуть взбудораженные зенитки, как самолеты вынырнули с другой стороны и стали опять обстреливать аэродром.
Не помня себя от радости, я затанцевал на сарайчике и закричал:
— Мам, смотри, наши дают немцам жару!
Еще последняя тройка самолетов не скрылась за горизонтом, как с высоты с душераздирающим воем стали падать бомбы. Я присмотрелся и насчитал двадцать шесть тяжелых бомбардировщиков. Вокруг них неуловимыми ласточками шныряли истребители. Земля раз за разом вздрагивала от взрывов, над аэродромом поднялся большой столб черного дыма. Горели самолеты и склад с бензином.
Не выдержав, я залез на самый конек крыши и, размахивая руками, кричал от радости во все горло «ура».
— Слезь, негодник! — ругала мама, стоя внизу и грозя мне хворостиной. — Увидят немцы, они живо тебя снимут оттуда. Слезь, говорю!
Я нехотя повиновался, слез с конька, но с сарайчика не сошел, стоял, пока не стало смеркаться. Над аэродромом взлетали в небо большие клубы огня и черного дыма, один за другим следовали взрывы.
Взяв кукурузу, я полез на чердак. Здесь было душно, от раскаленной за день черепицы несло как от жарко натопленной печки. Я стал ногой сгребать в кучу высохшие стебли, чтобы на их место разбросать свежие, как вдруг услышал позади себя шорох. Вздрогнув, я оглянулся.
— Не бойся, Петро, это я, — послышался тихий голос, и из-за толстого ствола трубы показался человек.
Я от страха присел на кукурузу. «Неужели бабка Марина права — на чердаках водятся домовые?» — подумал я.
Человек вышел на свет, и я не столько удивился, сколько обрадовался, что «домовой» похож на дядю Андрея.
— Дядя Андрей! — закричал я.
— Тише ты, — зажал он мне рот рукой. — Разве можно орать?
— Откуда вы, оттуда?
— Оттуда, — кивнул он головой.
— На парашюте?
— Разве это имеет значение? Пешком… — улыбнулся он.
— Если на парашюте, его можно разрезать, сшить платье и отвезти променять на хлеб, — объяснил я. — А вы что — партизан или, может, разведчик?
— Подожди, не все сразу. Дай хоть что-нибудь мне спросить…
— А то у нас совсем партизан нет.
— Нет? — удивился дядя Андрей и хитро сощурил глаза.
— Нет, — убеждал я его. — Мы с Митькой хотели убить коменданта. Да разве из поджигалки убьешь? Глаз себе Митька чуть не выбил — и все. А теперь мы готовимся освободить пленных из лагеря. Только нагана нет. У вас есть наган?
— Есть.
— Один?
— Один.
— Жалко. Если б два, вы б нам один дали.
— Обязательно. — Дядя смотрел на меня ласковыми глазами и крепко сжимал мое плечо. — Это какой же Митька?
— Горшков, их хата на углу стоит.
— Отец машинистом работал? Знаю. — Дядя помолчал. — Тут немцы поблизости где-нибудь стоят?
— Нет. На нашей улице редко они останавливаются. А у нас всего лишь одни раз стояли, да и то не настоящие немцы.
— Как не настоящие?
— Австрийцы. Двое их всего было. И ничего нам не сделали. Только в последний день, когда уже уходили, плакали. Один говорит маме: «На фронт… капут… Я никс война». Это значит — не хочу войны. «Война никс гут». Других выгоняли из хат в сараи, а у нас ничего. Ну это потому, что не настоящие немцы, а австрийцы. Правда?
— Плакали, говоришь? — переспросил дядя.
— Плакали.
— Почувствовали, значит, как с русскими воевать.
— У нас сейчас пленный живет.
— Какой пленный?
— Обыкновенный, наш русский, из лагерей. Мама сказала, что это наш Лешка, его и отпустили.
— Так просто? — удивился дядя.
— Нет. За взятку отпустили. Ну сейчас там уже не то, и близко не подпускают к лагерю.
Дядя Андрей покачал головой, то ли удивляясь, то ли сожалея о чем-то.
— Ну, а что этот пленный, куда он смотрит? — спросил дядя.
— Как куда смотрит? — не понял я.
— Ну, чем он занимается, что говорит, что думает дальше делать?
— А! Через фронт думает идти, к нашим. У него рана уже почти совсем зажила.
— Через фронт?
В этот момент меня позвала мама:
— Ну что ты там, провалился, что ли? Никак не можешь без баловства.
