Нам хотелось выведать у нее еще что-нибудь, но Вера приняла такой решительный вид, что стало ясно: с тем же успехом мы бы могли расспрашивать каменную стену.
Так, без происшествий, прошли первые два дня. Я уже начинала испытывать нетерпение, но Каролина оставалась спокойной. Ведь положение ее было совсем другое. Мысли Каролины были заняты ролью, для нее было бы куда труднее предстать в новом качестве сразу перед всеми. Теперь же она могла пробовать свои силы то на том, то на другом обитателе замка, спокойно шлифовать свой образ, чтобы, когда придет время встретиться с Арильдом и Розильдой, быть совершенно в себе уверенной.
Меня удивляло, откуда у нее взялись мужские костюмы, к примеру белый, выделявшийся своей элегантностью. Сначала Каролина не отвечала, как всегда сохраняя таинственность, но потом все же призналась, что одежду она одолжила. У кого – она, конечно же, не сказала, но он якобы жил в нашем городе. Я знала, что у нее есть там знакомые, которых никто из нас, впрочем, ни разу не видел.
Допытываться дальше не имело смысла. У нас и без того хватало тем для размышлений, и больше я ее ни о чем не спрашивала.
Несколько раз мы замечали, что за нами следят. И за мной, и за Каролиной. Однажды мне послышались сзади чьи-то шаги. Я резко обернулась и увидела, как за портьерой поспешно скрылся край светлой юбки. Некоторое время я глядела на медленное покачивание портьер и думала о том, что это не может быть кто-то из слуг. Вся прислуга ходила в темном.
В другой раз, когда мы с Каролиной гуляли по розарию, нам обеим показалось, что в окне замка мелькнуло чье-то лицо. Оно было бледным, и его обрамляли пышные рыжие волосы. Но когда мы задрали головы, окно уже опустело. Только занавеска чуть шевелилась.
Впрочем, на этот раз мы бы не поручились, что лицо в окне нам не привиделось: ведь нервы у нас обеих были возбуждены.
На другой вечер после приезда Торсоны пригласили нас в гости. Их дом располагался в идиллическом месте – у подножья горы, на берегу речки. Его окружал сад, который, в отличие от замкового розария, пестрел разноцветными цветами – как будто возмещая нам недостаток цвета.
Пока Вера готовила ужин, Аксель повел нас кататься на лодке. Вечер был красив и безветрен.
Каролина гребла, я сидела на корме, Аксель – на носу.
– Разве кувшинки бывают белыми? – спросила я. Аксель ответил, что сами по себе белые кувшинки – вещь неудивительная, но тут они росли не всегда. Их посадила Лидия Стеншерна.
– А вот эта Лидия, не была ли она немного со странностями? – спросила Каролина.
Аксель ей не ответил. Я поняла, что вопрос показался ему бестактным. Вместо ответа он указал трубкой на необычный куст, который рос на границе пляжа. Затем Аксель рассказал нам, что замок построен таким образом, чтобы его отовсюду было видно. Я и сама обратила на это внимание, а также на то, что меня эта его особенность угнетала. Места кругом были удивительно красивые. Но вместе с тем я не могла отделаться от чувства, что все здесь обусловлено существованием замка. Словно не будь его здесь, так вообще ничего бы не было!
Вся природа как будто находилась в подчинении у чудовищного архитектурного сооружения, которое возвышалось на скале, отбрасывая темные тени на все живое.
Меня это возмущало.
Ведь природа создана не человеком. С какой стати она должна подчиняться ему? Ведь природа первична.
Между тем я заметила, что Аксель – человек, безусловно, умный – благоговел перед замком: время от времени он оборачивался и, пробегая взглядом вверх по склону, почтительно останавливал его на Замке Роз. Словно находясь в его власти.
Когда мы вернулись с прогулки, Вера уже накрыла скромный ужин в беседке, увитой зеленью. Мы сели за белый стол с белой скатертью. Посередине помещалась керосиновая лампа. Вечер был ясный, и на небе еще догорали последние лучи солнца, но в беседке уже стемнело. Мы зажгли лампу.
В замке тоже кое-где горел свет. По дороге назад Каролина спросила Акселя, чьи это окна, но он, казалось, ее не услышал. А повторять вопрос Каролина не стала.
