Лицо ее закрывала траурная вуаль, которую она ни на минуту не приподняла.
С тех пор как женщина вошла в купе, она сидела как на иголках, то и дело нервно смотрела по сторонам и теребила свои вещи. Наконец, успокоилась и замерла. Не сказать, что ей было очень удобно в такой позе. Вместо того чтобы откинуться на спинку скамьи, она сидела прямая, как свеча, на самом краешке сиденья; руки в перчатках плотно сжимали друг друга, лежа на краю стола, а голову она наклонила слегка вперед.
В общем, она все время маячила у меня перед глазами, но я всеми силами старалась на нее не смотреть. Было ужасно неприятно постоянно видеть перед собой эту неподвижную черную фигуру. Куда бы я ни смотрела, она все равно попадала в поле зрения.
За густой вуалью угадывалось бледное лицо, но черты его различить было невозможно. Я не могла понять, старая она или молодая, смотрит ли она на меня или погружена в молитву. Руки, сцепленные замком, могли быть доказательством последнего.
Хотя, возможно, она была так глубоко погружена в свое горе, что вообще меня не замечала.
Я попыталась снова вернуться к чтению, но из этого ничего не вышло. Тогда я откинулась назад в свой уголок и, укрывши лицо занавеской, попробовала заснуть, но из этого тоже ничего не получилось. Я отодвинула занавеску и стала наблюдать за женщиной из-под полуопущенных век. Она сидела неподвижно. Если бы меня не было, когда она вошла в купе, я приняла бы ее за манекен, сошедший с витрины.
Когда к нам заглядывал кондуктор, чтобы объявить очередную станцию, она по-прежнему сидела не шелохнувшись.
Я стала всерьез подумывать о том, не перейти ли мне в другое купе. А вдруг ей это будет неприятно? А может, она и вовсе этого не заметит?
Так или иначе, я встала и вышла в коридор, немного прошлась и постояла у окна. Когда через несколько минут я вернулась обратно, она все так же сидела, словно истукан. Я сделала вид, что мне понадобилось взять кое-что из сумки, и снова вышла в коридор. Спустя какое-то время я прокралась обратно и заглянула в купе – картина та же.
Тогда я пересела в соседнее пустое купе. Но женщина по-прежнему не шла у меня из головы. И вдруг она появилась в дверях.
Чего ей от меня надо? Она загородила свет, лившийся из окна в коридоре. Из-за этого ее фигура в траурном платье стала еще чернее. Плотная многослойная вуаль спускалась почти до самого пола. Женщина была такой же неподвижной, как прежде.
– Извините, я могу вам чем-нибудь помочь? – спросила я.
И тогда из-под вуали раздался мелодичный голос:
– Мне пора выходить.
Поезд постепенно замедлял ход, и я подумала, что, наверно, она хочет, чтобы я помогла ей выгрузить саквояж. Но багажная полка была пуста. Я встала и спросила, где ее чемодан.
– Спасибо, но у меня с собой только эта маленькая сумочка.
А что же ей от меня надо? Я вопросительно посмотрела на нее.
– Фрекен садилась на поезд на той же станции, что и я? – спросила она.
– Кажется, да.
– Да, конечно, я еще тогда вас заметила. Вы, наверно, старые друзья?
– Мы брат и сестра.
– Вы ведь из Замка Роз?
– Да, а что?
– Вы уехали, а ваш брат остался?
– Да, но я скоро вернусь обратно.
Поезд все стоял. Ей пора было выходить.
– Счастливого пути! Она кивнула мне и ушла.
Я так и осталась стоять в дверях, глядя ей вслед.
Несмотря на густую вуаль, полностью окутывавшую незнакомку, можно было различить ее стройную элегантную фигуру. Она быстро и уверенно прошла по коридору, но во всем ее облике чувствовалось что-то хрупкое. Интересно, как она выглядит без вуали? Судя по голосу, она еще довольно молода.
В конце коридора она обернулась и помахала:
– Я решила поздороваться, когда поняла, что фрекен едет из Замка Роз, – сказала она.
Затем она сошла, а я поспешила к окну, чтобы посмотреть, кто ее встречает. Но женщина тотчас исчезла в здании вокзала – больше я ее не видела.
И почему она ни с того ни с сего мной заинтересовалась, ведь она так долго сидела прямо напротив меня, совершенно неподвижно, не говоря ни слова. Может, она только в последнюю минуту вспомнила, что видела меня раньше? Хотя где и когда она могла меня встречать, я не догадывалась: ведь я так и не увидела ее лица, а голос был мне не знаком.
И вдруг меня осенило: Вера Торсон несколько раз говорила о брате Максимилиама Стеншерна – его звали Вольфганг, он был на борту во время гибели «Титаника». А его вдова, София, жила на хуторе неподалеку от Замка Роз. Разумеется, она знала обо всем, что происходит в семье Стеншерна, и, конечно же, поняла, кто я такая. Ведь она считала себя настоящей хозяйкой замка. Я уверена, что эта женщина и была той самой Софией.
