Увидев, что корабль брата потихоньку наполняется водой, Фима крикнула:
— А воду кто будет черпать за тебя? Дуралей!
И ушла. Ей было не до боя. Хорошо бы сходить сейчас к Маряне и рассказать обо всем. Она поймет. Недаром старшая пионервожатая как-то сказала ей: «Ты, Марянка, сама еще не выросла из галстука, и тебе он очень идет». Лучше не скажешь. Второй год она у них в отряде, а все и забыли прежнюю — Нюську, десятиклассницу, плосколицую и скучную: даже бегать по-настоящему не умела или считала это ниже своего достоинства. Даже кричать и смеяться не научилась за свои семнадцать лет! Голос у нее какой-то однотонный: бу-бу. Как заладит на одной ноте, так даже про Курчатова слушать не хочется! И все были как-то сами по себе.
А с Маряной все по-другому: бегать — даже Аверька ее не перегонит; хохотать — в этом она тоже мастер; станет рассказывать об Америке — словно сама выходила на демонстрации с неграми. Впрочем, не очень-то любила Маряна сидеть в классе и рассказывать о чем-либо: таскала ребят на сейнеры, в холодильник рыбозавода, где даже в тридцатиградусную жару, как на Новой Земле, ниже сорока; даже на рыбопункт в Широкое возила — добилась специальной фелюги для ребят.
Она и летом успевала кое-что сделать. А ведь времени-то у нее в обрез: на патрулирование и то не смогла выбраться…
Пойти бы к ней. Да она на рыбозаводе. Там у нее работы будь здоров: то и дело приезжают суденышко «Байкал» да фелюги с рыбой.
Не до Фимы ей сейчас. Да и неловко жаловаться на Аверю — еще подумает чего… Нет, с ней можно поговорить просто так, и не о нем, а просто обо всем, вспомнить про Одессу, куда они должны поехать всем отрядом в начале сентября… Ох, как хочется Фиме побывать на Потемкинской лестнице и особенно в порту! Говорят, там порт громадный и пришвартовываются у стенки суда из всех стран мира. Скоро туда придет «Слава» — матка китобойной флотилии, промышляющей у ледяной Антарктиды китов. Побывать бы на ней!
Фима и не заметила, как добрела до дома.
— Корыто не брала? — закричала на Фиму мать, выскакивая из калитки.
— Зачем мне твое корыто!
— Может, Локтя стащил?
— У него и спрашивай.
— Не видала его?
— Больше у меня нет дела, как за ним следить! — фыркнула Фима.
Мать в сердцах хлопнула калиткой и пошла к дому, — как только работать не позвала? Фиме не захотелось идти к себе, и она решила погулять по соседним улицам-ерикам.
Долго гулять не пришлось. По доскам застучали чьи-то твердые босые пятки, и ее дернул за платье Саха. Лицо у него было мокрое, замурзанное и очень бледное.
— Фи… Фи… Там… там… Лок… Лок…
Что-то толкнуло ее изнутри.
— Что случилось? — Она схватила за плечи и затормошила Саху. — С Локтей?
— Д-да-а… — выдавил Саха.
— Что же, что? — Ее уже всю трясло.
— У-у-у-у…
— Что «у-у-у-у»? — передразнила она его. — Ты паровоз или человек?
— У-у-топ! — наконец выговорил Саха, и стала видна брешь выбитого в драке зуба.
— Где? — закричала Фима.
Саха помчался по кладям, она — за ним.
Бежали целую вечность. Саха остановился у глубокого ерика, в котором уже не стрелялись водой «боевые корабли», а уныло покачивались обыкновенные корыта. Большинство команд покинули свои «суда» и, дрожа от холода и испуга, жались на мостках.
Двое ребят постарше ныряли в ерике.
Фима скинула платье, бросилась с мостков и стала носиться у самого дна, прочесывая ерик. Он был широк, этот ерик, но для нее, привыкшей к Дунайцу и даже Дунаю, он казался не больше лужи.
Ее руки лихорадочно обшаривали вязкое, холодное дно.
Вот она нащупала Локтю, схватила за плечо и тотчас вынырнула.
— Подержите! — крикнула она, держась за край клади и подтягивая к ребятам брата.
Ребята, стоявшие вверху, с плачем и криками бросились наутек. Мальчишки постарше, искавшие Локтю, подплыли, поддержали его. Фима вылезла на доски, подняла Локтю — он слабо зашевелился — и стала делать искусственное дыхание: подымать и опускать его руки.