Так прошел наш второй день в поместье.
На третий, во время обеда к нам присоединилась старая гувернантка Арильда и Розильды. Она также жила в замке и к обеду вышла в сопровождении Веры.
– Амалия Стрём ходила за детьми, пока те были маленькими, – торжественно сказала Вера.
Ни на кого не глядя, Амалия прошла к накрытому столу, встала позади своего стула и, крепко сжав руки и прикрыв глаза, погрузилась в молитву.
Вера также сложила руки для молитвы, но взгляд ее беспрестанно переходил с меня на Каролину и обратно. Мы с Каролиной последовали их примеру. Совершалась молитва. Амалия интенсивно шевелила губами. Вера старалась подражать ей и тщательно выполняла мимическую гимнастику. Мы с Каролиной ограничились благоговейными минами. Однако заметив, что Каролина едва удерживается от смеха, я старалась больше не смотреть в ее сторону.
Позади нас стояли слуги с яствами, от которых шел пар. Ожидание затянулось. В тишине слышалось только шлепанье губ, которое очень нас веселило. Вера испуганно глядела то на слуг, то на нас с Каролиной, то на Амалию Стрём. Наконец, в ее поле зрения очутились две мухи, облюбовавшие незакрытый сыр. Вера бросила одной из горничных повелительный взгляд, но пока молитва не кончилась, та не могла ничего предпринять.
Как только Амалия открыла глаза, девушка бросилась к столу и отогнала мух.
– Забери этот сыр и принеси другой! И колпак не забудь! Чтобы больше такого не было! – прошипела Вера.
Амалия не обращала на них никакого внимания: сначала она рассматривала меня, затем перевела взгляд на Каролину. При этом я заметила, что ее взгляд стал острее.
– Я наблюдала за вами, Карл Якобсон! – проговорила она мягко, но не без издевки.
Я сразу струсила, но Каролина оставалась спокойной.
– Вот как? – сказала она с легким удивлением в голосе.
– Вы помешали молитве!
– Помешал? – переспросила Каролина и покорно склонила голову.
– Да. Хотя вы, конечно, полагаете, что если я закрыла глаза, то ничего вокруг уже не вижу.
Каролина стояла, потупив взор, и ничего не отвечала.
– Вы позволили себе возмутительное веселье.
– Выходит, я плохо владею собой, – смиренно сказала Каролина, но тут же добавила с непритворным удивлением: – А я-то думал, что так преуспел в этом!
Она обвела взглядом присутствующих, словно ища подтверждения своим словам.
Мне показалось, что в суровых глазах Амалии промелькнула улыбка, но ответ ее прозвучал уничтожающе строго:
– Карл Якобсон! Ваша вина не в том, что вы не совладали с собой. А в том, что вам вообще пришлось это делать. И это во время молитвы!
– Я понимаю ваше возмущение, – сказала Каролина с почтением. Она не покраснела. Не растерялась. Я восхищалась ею. – Прошу меня простить. Больше такое не повторится.
– С именем Христовым садимся за стол! – сказала она, занимая почетное место.
– Господи, благослови пищу, которую мы вкушаем, – пролепетала Вера, быстро опускаясь на стул. Одновременно она подала нам знак садиться, а прислуге – подавать еду.
Обед прошел в тягостном молчании.
Присутствие Амалии сделано ритуал еще строже.
Амалия ела медленно и очень мало. Она бросала внимательные взгляды то на Каролину, то на меня – причем мне казалось, что на меня чаще, и от этого во рту у меня пересохло. Амалия подолгу неподвижными глазами следила за каждым моим движением. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, я ни разу не заметила, чтобы она моргнула, и даже не могла вообразить, о чем она сейчас думает. Время от времени Амалия распрямляла спину – от этого ее шея, и без того длинная, поднималась над плечами еще выше и делала Амалию похожей на старую птицу. Шея казалась еще длиннее и тощее, и можно было подумать, что Амалия на голову выше остальных сидевших за столом. Однако во время молитвы она скорее производила впечатление хрупкости: Амалия вовсе не была рослой. К тому же старушка была худа как щепка, и вряд ли можно было представить себе нечто более далекое от классического образа чуть полноватой няни. Я никак не могла оторвать от нее глаз. Образ Амалии был лишен человечности и излучал энергию, которая, казалось, происходит из другого мира. В ней была некая скрытая, внутренняя сила.
