Ему вдруг припомнились все страшные рассказы о рыси, которая прыгает на человека сверху, о волках, преследующих людей. Он знал, что никаких волков в здешних лесах нет, рысей тоже никто не видел, но все равно ему было страшно, он вспотел, ноги стали какими-то ватными, а присесть Генка боялся и все шел и шел вперед, спотыкаясь и задевая то плечом, то головой за стволы и ветки. Потом он вдруг услышал за своей спиной какие-то странные звуки, будто кто-то очень большой и тяжелый неторопливо шагал по хлюпающему болоту.
Генка вскрикнул и побежал по неровной просеке, и страшные шаги за спиной тоже убыстрились: «шлеп-шлеп-шлеп!..» Генка задохнулся и остановился, не в силах бежать дальше. Шаги за спиной замолкли. «Сейчас прыгнет!» — с ужасом подумал Генка и, сбросив с плеч лямки рюкзака, швырнул его в темноту. Рюкзак упал на землю. «Шлеп!» — раздалось одновременно с его падением. Генка отпрыгнул в сторону и замер. Тихо! Он осторожно выбрался на просеку и сделал несколько шагов. Никто не шлепал. «Это же рюкзак! — сообразил вдруг Генка. — О мою спину!» Он вытер рукавом мокрый лоб, нашел рюкзак, вскинул его за плечи и, посветив вокруг фонариком, увидел знакомый валун, три сросшиеся ели и тропинку, ведущую к землянке.
В землянке было тепло и сухо. У одной стены сохранились полусгнившие нары. Генка примостился на них, подложил под голову рюкзак и выключил фонарик. В темноте ночные звуки и шорохи стали явственней. Попискивали мыши-полевки, скрипела висящая на одной петле дверь, ветер врывался в пролом на крыше и гнал по полу шуршащие прошлогодние листья. Генка вытащил рюкзак из-под головы и закрыл им ухо. Но в другое ухо, прижатое к настилу нар, назойливо лезла мышиная возня, скрип двери, глухие удары ветра. Генка зажег фонарик, и сразу стало тише. Опять погасил и услышал чьи-то шаги. Генка приподнялся на локте, напряженно вглядываясь в чернеющий прямоугольник двери.
Кто-то большой и тяжелый шел лесом. Потрескивал сухой валежник, тревожно вскрикнула вспугнутая птица. Генка вскочил и вжался в угол землянки. Шаги стихли у самого входа. Темнота в дверном проеме стала плотней: его заслонила чья-то спина. Потом краешек проема посветлел. Человек присел на земляной порожек. И будто забила крыльями большая птица. Это человек хлопал себя по карманам, ища спички. Засветился и погас слабенький огонек, потянуло горьковатым папиросным дымом. Человек закашлялся, шумно вздохнул, повозился, устраиваясь поудобней, и вдруг запел. Он пел хрипловато и негромко, даже не пел, а мычал. Иногда пропуская слова, но не потому, что забывал, а словно что-то мешало ему выпевать их, и тогда он легонько постанывал, не нарушая мелодии. Песню эту иногда передавали по радио, но очень редко. Про землянку, про огонь в печурке, про смерть, до которой четыре шага.
Потом человек вдруг замолк, будто к чему-то прислушивался. Генка вытянул шею и тоже услышал, как кто-то ломится без дороги через кусты, не находя тропинки.
— Кого бог дает? — спокойно спросил человек.
— Вожатый. Из лагеря.
— Погаси фонарик. Глаза слепит, — попросил человек.
Наискось скользнув по дверному косяку и чуть не задев Генку, луч погас.
— Поздно гуляешь, — сказал человек.
— Не спится, — ответил Вениамин. В голосе его была настороженность.
— Молод еще бессонницей маяться, — усмехнулся человек. — Садись, не бойся.
— Я не боюсь. — Слышно было, как Вениамин усаживается рядом с человеком.
— Студент? — помолчав, спросил человек.
— Да.
— На физика небось учишься?
— Откуда вы знаете? — удивился Вениамин.
— Мода, — коротко засмеялся человек. — Учился бы на врача, на косточки свои пожаловался, а про физику разговора у нас не получится. Не подкован.
Он опять не то замычал, не то застонал. Почиркал спичкой, раскуривая новую папиросу. Потом доверительно, как старому знакомому, признался:
— Кости у меня от ран старых ноют. К ночи ближе… И скажи ты на милость, рефлекс, что ли, какой, сразу сюда тянет. Воевал я в этих местах.
