— Вода горячая кончилась, — подал наконец голос Генка.
— Все успели помыться, Орешкин! — зашлась Людмила. — Исключительно все! Даже обслуживающий персонал. Кроме Орешкина с компанией! А теперь плафоны! Тут пропали, там висят. Тут висят, там пропали. Это же издевательство! Где плафоны из комнаты вожатых? Я тебя спрашиваю, Орешкин?
— Плафоны я разбил, — сказал вдруг Вениамин.
— Ты?.. Вы?.. — оторопела Людмила.
— Я, — спокойно подтвердил Вениамин.
— Каким же образом? — обернулся к нему начальник.
— Мячом, — невозмутимо ответил Вениамин. — Хотел на шкаф забросить.
— Мячом, значит? — прищурился начальник.
— Мячом, — кивнул Вениамин. — Стоимость плафонов прошу вычесть из зарплаты.
— Так, — почесал за ухом начальник. — Ну что ж… Считаем, что с этим выяснено.
— И все-таки с Орешкиным надо решать, Николай Иванович! — не сдавалась Людмила. — Я настаиваю. Категорически!
— Ладно. Решим, — сказал начальник и опять повернулся к Вениамину. — А осколки куда дел?
— Выбросил, — кротко поглядел на него Вениамин. — В лесу где-то.
— Зачем же так далеко?
— Для порядка.
— Ну, ну… — Начальник с интересом оглядел Вениамина и направился к выходу. Завхоз заспешил за ним. Ребята опять встали.
— Садитесь! — Людмила, сцепив руки за спиной, отчего плечи ее некрасиво поднялись, прошлась по веранде. Постояла у окна, побарабанила пальцами по стеклу и сказала дребезжащим голосом, от которого всем захотелось откашляться: — Сейчас по лагерному плану поход в соседний совхоз. Будем встречаться с партизанами, героями войны.
Отряд радостно зашумел. Людмила подняла руку, дождалась тишины и отчеканила:
— Вся дружина пойдет, а Орешкин с компанией останутся. Заменят дежурных по кухне.
— Еще чего! — пробурчал Пахомчик. Людмила сделала вид, что не расслышала.
— Отряд дежурит завтра, — осторожно напомнил Вениамин.
— Давайте не будем обсуждать мои решения, — нахмурилась Людмила.
— Хорошо, — согласился Вениамин. — Но мне кажется…
— Все! — оборвала его Людмила. — По горну стройте отряд.
Сердито стуча каблуками, она прошла через веранду и хлопнула дверью. Вениамин полол плечами и повернулся к отряду.
— Идите готовьтесь к походу, — сказал он ровным голосом. — Второе звено — на кухню.
И, по-журавлиному переставляя длинные ноги, направился за убегающими из клуба ребятами.
— Витамин-то? Молоток! — заявил Игорь, глядя ему вслед.
— Еще раз услышу, плохо будет! — предупредил Генка. — У него имя есть.
— Точно, — согласился Пахомчик.
Где-то неподалеку зазвучал горн. Звонко и переливисто. Потом еще и еще, все веселей и звонче.
— Пижон! — сказал Конь.
— Кто? — не понял Пахомчик.
— Да Витька-горнист! — сплюнул Конь. — Ишь разливается!
— Ему две порции дают. В завтрак и в обед, — подал голос молчавший с утра Тяпа.
Ему никто не ответил.
— И в ужин, — чуть слышно добавил Тяпа.
За окном, нарочно перекрикивая друг друга, протяжно выпевали вожатые: «Второй отряд, становись! Третий отряд, ко мне! Равняйсь, четвертый!»
— Строятся… — вздохнул Шурик.
— Ну и пускай! — отозвался Пахомчик. — Совхоза не видел?
— Партизаны там, — возразил Шурик.
— Они на пенсии все, — опять вставил Тяпа. И опять ему никто не ответил.
— Дружина, смирно! — послышался голос Людмилы. — Знамя вперед! Шагом марш!
Ударили барабаны, затрубил горн. На этот раз резко и отрывисто.
— Левой, левой! — командовала Людмила. — Запевай!
«Взвейтесь кострам», синие ночи…» — высоким дискантом завел Толька Кныш из третьего отряда.
«Мы — пионеры, дети рабочих!» — подхватили ребята.
Залаяла Муха, не терпевшая хорового пения. Это отряды проходили мимо хоздвора к воротам. Когда они вышли на шоссе, песня еще была слышна. Только слов нельзя было разобрать. А потом и совсем затихла: отряды свернули на лесную дорогу.
