— Чи такая интересная, кажу?
— Очень!
— Про шо ж там?
— Про войну. Понимаешь, Петрович, — отложив книгу в сторону, стал рассказывать Григорьев: — Ушел муж на фронт, а жена его вышла замуж за другого.
— От стерва! — Петрович выпрямился и долго смотрел на Григорьева, а потом философски заключил: — Ну шо ж, бывает…
— Но это еще что! — продолжал Григорьев. — Когда вернулся муж с фронта, она помогла своему второму мужу убить первого.
— Ой, ой, ой!.. — всплеснул руками Петрович и присел на ящик. — Фронтовика?! Вот же ж тыловая крыса! Ну ты дывы… — и рубанул решительно ладонью: — Расстрел! Таких надо стрелять! — Он обернулся к лейтенанту. — И в штрафную не посылать. Он там тоже увильнет и снова окажется в тылу. Стрелять на месте, верно?
Довольный произведенным впечатлением, Григорьев взял книгу и прочитал:
— «Встретил его, подозрению чуждого, ввел его в дом свой и, угостивши, зарезал, как режут быка возле яслей». Вот как.
— Ой, ой, ой!.. — ужасался Петрович. — Ну и что, расстреляли его?
— Нет. Был у фронтовика сын Орест, он отомстил за отца: убил и отчима и мать.
— Родную матерь не пощадил? Самосуд, значит, устроил? Ну, теперь его судить будут. Жалко хлопчика. Но ему можно заменить штрафной ротой. Вы как думаете, товарищ лейтенант?
— Думаю, можно, — усмехнулся лейтенант.
Заметив усмешку, Яшка решил, что они разыгрывают Петровича, и сам стал недоверчиво улыбаться, хотя до этого слушал разговор, раскрыв рот.
А Григорьев не унимался:
— И другой случай тут описывается. Тоже муж на войну ушел. Пока он там воюет, у него дома полон двор женихов — пришли свататься за жену. Красавица она у него была — Пенелопа. Она ни в какую не соглашается, а они стоят на своем: выбирай, мол, из нас любого. Так и живут у нее в доме женихи — человек сто. Едят, пьют. А она не дает согласия, потому как не знает — жив ли ее муж или убит. Он без вести пропал. Может, в плену, может, еще вернется. Во дела!
— Та шо ж то такое робится? Взять бы всех женихов да на фронт отправить, там они охолонули б трошки. Куда ж райвоенкомат смотрит? Вот тыловые крысы шо делают! И наверное, все бронь имеют?
— Не знаю, не написано.
— Где ж такое беззаконие творится?
— Это не у нас, в Греции.
— В Греции? Вот ты смотри, и там подлющий народ водится. — Петрович подумал и спросил: — Наверное, дело было в первую империалистическую?
— Нет, раньше, — закатил глаза Григорьев. — Еще до нашей эры.
— И уже такое творилось? Люди, люди, — закачал головой Петрович, принимаясь открывать консервную банку. Открыв, он вытер руки, взял бережно книгу и, отставив от глаз на вытянутую руку, стал читать по слогам: — Од… Одис… Одесса… Одиссея… «Одиссея», шо оно такое значит? Шось не по-нашему…
— Одиссей — так звали царя, про которого все тут описывается. Это к его жене свататься пришли женихи.
— Так он царем был?
— Маленьким.
— До нашей эры, говоришь? — переспросил Петрович. — Сколько ж это лет прошло?
— Тыщи три будет.
— И тогда уже воевали. А жили, наверное, еще в пещерах?
— Да нет. Дворцы у них были. Золотом, серебром украшали. Пшеницу, ячмень сеяли. Вино пили. Ничего жили. Только железа у них еще не было, не умели делать.
— А теперь без железа никуда, — проговорил Петрович. — Вот бы сейчас вдруг железо испарилось! Все, войне конец! Никаких машин, никаких автоматов… А на кулачки — мы бы живо расправились.
— Чепуха, Петрович, — вмешался в разговор лейтенант. — На кулачки теперь не надейся.
— Так я знаю, — засмущался Петрович, — я просто так кажу. Если бы…
— А пахать без железа как? Опять деревянной мотыгой?
— Попросить Зевса, он отпустит железа на плуг, — засмеялся Григорьев.
— Какого Зевса? — заинтересовался Петрович.
— Самого главного бога.
— Не знаю такого, — покрутил головой Петрович. — Давайте завтракать. Слезай, Яшка.