Изо рта Локти полилась вода, его стало рвать чем-то зеленым, и скоро, бледный, вялый, он уже сидел на досках, прислонившись к плетню. Когда он совсем отошел и кровь потихоньку стала приливать к лицу, он вспомнил все, что было, дико испугался и заплакал.
— А корыто где? — сердито спросила Фима.
— Оно вон там затонуло. — Черноволосый паренек показал рукой.
Фима нырнула, быстро нашарила корыто и за веревку с помощью ребят вытащила на клади.
— Ох и попадет тебе от мамки! — крикнула Фима. — Корыто ей надо.
Локтя нервно теребил на шее петлю от крестика. Потом посерьезнел, сморщился, по груди побежали слезы, и его прорвало, да так, что, наверное, за плавнями, в степи было слышно.
— Замолкни ты у меня, а то как дам сейчас! — закричала Фима. — Как тонуть, так ничего — не ревешь, а как домой идти, так…
Она взяла за край корыто и потащила по кладям. Локтя, утирая слезы и все еще всхлипывая и размазывая грязь на щеках, плелся сзади.
Вдруг Фима остановилась, столкнула корыто на воду, опустилась в него, силой втянула Локтю, посадила у себя меж коленями, загребла ладонями и двинулась к улице Нахимова.
Перед ее лицом было худенькое, в гусиной коже, тельце брата с крестиком меж лопаток, и ей вдруг стало остро жаль его: растет один, с малышами, все его братья и сестры слишком оторвались от него по возрасту, и, в сущности, им нет до него дела. Ох, Локтя, Локтя!
Фима мчалась, кое-где вспугивая удивленных гусей, которые считали себя полноправными хозяевами ериков, сутками плавали и ныряли тут, показывая небу свои хвостики и пожирая насекомых и водяную траву. В одном месте ребят облаял пегий ушастый щенок, лаявший для солидности басом. В третьем месте они едва не завалили мостик, стукнувшись об него с разгона. Ничего, корыто не помялось.
Фима не причалила к своей калитке. Остановилась за углом, помогла Локте вылезти на клади.
— Сразу домой не иди, дай мамке остыть… Что брал корыто — не признавайся. Я его незаметно внесу.
Локтя смотрел на нее восхищенно, был еще более жалким, и Фима подумала: «Какой же он еще неразумный криволапый щенок!»
— А ты как же?
— Как-нибудь…
Чьи-то шаги заскрипели неподалеку, и Фима втиснула себя с корытом под доски. Над головой прошагал дед Акиндин, — на ее волосы посыпалась пыль.
Когда шаги замолкли, Локтя высунулся из-за толстой лозы и дал ей сигнал:
— Можно… Никого.
Фима вылезла наверх, перевалила через заборчик в огород корыто и незаметно потащила его в сарай.
Глава 7
«КАПИТАН СХОДИТ ПОСЛЕДНИМ»
Два дня помогала Фима обмазывать дом. Работников на этот раз было негусто. Груня на рыбоприемном пункте Широкое строила с колхозной бригадой клуб. Отец тоже был на лову. Бабка Никодимовна чуть оправилась и подносила ил.
Локтя выполнял подсобную работу: подавал инструмент и воду, чистил к обеду картошку, бегал за хлебом, сыпал уткам кукурузное зерно; однажды был даже послан торговать семечками и принес рубль сорок пять копеек.
Два дня Фима не выходила в город. Иногда вспоминала об Авере. Верно, все-таки он не так виноват, как ей казалось. Плохо, конечно, что он так быстро сдружился с тем, кого два часа назад обзывал гадом. Ну что ж, взрослые говорят, без недостатков людей не бывает. А то, что он угождал этим туристам и покрикивал на своих — хотел похвастаться властью, — он ведь из таких… К тому же они гости, москвичи, может, скоро уедут… Почему бы не показать им свою щедрость?
На третий день после обеда мать сказала ей:
— Чего не пожалуешься? Притомилась ведь?..
— Ничего, — сказала Фима.
— Вижу я твое «ничего», иди прогуляйся… Лицо у тебя от работы стало плохое, загар начал слазить.
— Могу пойти, мне все равно. — Фима пожала плечами. — А Локтю отпустишь?