Есть одно старинное слово, которое для меня имеет библейское звучание, – «ревностная»; именно это емкое слово я с первой минуты связала с образом Амалии.
Ее одеяние составляла темно-серая юбка из грубой шерсти и такая же серая блузка из более тонкой материи, которую спереди украшал узор из черной ленты; этой же лентой были оторочены воротничок и манжеты. Кроме того, у самого воротничка была приколота брошь, которая формой напоминала щит и придавала облику Амалии еще большую строгость. На голове у нее красовалось «пчелиное гнездо» из черного плотно стянутого кружева.
Волосы Амалии, разделенные пробором, собирались в пучок на затылке – прямые седые волосы, похожие на дождевые струи и обрамляющие лицо, на котором единственным цветным пятном выделялись щеки, пронизанные сеткой голубых кровеносных сосудов. Глаза Амалии были бесцветны, рот – тонок, словно карандашная линия.
Рядом с Амалией Вера Торсон – с ее пепельными волосами, щеками, которые часто заливала краска, взглядом светлых голубых глаз, коричневым платьем и зеленой или синей бархоткой – могла показаться аллегорическим изображением весны.
Когда мы поднялись из-за стола, повторился тот же ритуал, который предшествовал обеду, – чтение молитвы. На всякий случай я прикрыла глаза и старалась не слушать усердное шлепанье губ, чтобы не впасть в истерическое веселье.
Все прошло хорошо. У Амалии, видимо, прибавилось сил, и, думаю, скорее от молитвы, чем от обеда. Милостиво кивнув, она объявила, что мы можем называть ее «тетей Амалией». Я сочла ее слова знаком признания.
Затем Вера Торсон ушла.
Некоторое время Амалия задумчиво глядела то на меня, то на Каролину, а потом попросила ее удалиться в свою комнату и побыть там, пока за ней не пришлют.
Мы с Амалией остались одни.
– Сперва я хочу поговорить с тобой, – сказала она и знаком приказала идти за ней следом.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В комнате, куда привела меня Амалия, было одно-единственное маленькое окно, расположенное в глубокой нише. В глубь свет не проникал, и окошко ослепительно белым прямоугольником резко выделялось на темном фоне стены.
Амалия села на стоявшую в нише скамью, на которой лежала подушка. Рядом с ней на скамье стоял небольшой поднос со стаканом воды.
К нише вела высокая ступенька, и еще одна – к скамье. И поскольку Амалия не указала, куда мне садиться, я поняла, что должна стоять внизу перед ней. Яркий дневной свет падал мне на лицо.
Амалия восседала передо мной, словно на высоком троне. И хотя сама она сидела, а я стояла, мне пришлось немного запрокинуть голову, чтобы видеть ее во время разговора. Она сидела спиной к свету, целиком оставаясь в тени, вся ее фигура представала передо мной, словно старинный почерневший деревянный образ в заброшенной церкви. И только глаза чуть поблескивали в темноте.
– Почему вы решили приехать в замок?
Этот вопрос так неожиданно оборвал гробовую тишину, стоявшую в комнате, что я вздрогнула. Я не могла на него ответить, Амалия молча ждала. Спустя некоторое время она спросила:
– Вы так ничего и не ответите?
– Нет.
– Может быть, все придумал ваш брат?
– Нет, это я нашла объявление.
– Но письмо написал брат, да?
– Да.
– А вы этого не хотели? Вы приехали сюда против своей воли, Берта?
– Нет.
– Вы предпочли бы отсюда уехать?
Надо подумать. Хотела ли я уехать? Нет, я поняла, что не вспоминала об этом с тех пор, как мы оказались в замке. Я изменилась, что-то удерживало меня здесь.
– Нет, теперь уже нет, – ответила я.
Амалия наклонилась вперед, я не смогла разглядеть выражения ее лица, но почувствовала, что она внимательно изучает мое.