— Все! — поднялась Оля. — Пошли на кухню.
Генка посмотрел на нее и вдруг услышал свое сердце. Оно билось гулко и часто. Генка испугался. Он знал, что сердце должно быть где-то слева, но раньше его вроде никогда не было. А теперь — пожалуйста! Тукает, как барабан в духовом оркестре! Генка закрыл глаза. Ничего не помогало…
…Она стояла вся освещенная солнцем, тоненькая, с угловатыми плечами, с длинными руками подростка, как вырезанная из золотистой бумаги фигурка, которая, чуть дунет ветер, взлетит высоко в небо, за облака…
— Идем мы или нет? — спросила Оля.
— Куда? — открыл глаза Генка.
— Привет! — засмеялась Оля. — Картошку чистить!
…А он скакал к ней по узкой лесной дороге, комья земли летели из-под копыт коня, ветки деревьев хлестали его по лицу.
Нет! Он стоял на палубе корабля. Зеленоватые волны набегали на берег и откатывались обратно. А она, смеясь и плача, шла по мелководью навстречу и протягивала тонкие руки к алеющим на закатном солнце парусам…
— Где эта трава? — спросил вдруг Генка.
— Какая? — с недоумением смотрела на него Оля.
— Ну… эта… краситель!
— Вот! — Оля взяла со стола сухую уже траву. — Зачем она тебе?
— Нож! — потребовал Генка.
Пахомчик вытащил из кармана перочинный ножик, раскрыл, попробовал пальцем лезвие, протянул Генке.
— Порите мешки, — приказал Генка.
— Зачем? — вертел в руках ножик Пахомчик.
— Выкрасим, — нетерпеливо объяснил Генка. — Паруса будут. Алые!
— А корабль? — заволновался Шурик.
— Плот собьем, — коротко сказал Генка и, не глядя на Олю, небрежно добавил: — Они в поход, а мы что, хуже, что ли?
Пахомчик хлопнул его по плечу. Все весело зашумели. Оля молчала. Уткнулась лицом в колючую охапку травы и молчала. Только глаза блестели.
VII
— Краситель называется! — Конь пнул разбухший ком травы, валявшийся в мутной луже.
Паруса были бурые. С зелеными разводами. И ни единого алого пятнышка.
— Кипятить надо было, — вздохнул Шурик.
— Как мертвому припарки! — заявил Конь. — Бачок теперь не отмыть!
Шурик заглянул в бак для питьевой воды и поморщился. На дне и стенках расползлись похожие на ржавчину пятна. Песком придется драить.
— Сейчас мыть?
— Успеется! — отмахнулся Конь. — Пошли отсюда!
Мешки красили за сарайчиком, в котором повариха тетя Маня держала двух поросят. То ли подошло время кормежки, то ли их раздражал запах красителя, но поросята отчаянно верещали, нарушая все правила конспирации. Конь уже сходил в сарайчик и огрел одного из боровков палкой, но тот стал визжать еще громче. Приходилось срочно перебазироваться. Шурик и Конь намотали мокрую мешковину на палку и, взявшись за концы, направились к роще за гаражом. Оттуда, прячась за кустарником, растущим вдоль забора, можно было незамеченными обогнуть все лагерные постройки и выйти к реке. Скрываться, правда, сегодня не от кого. В лагере тихо и пусто. Повариха и две ее помощницы на кухне. Докторша сидит в изоляторе и вяжет кофточки. Завхоз Аркадий Семенович опять укатил на какую-то базу. Даже с дежурством в столовой им повезло: «макаронный день», картошку чистить не надо; притащили дров, повертелись для вида — и с приветом!
Шурик и Конь выбрались из кустарника и оказались за бревенчатой баней. Прямо перед ними, за редким сосняком, светлела излучина реки…
…Белоснежный трехмачтовый галеон покачивался у берега. Паруса его тяжелыми складками повисли на реях. Подул легкий бриз, паруса зашевелились и, приняв весь ветер, раздулись и затрепетали, как огромные алые цветы на стройных стеблях-мачтах…
Генка вздохнул. Приткнувшийся к мосткам кособокий плотишко с обвисшей бурой мешковиной на кривой палке ничем не напоминал прекрасный белоснежный корабль. Провозились с ним битых два часа, ободрали руки о ржавые гвозди, а еще неизвестно, выдержит ли он хотя бы трех человек.
Генка покосился на ребят. Они стояли на берегу, с опаской разглядывая это шаткое сооружение.
— Значит, так… — сказал Генка. — Я — капитан Грей, Оля — Ассоль.