— А я вас узнал, — сказал Вениамин. — Мы к вам в совхоз ходили. Вы — Поливанов.
— Штаб у нас тут был, — подтвердил Поливанов. — Посидишь вот на порожке, полпачки папирос высмолишь, смотришь — и полегчает. — Он снова замолчал. Потом, будто извиняясь за что-то, добавил: — Вам война вроде сказки, а для нас как вчера все было. Рассказывал пионерам вашим и, веришь, разволновался. Непонятно это тебе?
— Почему? — не сразу ответил Вениамин. — Понятно.
— Да?! — обрадовался Поливанов. — А я думал, надоели мы вам с этой войной. — Он глухо покашлял в кулак. Погремел спичками. — Разведчик наш здесь погиб. Васек. До последнего патрона отстреливался, потом гранату под ноги кинул. Совсем мальчонка был. Как пионеры твои… — Поливанов опять надолго замолчал. Видно, перемогал боль. Шумно вздохнул и сказал: — Рассказывали мне про старика одного, плотника. Два сына у него в войну погибли. В братской могиле захоронены, а где — точно не знает. Взял он инструмент плотницкий, харчишки в мешок сложил и пошел по России… Могилу заброшенную встретит — пирамидку со звездой ладит, надпись химическим карандашом: здесь, мол, лежат герои, жизнь за нас отдавшие, и дальше шагает, к другой могиле. Так и ходит… Вот человек, а?
— Да… — задумчиво отозвался Вениамин.
Поливанов аккуратно погасил папиросу и поднялся.
— Пошел я. Вставать чуть свет. Остаешься, студент?
— Посижу еще.
— До свиданья.
— Спокойной ночи.
Генка услышал, как удаляются шаги Поливанова. Луч фонарика заскользил по стенам землянки. Генка закрыл глаза ладонью, но фонарик тут же погас.
— Выходи, Гена, — послышался спокойный голос Вениамина.
Генка помедлил и, нащупав на нарах рюкзак, пошел к выходу. Он выбрался наружу и, боясь, что Вениамин опять включит фонарик и будет разглядывать его, отвернулся.
— Вы как узнали, что я здесь? — чувствуя, что молчать дальше неловко, спросил Генка.
— Ищеек из города вызвал, — усмехнулся Вениамин и жестко добавил: — Трус ты!
— Кто трус? — вскинулся Генка. — Я не убегал!
— А что же ты сделал?
— Уехал, и все! — повернулся к нему Генка. — Ждать мне, когда она на линейке слова эти будет говорить? Я не Чернышевский!
— При чем тут Чернышевский?
— Ему тоже публичную казнь устроили. И в барабаны били.
Вениамин хмыкнул, потом сказал:
— Никто тебя из лагеря не выгонял.
— Как это не выгонял? — оторопел Генка. — Я же сам слышал, что Людмила на совете говорила.
— Подслушивал?
— Окно открыто было.
— Потому так и говорила, что тебя видела, — объяснил Вениамин. — С педагогической целью.
— Воспитывала, что ли? — недоверчиво переспросил Генка.
— Ну да! — Голос Вениамина звучал подозрительно ровно. — А ты и поверил?
— В то, что про меня говорила, не поверил, — буркнул Генка и, подумав, добавил: — А что выгонят, поверил.
— Значит, было за что? — с ехидцей спросил Вениамин.
Генка промолчал. На провокационные вопросы он привык отвечать презрительным молчанием. Вениамин почувствовал его враждебность и мягко сказал:
— Ладно. Не надувайся. Сильно обиделся на Людмилу Петровну?
— Да нет… — не сразу ответил Генка. — Мне ее жалко.
— Жалко? — растерялся Вениамин.
— Она ведь как лучше хочет, а ничего не получается, — вслух подумал Генка. — И еще я заметил…
— Ну, ну? — подался вперед Вениамин.
— Она с нами только злая, а так ничего, — Генка помолчал и спросил: — На физика, значит, учишься? Я думал, на педагога.
— На физика… — почему-то вздохнул Вениамин и зажег фонарик. — Пошли!
— Куда? — испугался Генка.
— В лагерь. Куда еще? Спать надо.
— Не пойду, — отступил в темноту Генка. — Уеду я с первым поездом.
— Да зачем, чудак? — осветил его лучом Вениамин. — Все обошлось. Живи на здоровье!
— Ничего не обошлось! — отвернулся от света Генка. — Не смогу я теперь как раньше.