Все уселись вокруг ящика, заменявшего стол. Петрович на правах старейшего, как дома в семье, резал хлеб, клал его перед каждым на краешек «стола». Ели молча. Григорьев посматривал на Петровича, хотел что-то сказать. Наконец не выдержал, проговорил, кивнув на книгу:
— Очень религиозный народ был эти древние греки.
Петрович насторожился, но ничего не сказал. И тогда Григорьев продолжал:
— У них, Петрович, столько богов было — сосчитать трудно.
— Как это? — оживился Петрович.
— А вот так. На все случаи жизни, на все предметы у них свой бог. Бог ветра, бог моря, бог любви, бог огня, бог вина — ну за что ни возьмись — на все свой бог. А над всеми главный — Зевс.
— Как же так?
— А так вот. И жили боги на горе Олимп. У каждого бога была жена — богиня. И спорили они между собой, и дрались, и плутни друг другу строили.
— Хватит заливать. Врет ведь? — спросил Петрович у лейтенанта.
— Нет, на этот раз правду говорит.
— Не верит! — хмыкнул Григорьев. — Вот бывало так. Одна богиня хочет, к примеру, мне помочь, а другая, наоборот, сердится на меня за что-то, обругал я ее когда-то. И вот они начинают промеж собой из-за меня сварку. Одна посылает мне удачу, а другая — несчастья.
— Сказка, — сказал Петрович.
— Все легенды о богах сказки, — подтвердил лейтенант.
Петрович взглянул на него, хотел возразить, но не решился. А Григорьев продолжал:
— У них даже был бог — покровитель торговцев и воров.
Петрович усмехнулся.
— Это верно: где торгуют, там и воруют, тут должен быть один бог. Только это уже не бог, а бес.
— Нет, у них — бог. Гермес. И люди тогда, Петрович, ничего не делали без приказания богов. Вот, к примеру, был у Одиссея сын Телемах. Сидел себе дома да смотрел на материных женихов и не знал, что с ними делать, пока не явилась богиня Афина и не сказала ему, чтобы он поехал в другие страны да поразузнал об отце, где он и что с ним.
— Темный народ, — заключил Петрович.
— Конечно, темный. У нас вон Яшка сам надумал и двинул брата искать, — кивнул Григорьев на Яшку. — Или, может, тебе тоже Афина Паллада шепнула?
— Не, — засмущался Яшка. — Мы письмо получили…
— Вот видишь, Петрович, «не», а тому лет двадцать было от роду, а он сидит — и ни с места.
— Темный народ… — повторил Петрович. — Тогда и у взрослого разум еще дитячий был. Это теперь…
— Теперь — да, — подхватил Григорьев, хитро улыбаясь. — Вот ты, например…
— А шо я, а шо я?.. — вскочил Петрович.
Лейтенант поднял глаза на Григорьева, приказал:
— Отставить.
Солдат подмигнул Яшке: мол, что с них возьмешь, придется подчиниться, они старшие. Он встал и подошел к двери. Поезд шел медленно, видать, путь был ненадежный.
Неожиданно под вагоном как-то необычно загрохотало. Яшка вздрогнул и перестал есть. Мимо двери замелькали переплеты огромного моста. Яшка подскочил к двери и увидел Днепр! Ему никогда не приходилось видеть настоящую реку — с пароходами и такую широкую, что на ее мосту вмещался весь состав.
Через мост поезд проходил совсем тихо. Вода блестела далеко внизу, так далеко, что даже дух захватывало. И заметно было — не стоит она, движется, возле «быков» пенилась и бурлила, чувствовалась в ней большая сила.
Паровоз прошел мост и закричал обрадованно, извещая кого-то об этом. В тот же миг он поддернул вагоны, колеса застучали чаще, быстрее замелькали переплеты моста. На выезде на высокой насыпи возле «грибка» стояла девушка-солдат с винтовкой за плечами. Григорьев увидел ее и, поравнявшись, скомандовал:
— Смирррно! Равнение напра-во!
Девушка улыбнулась и, подняв руку, повертела пальцем возле виска.
— А ты все же, Григорьев, якийсь несерьезный, — заметил Петрович, — Книжки читаешь, Пенелопу якуюсь хвалишь. А над своими надсмехаешься. Ты ж бачишь — такая молоденькая красулечка, а она надела солдатские сапоги, взяла винтовку и пошла охранять мост. Куда твоей Пенелопе!
— Пошутить нельзя… — отозвался Григорьев.