— Понятно! — буркнул Тяпа.
— Что тебе понятно? — высокомерно спросил Генка.
— Ты — Грей, она — Ассоль.
— Ну и что же?
— Ничего! — с вызовом посмотрел на него Тяпа. — А я кто?
— Летика.
— Это какой еще Летика?
— Матрос, — отвернулся Генка.
— Не хочу матросом! — крикнул ему в спину Тяпа.
— А колпаки кто разбил? — напомнил ему Пахомчик.
Тяпа сник. Пахомчик по-военному вытянулся перед Генкой.
— Какие приказания, капитан?
Генка поморщил лоб, вспоминая. Потом не очень уверенно сказал:
— Корабль плывет к берегу. С музыкой.
— А где музыка? — вмешался Шурик.
— Ну, без музыки! — отмахнулся Генка. — Ассоль бежит навстречу. Толпа расступается.
— Толпы не надо! — заявил Пахомчик. — Без свидетелей обойдемся!
— Ладно. Без толпы, — согласился Генка. — Ассоль бежит навстречу, и мы встречаемся.
— Кто это «мы»? — не удержался Тяпа.
— Грей и Ассоль, — холодно ответил Генка.
— «Мы» называется!
— А может, Тяпу толпой сделать? — со спокойной угрозой предложил Пахомчик. — Пусть на бережку посидит.
— Еще чего! — взвился Тяпа.
— Тогда не вякай, — предупредил Пахомчик. — Все, капитан?
— Все, — кивнул Генка. — Свистать всех наверх!
— Есть свистать всех наверх! — козырнул Пахомчик и поскреб затылок. — Не выйдет наверх, капитан.
— Почему? — удивился Генка.
— Не вытолкать плот против течения, — объяснил Пахомчик. — Давай до поворота на веревке протянем, а оттуда приплывем.
— Соображаешь! — одобрительно улыбнулся Генка и повернулся к Оле. — Пока мы его тянуть будем, не считается. Ладно?
— Ладно! — засмеялась Оля.
Генка махнул ей рукой, скинул тапочки, закатал джинсы и, пробежав по мосткам, спрыгнул в воду.
— Давай! — крикнул он ребятам.
«Топ, топ, топ!» — побежали по мосткам босые ребячьи ноги.
«Бух, бух, бух!» — один за другим попрыгали в воду мальчишки.
«Гу-гу-гу!» — понеслись над рекой их голоса.
Оля стояла на обрывистом берегу и вслушивалась в эту гулкую разноголосицу звуков. Голоса мальчишек звучали все глуше, а когда плот скрылся за поворотом, затихли совсем.
Оля села на траву и не отрываясь смотрела на блестящую ленту реки, конец которой скрывался за зеленым мысом. Она не слышала, как подошла Ползикова и остановилась у нее за спиной. Шея у Ползиковой была обвязана теплым шарфом, из-под него торчали клочья ваты.
— На земле сидишь, Травина? — сказала Ползикова.
Оля вздрогнула и обернулась.
— Ты откуда?
— Из изолятора.
— А-а! — облегченно вздохнула Оля. — Я думала, из похода вернулись.
— Докторша не пустила. Горло у меня. Видишь?
— Вижу, — равнодушно кивнула Оля и прибавила: — Шла бы ты отсюда, Ползикова.
— Это почему?
— Сыро здесь. Вредно для организма.
— У тебя здесь свиданье назначено? — шмыгнула носом Ползикова. — С Генкой, да?
— Ну, Ползикова! — Оля вскочила и сжала кулаки. — Схлопочешь!
— Как не стыдно? — поджала губы Ползикова. — Ты и на девочку не похожа!
— Ладно! — угрюмо сказала Оля. — Проваливай!
Ползикова нехотя отошла, поднялась по заросшему травой косогору и, чувствуя себя в безопасности, крикнула:
— И чего в тебе Генка нашел?
Оля кинулась за ней. Ползикова вскрикнула и побежала вверх по тропинке. Оля остановилась и медленно пошла обратно.