– Я хотела бы рассказать вам, что меня тоже пришлось уговаривать взять на службу вас и вашего брата. Так решил Аксель… Я до последнего была против. Но мне пришлось подчиниться, потому что на стороне Акселя была старая баронесса. Они всегда заодно. Хотя я далеко не уверена, что была неправа.
Амалия замолчала, погрузившись в свои мысли. Я ждала.
– Да, к сожалению, я в этом не уверена. Я молю Бога о том, чтобы опасения не оправдались. Я совсем не хочу, чтобы подтвердились мои худшие предположения. В моем возрасте человек слишком часто бывает прав, и, знаете, Берта, не так-то уж это приятно.
В ее усталом голосе слышалась горечь. Все это звучало весьма зловеще, и я продолжала молчать.
– Я прочитала письмо, которое написал ваш брат, – сказала Амалия. – Признаюсь, после этого я окончательно сдалась. Многое из того, что там написано, нельзя назвать суждениями зрелого человека, но все же по всему видно, что ему хотелось получить это место, и он попытался произвести хорошее впечатление, сделать так, чтобы и сестра его нам тоже понравилась. Правда ведь?
– Правда.
– Из письма следует, что вы с Карлом – серьезные молодые люди, и поэтому сегодняшнее поведение Карла во время застольной молитвы я приписала тому, что он нервничает. Ведь и вы тоже немного волнуетесь?
– Да.
– Я понимаю, что вы переживаете. Вы очень чувствительная, и это мне нравится. Девушки должны быть чувствительными. А вот у вашего брата характер гораздо тверже.
– Это только так кажется…
– Вы думаете? – Амалия сделала глоток воды и тяжело вздохнула. – Теперь вам придется вникнуть в обстоятельства весьма деликатного дела. Но сначала о самом главном: я надеюсь, все, что вам станет известно о событиях, которые происходят в замке, не выйдет за его пределы. Или я требую слишком многого?
Вопрос меня озадачил. Я не хотела связывать себя непосильными обещаниями и сказала:
– Это зависит от того, что именно будет происходить…
– Да-да, конечно. Но если эти события не затрагивают вас лично, вы обязуетесь молчать?
– Хорошо.
– А ваш брат?
Я улыбнулась. Если кому-то и можно доверить тайну, так это Каролине.
– Он будет нем, как могила, – ответила я.
– Отлично. – Больше Амалия об этом не заговаривала. Вздохнув, она принялась рассказывать о себе, о том, как она очутилась в замке семейства Фальк аф Стеншерна. Эта история началась давным-давно и вовсе не в замке.
Когда ей было всего-навсего шестнадцать лет, Амалия поступила на службу няней к маленькой Лидии де Лето. Мать Лидии была очень болезненной женщиной, и Амалия с самого начала заменяла ее почти во всем.
Мать была очень слабой и хилой – по ее собственному выражению, она «страдала сердцем», но недуг этот затронул и ее душевное здоровье, что сказывалось на всей атмосфере, царящей в доме. Она была капризной и непостоянной, то плакала, то смеялась, ей всегда надо было находиться в центре внимания.
То она обожала свою маленькую дочь больше всего на свете, а то и вовсе забывала о ее существовании.
– Таков уж характер, – печально сказала Амалия. – Эта мать могла смотреть на свою дочь ледяными глазами постороннего человека, хотя всего минуту назад самозабвенно прижимала ее к себе.
Она ни в чем не знала меры. Не было в ней ни капли благоразумия. Но маленькая Лидия боготворила свою красавицу-мать. И отец малышки тоже без памяти любил свою жену, оба они изо всех сил старались быть такими, какими она хотела их видеть.
И вот отец тяжело заболел. Его болезнь так потрясла слабую сердцем мать Лидии, что она думала, будто не перенесет этого. И тем не менее она выжила. А ее муж умер. Этого она никак не ожидала, она восприняла его смерть как предательство, которое никогда не сможет простить. В наказание она решила немедленно его забыть. И даже вида не показывала, будто скорбит, – только на похоронах, где, между прочим, главной персоной стала она сама.
Маленькая Лидия тоже забыла своего отца. Ей было всего четыре года, и главным ее желанием было понравиться матери, которая все реже и реже уделяла малышке внимание. Поэтому больше всего она печалилась именно о маме, которой ей так не хватало, а не о папе, который просто-напросто исчез.