— Шутки у тебя. Ты ж не сказал ей: «Доброго утречка»?
— Прости его, Петрович. Он молодой еще. Это он так восторг свой выразил, — сказал лейтенант, закуривая.
— Ото так? — Петрович подумал и, усмехнувшись, согласился: — Оно и правда, кто как выражает восторг. Вот, бывало, телка выпустишь, а он хвост трубой, да як выбрикне — тоже восторг выражает.
Лейтенант засмеялся. Григорьев улыбнулся, но возразил:
— Не смешно… — и к Яшке: — Правда ж, не смешно?
Яшка пожал плечами, ничего не сказал.
— Да, смех смехом, а наши женщины в этой войне показали себя и в тылу и на фронте. Им тоже досталось, — проговорил лейтенант. — Я никогда не забуду девчушку-санитарку. Жизнь, можно сказать, спасла мне. Пошли мы в разведку боем. А что это такое — каждый знает: днем, в открытую, под пулеметным огнем. И она с нами. Маленькая, беленькая, толстенькая, как комочек. Ну прямо — ребенок. Положил нас немец, из пулеметов косит. А она не залегла, несмотря ни на что, вытаскивала раненых. Дошла очередь до меня. Тащит, приговаривает что-то, шутит, а вокруг пули так и свистят. Дотащила до траншеи. Саму ее тоже ранило. Не унывает, говорит: «Не обидно, что ранило, обидно, в какое место попал фриц проклятый: на перевязку стыдно будет ходить». А я был новичок тогда еще, струхнул, а она вот такая бедовая. И уж как второй раз попал на передовую, так ее все вспоминал: так, мол, надо себя держать.
«НАШ НЕМЕЦ»
Пока разговаривали, поезд минул входной семафор. Покачиваясь на стрелках и повизгивая на крутых изгибах рельсов, он пробирался между составами на свободный путь. Наконец, паровоз, отдуваясь, остановился, и вагоны, набежав и мягко стукнувшись друг о друга, замерли.
Лейтенант надел пилотку, разогнал большими пальцами складки гимнастерки под ремнем, схватив планшетку, спрыгнул на землю.
— Петрович, смени Самбекова. А ты не отходи от эшелона, — сказал он Григорьеву. — Пойду выясню маршрут. И ты никуда не уходи, — кивнул он Яшке. — Может, и дальше нам по пути.
Улыбнулся Яшка, но сердце екнуло — неужели придется расстаться с этими людьми? Меньше чем за сутки он привык к ним и даже забыл, что они просто случайные попутчики, согласились подвезти его немножко.
Но на этот раз Яшке повезло: дальше эшелон направлялся в сторону Киева.
— Разве на Львов через Киев? — спросил Яшка и достал свою карту. — Львов прямо, а Киев — вверх.
— Ты смотри, он с картой! — удивился Григорьев. — Стратег!
Лейтенант взял карту, долго смотрел и, возвращая, пояснил:
— Вернее, Киев немного севернее. Но Киев — узел, оттуда скорее доберешься.
Яшка с удовольствием остался с ними в теплушке. Он даже обрадовался, что так у них получилось. Но еще больше обрадовался маршруту Петрович.
— В пятнадцати километрах от дома будем проезжать! — воскликнул он. — От бы забежать, посмотреть, чи живы там мои?
— Вряд ли удастся, Петрович, — сказал лейтенант. — Отстанешь от эшелона — ни за что ведь потом не догонишь. И ехать куда — не узнаешь: часть наша, видать, перебазировалась. Вон как маршрут меняется. Отстанешь, патрули задержат — посчитают дезертиром.
— Да я знаю, — вздохнул Петрович, поддергивая винтовку на плече. — Я кажу, хорошо б было узнать, чи живы там мои… — и он пошел вдоль состава.
Лейтенант постоял немного, влез в теплушку.
— Обещали долго не держать нас здесь, — сказал он солдатам. — Так что никуда не разбредайтесь.
Поезд действительно вскоре тронулся. Когда выехали в поле, Самбеков принялся за еду, оставленную ему на ящике. Поев, он полез на нары спать. Укладываясь поудобнее, проговорил:
— Солдат спит — служба идет. — Лег и почти сразу же захрапел.
— Счастливый человек, — лейтенант взглянул на нары. Ему никто не ответил: Григорьев продолжал читать, а Яшка не знал, что отвечать. — Брат-то твой старый, молодой?
— Молодой, — сказал Яшка. — Только перед войной десять классов кончил.