— Чего ты не сможешь?
— Не знаю я, как объяснить… Я раньше каждый день солнца ждал. Проснусь и жду: ну, давай! Выходи скорей! Начинайся, новый день! А теперь… — Генка махнул рукой и тоскливо признался: — И потом, я одному человеку такое сказал!
— Плохое? — осторожно спросил Вениамин.
— Хорошее, — улыбнулся в темноте Генка. — Только все равно надо уезжать.
— Так… — вздохнул Вениамин. — А я думал…
— Что?
— Да нет! — отмахнулся Вениамин. — Не потянете вы.
— Почему это мы не потянем? — обиделся Генка.
— Потому! — передразнил его Вениамин и, помолчав, сказал: — Слышал, что Поливанов рассказывал?
— Про разведчика? — встрепенулся Генка. — Васек его звали!
— Про старика, — улыбнулся его горячности Вениамин. — Про плотника этого.
— Ну?
— Восстановим землянку. Чтобы все как в войну было! Музей сделаем, понимаешь? Поднимут такое твои ребятки?
— Нет, — не раздумывая, ответил Генка.
— Почему?
— Принудиловка потому что. Мероприятие. Будете на линейке объявлять, кому какую работу делать, и строем — шагом марш. Скука!
— А если тайно? — предложил Вениамин.
— Другое дело, — согласился Генка. — Только не выйдет тайно!
— У вас же выходило? — заметил Вениамин.
— Вообще-то, конечно… — ушел от прямого ответа Генка. — А поклянись, что тайно!
— Честное студенческое.
— Тоже мне — клятва! — фыркнул Генка. — Подними руку. Да не эту… Повторяй за мной…
Вениамин поднял руку с зажженным фонариком, и тонкий луч, как маленький прожектор, уперся в черное низкое небо, выхватив из темноты уходящие ввысь стволы сосен. От неяркого этого луча все вокруг стало тревожным и зыбким, а знакомые слова давно придуманной клятвы зазвучали несокрушимо и твердо, как гранит.
— Я дыханием своим, кровью своей, жизнью своей клянусь! — торжественно произносил слова клятвы Генка, и так же торжественно и серьезно повторял их Вениамин.
— Нигде, никогда, никому не открою этой тайны! — чеканил Генка.
— Этой тайны!.. — эхом отзывался голос Вениамина.
— А если предам своих товарищей… — угрожал Генка.
— Предам своих товарищей… — повторил за ним Вениамин.
— Гад я буду на вечные времена! — поставил точку Генка.
Вениамин поперхнулся, но прокашлялся и мрачно подтвердил:
— Гад я буду на вечные времена.
Ветер зашумел в соснах, и стволы их показались Генке могучими лесными великанами, а верхушки стали похожи на огромные мохнатые папахи. Великаны молча стояли вокруг них, принимая клятву.
— Ты в войну был? — почему-то шепотом спросил Генка.
— Да что ты! — так же шепотом ответил Вениамин. — Я в пятьдесят втором родился. Девятого мая. В День Победы.
— Здорово подгадал! — изумился Генка. — Вот отец радовался, да? Сразу два праздника отмечает!
— Нет у меня отца, — помолчав, сказал Вениамин. — Умер.
Генка осекся. Он хотел сказать: «Ты извини» или: «Ну ладно… Не переживай», даже пошевелил губами, но сказать ничего не смог и молча смотрел, как медленно меркнет свет фонаря.
— Батарейка села, — встревожился Вениамин. — Пошли скорей, а то не выберемся отсюда.
— Выберемся! — успокоил его Генка. — Все подходы изучены!
И уверенно свернул на тропинку.
Они шли рядом, касаясь друг друга плечами. Пружинила под ногами спрессованная хвоя. Тихо шумели сосны. И Генке опять показалось, что это не стволы деревьев, а стоящие вдоль тропинки шеренги партизан. Сейчас они шагнут на дорогу и пойдут вместе с ними, запев ту самую песню про землянку, про огонь, про снега.
И, будто угадав его мысли, песню эту запел Вениамин. В такт шагам, как марш. И странно звучали в этом непривычном ритме знакомые Генке слова:
…Ты теперь далеко, далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага.
Песню подхватил ветер, разнес ее далеко по ночному лесу, и казалось, что поют ее сотни сильных, уверенных мужских голосов.