Солнце садилось. От косых его лучей середина реки на стремнине посветлела, будто по ней пробежала серебряная дорожка. Оля зажмурила глаза, песчаная полоса противоположного берега слилась с водой, река стала похожей на море, а сосны шумели, как прибой. Ей показалось, что ветер донес откуда-то обрывки музыки, а шелест листьев напоминал шепот изумленных людей. Она открыла глаза и сразу же увидела окрашенный закатным солнцем парус. Он будто и вправду стал алым, этот бурый кусок мешковины на медленно плывущем плоту. И Оля, как та, выдуманная, но ставшая вдруг живой и близкой Ассоль, медленно пошла к краю обрыва, протягивая тонкие руки к сказочному кораблю. Она шла к нему, веря и сомневаясь, надеясь и страшась, плача и радуясь. Слезы застилали ей глаза, она вытирала их, убирая заодно косо падающие на лицо волосы. Но они опять падали на лицо и на глаза, мешая видеть белый корабль из прекрасной сказки.
В нетерпении рванулась она вперед, шагнула в пустоту и, неуклюже взмахнув руками, как-то боком покатилась с обрыва вниз. Она тут же вскочила, еще не понимая, что с ней случилось, и стояла в облепившем ее мокром платье, растерянно улыбаясь. Потом обернулась к спрыгнувшему с плота Генке, хотела шагнуть ему навстречу и упала в рябоватую от прибрежной гальки воду.
Метнулась к обрыву Ползикова, заглянула вниз, коротко вскрикнула и убежала. Генка и Пахомчик вынесли Олю на берег и положили на траву. Глаза у нее были полузакрыты, волосы слиплись от воды и крови, а у виска чуть заметно билась голубоватая жилочка.
— Искусственное дыхание нужно… — неуверенно сказал Пахомчик. — Слышь, Гена!
Генка судорожно вздохнул и беспомощно помотал головой.
— Давай делать чего-нибудь! — настойчиво уговаривал его Пахомчик. — Ты же не виноват!
— А кто виноват? — яростно закричал Тяпа. — Он эти дурацкие паруса выдумал! Из-за него она…
— Ты! — задохнулся Пахомчик. — Ты замолчи лучше!..
Он не смог больше ничего сказать и только махал перед лицом Тяпы своими ручищами, а перепуганный Тяпа отступал от него за спины ребят.
Никто не слышал, как гремели барабаны и заливался горн, а потом вдруг наступила тишина. Откуда-то появилась докторша, и, не удивляясь ее появлению, все молча расступились, давая ей дорогу. Докторша была бледной, руки у нее тряслись. Она никак не могла открыть свой чемоданчик и все повторяла: «Ничего страшного! Ничего страшного!»
Потом на берегу очутился Вениамин, и опять этому никто не удивился. Прибежала, расталкивая ребят, Людмила и бросилась к Оле. Пришедшая в себя Оля слабо улыбнулась ей и виновато пожала плечами. Людмила села перед ней на траву, лицо у нее некрасиво сморщилось, и, закрываясь руками, она вдруг заплакала. Громко, взахлеб, как плачут чем-то очень обиженные дети.
Олю уложили на носилки и понесли в изолятор. Она все порывалась встать, говорила, что у нее ничего не болит, но докторша удерживала ее за плечи и умоляла не делать резких движений. Потом докторша бегала звонить куда-то по телефону, с кем-то консультировалась, гоняла Аркадия Семеновича в больницу за какой-то сывороткой. Людмила ходила за ней с распухшими от слез глазами, и Ползикова уже распустила слух, что старшая вожатая пойдет под суд. Рана у Оли оказалась не опасной, да и раны никакой не было, сильный ушиб. Но докторша подозревала сотрясение мозга, озабоченно повторяла: «Покой! Исключительно только покой!» — и не разрешала Оле вставать с постели.
Это был самый черный день в Генкиной жизни. А все вокруг оставалось прежним. Садилось за рекой солнце, трубил на полдник Витька-горнист, галдящие малыши тащили куда-то перепуганного кролика, а за ними с лаем бежала Муха, на поляне гулко гикали по мячу, где-то играли на баяне, и слышался голос физрука: «Делай раз! Делай два!» — наверно, разучивали пирамиду к лагерному костру; из распахнутого окна веранды, сдуваемые со стола ветром, летели лоскуты материи, девчонки из кружка рукоделия сбегали со ступенек и, высоко подняв руки, смеясь и приплясывая, ловили разноцветные кусочки; у хоздвора урчала невыключенным мотором полуторка и гремели пустыми бидонами из-под молока.
На Генку никто не обращал внимания. Или делали вид, что не обращают. Лишь изредка ловил он быстрые взгляды, то сочувственные, то осуждающие. Генке вспомнился хранящийся у матери старинный графин со стеклянным чертиком на дне. Искусный стеклодув навечно посадил чертика в графин, и освободить его можно было, только разбив стенки. Генка подумал, что он сейчас тоже, как тот чертик в графине: всех видит, а подойти не может.