Я кинулся было к выходу, но меня удержал дядя. Он приложил пальцы к губам, прошептал:
— Никому ни слова, понял? Ни матери, — помолчав, он добавил: — ни Митьке.
Я кивнул понимающе головой.
— Иди. Принесешь мне незаметно воды, пить хочу.
Я спрыгнул с сарайчика, мама набросилась на меня с упреками:
— Ну что, спрашивается, делал там так долго? Домовой тебя держал, что ли?
— Домовой, домовой! Как у бабки Марины, только домовые да ведьмы на уме.
Мама удивленно взглянула на меня: что это со мной, почему я так грубо отвечаю? «И в самом деле, почему?» — подумал я. Да и получилось это как-то непроизвольно. Я был переполнен радостью и, наверное, чтобы не проговориться, скрыть возбужденное состояние, решил нагрубить. Мне стало стыдно, и я сказал как можно мягче:
— Там же надо было сухую кукурузу сгрести в кучу, сложить к фронтону, а эту разбросать.
Мама, укоризненно покачав головой, пошла в комнату.
6
Дядя Андрей пил с жадностью, большими глотками, кадык его размеренно двигался вниз и вверх. С уголков рта по подбородку стекали на грудь поношенной железнодорожной гимнастерки две прозрачные струйки.
Напившись, он передохнул, вытер широкой ладонью рот, подбородок, сказал:
— Хороша водица! — Дядя отставил в сторону пустую литровую эмалированную кружку, поманил меня к себе пальцем.
— Теперь о деле, Петро. Очень серьезное дело хочу поручить тебе.
— Мне?
— Да. Не горячись только. Нужно пойти кое-что разведать.
— В разведку! Давайте, куда идти…
— Не горячись, говорю, — внушительно сказал дядя. — Это не игрушка.
Я почувствовал, что от стыда у меня загорелись уши: какой все-таки я несерьезный! Дядя может раздумать, не доверит мне…
— Нужно пойти на Степную улицу. У самой водокачки крайний домик.
— Из шпал?
— Да. Покрытый этернитом.
— Знаю. Там, кажется, сапожник живет?
— Прекрасно. Постучишь, но так, чтобы никто не видел, и спросишь: «Туфли починяете?» Если в ответ спросят: «Мужские или дамские?», отвечай: «Дамские». — «На высоком каблуке?», отвечай: «Нет, на низком». И если тебе скажут: «Починяем, ваш товар», пообещай: «Товар будет».
— И все? — спросил я разочарованно.
— Нет. После этого скажешь: «Нужна встреча». По пути посмотришь, как лучше туда пройти незамеченным, на каких улицах стоят немцы, ходят ли патрули.
— И ничего не надо передавать?
— Ничего.
Дядя Андрей заставил меня несколько раз повторить вопросы и ответы и, когда убедился, что я все запомнил, еще раз предупредил:
— Смотри, Петро, если перепутаешь слова или будешь говорить лишние, ты ничего не узнаешь.
— А что мне узнавать-то?
— Там скажут. И еще помни. Если тебе будут отвечать не так, дальше не говори ни слова, своди разговор на другое. Скажи, например: «Я принесу туфли, вы посмотрите», — и кончай разговор, уходи. Помни, Петро, что там может быть засада, так что будь осторожен. А если тебя схватят? — вдруг спросил он.
— Ни слова не скажу, пусть убивают — не скажу! — выпалил я, глядя дяде прямо в глаза.
— Верю. Иди. — Дядя Андрей пожал мне, как взрослому, руку, похлопал по плечу.
— Если долго меня не будет, значит попался, — сказал я дрогнувшим голосом. — Вы уходите тогда и Сергея предупредите.
— Хорошо, Петро. Думаю, что этого не случится. — Он прижал меня к себе и крепко поцеловал. — Иди.
Было совсем темно, когда я подошел к нужному мне домику и постучал в окно. Нижний угол плотной занавески осторожно приподнялся, к стеклу прильнула молодая женщина:
— Кто там?
Я молчал, не зная, что делать: то ли сразу спрашивать, то ли просить, чтоб открыли дверь?
— Выйдите на минуту, — сказал я наконец.
Женщина недоуменно смотрела в окно, стараясь получше разглядеть меня. Потом, не торопясь, опустила занавеску и плотно пришпилила ее, чтоб свет не проникал на улицу. Через некоторое время стукнул поднятый крючок, и она вышла ко мне.
— Туфли починяете? — сказал я.