VIII
Генка проснулся оттого, что кто-то подсовывал ему под голову подушку. Придя ночью в спальню, он не стал будить Тяпу и отбирать у него свои две, а устроился по-походному, на рюкзаке. Теперь же кто-то осторожно вытянул рюкзак из-под ею головы и, пыхтя, подсовывал теплую еще подушку. Генка открыл один глаз и увидел сосредоточенное лицо Шурика.
— Ты чего? — шепотом спросил Генка.
— Шея заболит… — отвернулся Шурик, и лицо его залилось краской.
— Не заболит, — улыбнулся Генка и покосился на койку Тяпы.
Возвышаясь над всеми в спальне, Тяпа возлежал на четырех подушках и важно похрапывал.
— Свою суешь? — нахмурился Генка и выдернул подушку из-под головы. — Иди досыпай!
— А ты как же?
— Перебьюсь, — буркнул Генка и повернулся к стене.
Шурик вздохнул и пошлепал босыми ногами к своей койке.
Генка лежал и размышлял о том, что, случись такое раньше, он давно бы отобрал у Тяпы свои подушки и выдал по шее за нахальство. Сейчас же ему даже не хотелось думать, что настанет утро и ему придется отвечать на недоумевающие расспросы ребят и видеть ехидную ухмылку Тяпы. А ведь всего несколько часов назад он шагал по ночному лесу рядом с Вениамином и чувствовал себя сильным и бесстрашным, почти таким, как партизанский разведчик Васёк, и думал о том, как расскажет ребятам о нем, о старике плотнике, о клятве, которую дал Вениамин. Но, придя в спальню, он не разбудил ребят, как задумал по дороге, а словно чужой прокрался к своей койке и прикорнул на краю, не раздеваясь, будто боясь, что его в любую минуту разбудят и прогонят прочь.
И теперь, проснувшись, он подумывал о том, не улизнуть ли ему отсюда до подъема.
«Интересное кино! — горько усмехнулся Генка. — Ну, не уехал. Вернулся. Подумаешь».
Но, утешая себя, он представлял себе уклончивые взгляды ребят, сочувственные глаза Шурика, нахальную рожу Тяпы, а главное — встречу с Олей. Трепач и трус! Отсиделся в землянке и вернулся как миленький обратно. А какие слова говорил! Кричал: «Я тебя найду!»
Генка ожесточенно заскреб руками голову и уткнулся лицом в пыльный рюкзак. От рюкзака остро пахло лесом. Генка нащупал кусочки прилипшей смолы, размял в пальцах и сунул в рот. Смола была горькой и липла к зубам. Генка пожевал ее и выплюнул. Устраиваясь поудобней, потерся щекой о шершавый бок рюкзака, вдохнул терпкий аромат сосновой хвои и закрыл глаза…
…Ветка лезла в глаза, но ни сломать ее, ни отодвинуться в сторону самому было нельзя. Слишком близко были враги. Они еще не видели его, но уже обнаружили землянку и медленно шли к ней, прячась за деревьями. Их серо-зеленые мундиры были почти неразличимы в лесной чаще, и только по хрусту валежника под тяжелыми сапогами можно было угадать, что карателей много и окружают они землянку со всех сторон.
Он прижался лицом к рыжей хвое, вдохнул смолистый ее запах, поймал губами крупную брусничину и размял языком. Горьковатая мякоть приятно холодила пересохший рот.
Он осторожно сдвинул занемевший локоть и увидел расползающееся красное пятно.
«Кровь?» — удивился он и тотчас же понял, что это раздавленная локтем брусника. И то ли от вида этой буро-красной кашицы, то ли просто оттого, что медлить больше было нельзя, он полоснул автоматной очередью по набегающим серо-зеленым фигурам. Кто-то закричал, удивленно и жалобно, но крик этот заглушили лающие слова команды, и, срезая ветки, пули защелкали по стволам над его головой. Он переполз в ложбинку рядом и опять полоснул очередью по встающим фигурам. Когда же услышал, что подбегают сзади, развернулся, послал очередь веером и, отшвырнув автомат, взялся за гранату. Граната была одна. Он подождал немного. Увидел бегущих на него карателей. Выдернул чеку и кинул гранату себе под ноги.
Он падал медленно, успевая увидеть высокие верхушки сосен, небо, птиц в вышине, и ему казалось, что он так никогда и не упадет. А когда он все-таки ткнулся лицом в рыжий теплый хвойный ковер, ему все чудилось, как пахнет нагретая за день смола и, как будто огромные медные трубы, гудят сосны…