— Да, все мы успели что-нибудь только-только. Я только кончил институт, только женился, только начал жить, он вот только девять классов кончил… — кивнул лейтенант на Григорьева. — А ты?
— Сейчас в восьмой ходил бы…
— Обязательно ходил бы. Но ничего, ты еще свое догонишь.
Оторвался Григорьев от книжки, спросил у Яшки:
— Слушай, Яш, а как вы вот при немцах жили? Страшно ведь было?
— Сначала страшно…
— А потом?
— А потом привыкли.
— Привыкли? К немцам? — удивился Григорьев и, подняв брови, обвел всех широко раскрытыми глазами: вот так да!
— Ну не к немцам, — Яшка понял, что сказал что-то не то, покраснел, стал оправдываться: — Не к немцам, а так…
— Они же расстреливали, вешали? — не унимался Григорьев.
— Да… К нам сначала пришли итальянцы. Те больше курей стреляли. А когда немцы — эти и за людей взялись. Коммунистов забирали, комсомольцев, а потом и так многих.
— Всех видел, и итальяшек! — почему-то позавидовал Григорьев. Это подбодрило Яшку, и он продолжал рассказывать.
— И австрийцев и румын… Румыны кукурузу едят, а австрийцы — галеты. Австрийцы хорошие были, — сказал и осекся: опять не то ляпнул. Пояснил: — Двое, которые у нас стояли…
— Чем же они хороши?
— Ну, разговаривали, спрашивали, как мы жили до войны. А как увидят — офицер идет, так сразу умолкают. А потом говорят: «Дойч, никс гут». Значит: «Немец, нехороший». Когда уезжали, один даже плакал — не хотел на фронт. Нам две пачки галет оставил.
Все молчали, и тогда Яшка добавил:
— Невкусные, как картонки…
— Люди, они ведь разные бывают, — заметил старик. — Что германцы, что австрияки…
Не согласен Яшка со стариком, хотел возразить: все-таки немцы — одно, а австрийцы — другое. И румыны и итальянцы тоже не такие, как немцы. Итальянцы рубахи, ботинки продавали людям, а немцы — нет. Да разве обо всем расскажешь? А тут Григорьев со своими расспросами:
— Ну, а вы боролись или как?
— Чудной ты, — усмехнулся лейтенант, — нашел у кого спрашивать, у пацана!
— А что? Он же знает…
— Мы листовки собирали, — сказал Яшка. — Наш самолет сбросит в поле, а мы соберем и разбросаем по поселку. За листовку людей тоже расстреливали…
— И не боялся?
— Нет. А то раз на Октябрьскую мы с Андреем на воротах у полицая красную звезду нарисовали.
— Зачем?
— Ну так, чтоб знал. Думали, за эту звезду его немцы сцапают. Он вредный, гадина, был. Не получилось, успел закрасить. Много случаев было. Один раз мы чуть не влипли с немцем, перепугались, а тот наш оказался.
— Как наш?
— Не знаю.
— Да ты толком расскажи-то.
А было вот что.
С шумом, гамом, с ревом моторов Васильевку заполнила какая-то немецкая часть. Дом, в котором жили Воробьевы, облюбовал офицер. Толстый, с большими мешками под глазами, он осмотрел комнаты, буркнул что-то солдату и сел на стул, тяжело дыша. Положил на этажерку фуражку, бросил в нее перчатки, осмотрелся. Не вставая, изучил развешанные на стене фотографии, указал на снимок отца, спросил:
— Папа?
В комнате никого не оказалось. Мать, Андрей и Яшка были в кухне. Тогда он крикнул:
— Матка!
— Чего он там? — испугалась мать и робко переступила порог. Андрей вошел вслед за ней. Яшка тоже не отстал. Так все трое они и появились в дверях.
— О! — пробасил немец. — Фамилие? — и показал три пальца.
— Фамилия? Воробьевы мы… — быстро сказала мать.
— Да нет, он спрашивает — семья? Фамилие по-немецки — семья, — объяснил Андрей.
— Да-да, семья, три человека нас, — закивала мать головой и тоже показала три пальца.
— Понимаешь по-немецки? — уставился офицер на Андрея.
— Мало, в школе учили… Шуле…
Офицер ткнул рукой в сторону увеличенной фотографии отца;
— Папа?
— Да-да, папа… Их вот папа, — мать обернулась к ребятам.
— Фронт? Партизан?
— Нет, машина, локомотив — капут, — сказал Андрей.