Мать сморщила лоб, поглядела на нее, потом перебросила усталый взгляд на сына:
— У тебя что, дружков, окромя него, нету?
— Не хочешь — не отпускай, пойду одна.
— Ну пусть идет, только смотри у меня… Чтоб… Сама понимаешь…
Наверно, мать боялась слишком сильного влияния ее на своего меньшого.
Они умылись, переоделись и вышли.
Три дня не хотела Фима видеть Аверю. Может, поэтому и возилась с такой старательностью с илом. А теперь ничего, теперь она не возражала бы, если бы он встретился. Ну, поздоровались бы, может, перекинулись бы словом-другим…
Пройдя последний ерик, вышли к закрытой Рождественской церкви. Локтя чуть отстал и быстренько перекрестился двумя пальцами, по-старообрядчески.
Фима сделала вид, что не заметила. Церковь белела прочным камнем, огромная, массивная. Купола ее улетали вверх, свежевыкрашенные серебристой краской, и по ним соскальзывали лучи послеобеденного солнца. Церковь была ограждена новенькой металлической оградой, над калиткой высился ажурный крест.
И закрытая, церковь излучала тяжелую прохладу и мощь и совсем не собиралась сдаваться.
Увидев новый купол ее, Фима вспомнила прошлогоднюю историю и сказала брату:
— Отремонтировали… Помнишь, как горел купол? Молния угодила в крест.
— Помню.
— Совсем обнаглела молния — Илья-пророк послал в святой крест. Бога не побоялся.
Локтя молчал.
— Дрянь, видно, дела на небе, если по своему же кресту бьют, на котором был распят ихний Христос. Но ты, Локоток, не огорчайся: поставили к кресту громоотвод и весь электрический заряд теперь будет уходить в землю.
— А чего мне бояться?
— А вдруг сожжет? Куда тогда будешь ходить молиться с мамой?
Локтя ничего не отвечал.
— Тогда в другую церковь пойдешь, у нас ведь их две… Тебе повезло.
Локтя обиженно надул губы:
— Я хожу с мамой просто так — водит, ну и хожу. Я маленький и должен слушаться.
— А как же. Особенно если страшно ремня.
В это время они увидели Маряну. Она летела по тротуару; платье било по коленям и вилось сзади, как волна за пограничным катером.
— А-а, Фим, привет! — Она с ходу остановилась. — Эх и Аверька! Маху дал, а?
Фима посерьезнела: может, хочет разыграть?
— А зачем тот снимал, что не положено? Правильно задержал.
— Ты куда сейчас? — спросила Маряна.
— С братишкой хочу погулять. Три дня месила тесто для новой хибары.
— А… — Маряна о чем-то задумалась. Потом вдруг спросила ее: — Была в кино?
— Некогда. И деньгами батя не сорит.
— Слушай, вчера привезли новую картину. Сходи. Обязательно.
— Что за кино?
— Понравится. Очень даже. В твоем духе. Ну, я побегу. Ведь с работы отпустили: надо Машку посетить, прихворнула что-то. Да еще в магазин забежать — купить что-нибудь ей. А тебе вот, — Маряна протянула Фиме блестящую монету, — полтинник.
— Да что ты, Маряша! Не нужно мне. Что я сама не…
— Бери, и точка… Всего!
И не успела Фима придумать, как лучше возвратить деньги, Марянино красноватое платье уже летело далеко впереди.
— И на меня хватит? — спросил Локтя.
— Если сядешь на первый ряд — хватит Будем сидеть порознь, хорошо?
— Спрашиваешь еще…
Они подошли к порту: к причальной стенке, укрепленной бревнами, к кучам досок, к громадной пристани и плавучему крану с длиннющей шеей.
Фима любила приходить сюда, по сходням взбегать на пристань, куда ежедневно пристают несколько речных трамваев из города Измаила, до отказа набитых рыбаками и бабками с корзинами, испачканными клубникой (торговали в районном городе, где цены дороже), служащими и просто любопытным людом… Три раза в день подлетала к пристани «Ракета» на подводных крыльях и тоже высаживала людей.
Когда-нибудь, наверное, не будет тихоходных судов, все будут летать, как «Ракета»: в эпоху космических полетов нельзя по-черепашьи ползать по морям-океанам. Фима обязательно станет к пульту управления одного из таких вот судов, и они в три часа долетят до Каира, а в полдня — до Нью-Йорка.
На рейде покачивались на якорях три самоходные баржи: их перегоняли из Чехословакии в наши порты. С барж доносилась музыка.
Они были новенькие, блестящие, белоснежные, и старое слово «баржа» — что-то закопченное, черное, неуклюжее — никак не подходило к ним. Это были корабли с двигателем, рубкой и каютами для команды, но три четверти выдвинутого вперед корпуса предназначалось для грузов.
Сирена прорезала тишину дня.
— «Ракета»! — Локтя бросился к пристани.
Прочертив дугу, острогрудое, как космический снаряд, летящее над волнами судно снизило скорость, чуть опустилось и легко подкатило к пристани.
Фима побежала за Локтей: всегда жгуче интересно посмотреть, кто новый приехал сегодня. Фима взбежала на пристань и замерла.
У трапа, уже перекинутого на борт «Ракеты», стояли Аверя и Лев. Они пристально смотрели вперед, кого-то дожидаясь. Цепочкой, по одному, поднимались пассажиры из люка и ступали на трап.
Вот вышли два пограничника, — лица у Авери и Льва серьезны; вот появился толстобрюхий парикмахер Леон, — они слабо кивнули ему; вот вышел директор школы Дмитрий Алексеевич с сыном Петькой, — вежливо поздоровались с ним; вот вынырнул поп, отец Василий, рослый, в шапочке, с волосами, заплетенными косичкой, и в длинной дорогой рясе…
— Здравствуйте, отец Василий, — смущенно пролепетал Аверя, — с вами желает познакомиться мой товарищ, он из Москвы и очень хотел бы…
Тут вперед вышел Лев, учтиво улыбнулся и как-то быстро и весело заговорил с попом.
Фима не слышала, о чем: она сразу отпрянула. Хотела найти Локтю, но так и не нашла — затерялась в толпе; сбежала по трапу и остановилась у горы порожних ящиков из-под консервов.
Лев с попом, оба высокие и заметные, прошли вперед. За ними, точно лишний и ненужный, проследовал Аверя. По случаю прогулки он принарядился: на серую рубаху надел отглаженный, только в двух местах штопанный чешский пиджачок, свои неизменные полуботинки до блеска начистил. И вся эта парадность так не вязалась с опущенной головой, с неуверенной, вялой, совсем не аверинской, искусственно замедленной походкой, — он не решался обогнать их, но и не был уверен, что их можно оставить вдвоем, потихоньку отстать и уйти куда-нибудь.
Когда приезжие прошли вперед, Фима вышла из-за укрытия. Ее мучил вопрос, о чем говорит Лев с попом. Она тут же вспомнила, что Лев не раз в ее присутствии заговаривал о религии, о церквах. Зачем ему понадобился поп?
Приехать из такого города, как Москва, в котором она мечтала побывать хоть часок, и в их захолустье интересоваться самым неинтересным, что только может быть на свете, от чего не первый уже год спасается она бегством и никак не может спастись? Это было выше ее понимания.
Попутно она вспомнила другого попа — отца Игнатия. Тот был полной противоположностью этому. Этот был франтоват и величествен; тот, решивший столкнуть этого, в быту мало чем отличался от простого рыбака («Работал под рыбака», — как сказал однажды Дмитрий Алексеевич), ходил по улицам во внеслужебное время в тапках на босу ногу; старенькая ряса скорей напоминала халат рабочего на рыбоприемном пункте, да и лицо у него было не надменно-холеное, значительное, а простецкое: нос картошкой, щеки подушечками — они немного перекосились и нарушили симметрию — и глаза глядели доверительно, даже грустно… И вот он, такой простоватый и неблестящий, такой будничный поп, переборол, пересилил, перехитрил этого, который так величественно шел сейчас, и благосклонно слушал Льва, и сам говорил что-то мягко и вкрадчиво, как и пристало служителю культа, и лицо у него было упитанное, почти без морщинок, хотя в заплетенных в косицу волосах было немало седины.
— Ах, вот ты где, а я тебя ищу! — Локтя схватил ее за руку. — В кино пойдем, да?
Он сильно потянул ее за руку, лопоча о каких-то тральщиках и ракетоносцах, и, конечно, наткнулся на Аверю.
Тот заметил Фиму и протянул ей руку:
— Все злишься?
Фима давно простила ему многое, но, как только задал он этот вопрос, нахмурилась, надулась, точно и вправду еще сердилась.