Как бы то ни было, все-таки хорошо, что она сошла. Теперь можно подумать о чем-то своем.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Когда я вышла из поезда, сердце бешено билось в груди. Кто будет меня встречать? Я так боялась, что не смогу вести себя как ни в чем не бывало, что обману ожидания родных.
Впереди большой семейный праздник – конфирмация Роланда, и, разумеется, они думали, что я жду этого с таким же нетерпением, как они. Мама обо всем написала в письме: о подарках, которые получит Роланд после конфирмации, о торжестве, которое намечено на воскресенье у нас дома, и обо всем остальном. Мама была полна ожиданий, но единственное, что я в своем эгоизме почерпнула из этого письма, – это то, что из-за торжества я не смогу вернуться в Замок Роз в воскресенье. Раньше понедельника я выехать не смогу, и это сильно меня огорчало.
Если бы все было как раньше, то, конечно же, конфирмация для меня тоже стала бы большим событием, но сейчас я была совершенно равнодушна. Я даже не подумала о том, что у меня нет никакого подарка для Роланда. Раньше для меня это было очень важно. Но мама уже что-то придумала, она подыскала подарок, который я должна буду вручить Роланду от себя.
Мне повезло: на станции меня встречали Надя и Эстер, новая горничная. Гораздо сложнее было бы, если б на их месте оказались мама и папа. С Эстер я была незнакома, а Надя болтала без умолку.
Приехала Ульсен, рассказывала она. Об этом мама мне уже писала. Ведь именно поэтому она хотела, чтобы я появилась дома пораньше. Так что мне пришлось выехать уже в четверг – на день раньше, чем я собиралась.
Марет Ульсен – это наша домашняя портниха. Она приезжала к нам на неделю каждую осень и весну, чтобы посмотреть, в каком состоянии наша зимняя и летняя одежда. Но на этот раз мама просила ее задержаться подольше из-за конфирмации Роланда. Ульсен уже сшила новое платье Наде и переделала мамин костюм, чтобы он выглядел как сейчас модно. А теперь она собиралась взяться за меня.
И приступить хотела немедленно. Едва я перешагнула порог, как на меня набросились мама и Ульсен. То есть сначала мама обняла меня, но длилось это объятие недолго: за спиной у нее стояла Ульсен, наготове, с булавками во рту. Все вокруг ходуном ходило.
Так что волновалась я зря. Времени для расспросов не оставалось, а если я и удостоилась нескольких пристальных взглядов, то только из-за одежды. Будет ли старое платье смотреться лучше, если к нему пришить новую отделку? Или стоит сшить другое? Это был главный вопрос дня.
Ульсен считала, что мне нужно что-нибудь новое, и если она поторопится, то управится в срок. Но маме эта идея казалась чересчур рискованной.
А если она не успеет? Лучше синица в руках, чем журавль в небе. Я поддержала маму, а Надя была на стороне Ульсен. Наконец, все сошлись на том, что нужно новое платье, и тут же возник целый ворох вопросов: о материале, фасоне, пуговицах, отделке. Мама и Ульсен носились как угорелые, Ловиса готовила еду, а Эстер чистила серебро.
Времени изучать меня и размышлять о том, изменилась я или нет, ни у кого не было. Дом превратился в муравейник, все бегали по комнатам и суетились.
Когда я приехала, папы не было. И на этот раз он не изменил своим привычкам: уехал в деревню, когда все перебрались в город, и приехала Ульсен. Его ждали не раньше пятницы: он приедет вечером, когда вся предпраздничная суматоха будет позади.
Как только я услышала у двери его шаги, сердце заколотилось в груди, и я вспомнила, как однажды в замке мне стало казаться, что я не могу вспомнить его лица. Мне не хватало папы, я хотела видеть его своим мысленным взором. Но он исчез, и тогда у меня возникло такое чувство, будто его вовсе не существует.
Но теперь я вернулась домой, и все было по-другому. Лишь только я услышала его шаги, как тотчас вспомнила лицо папы, а через мгновение он уже стоял передо мной и улыбался. Он очень обрадовался, что я снова дома, и предложил выпить по чашечке чая у него в комнате: папа хотел, чтобы мы остались вдвоем, только он и я, потому что во всем доме невозможно было спокойно присесть хоть на минуту.
Я умчалась на кухню приготовить все для нашего чаепития.
Папа всегда был молчаливым, вот и сейчас мы почти не разговаривали, но его лицо и глаза были красноречивее самих слов – я поняла, что ему тоже меня немножко не хватало. Зато он не стал спрашивать меня о том, скучала ли я по дому, по родным, – все было не так, как я себе напридумывала. Впрочем, никто из близких меня об этом тоже не расспрашивал.
И почему я себе вообразила, что, как только переступлю порог, вся семья учинит мне какой-то допрос? А ведь в поезде я размышляла об этом на полном серьезе.
Папу больше всего интересовало то, что связано с устройством самого замка. Аксель Торсон подробно рассказывал нам о его истории, и я в меру своих знаний отвечала на папины вопросы. О людях, которые жили в замке, папа почти ничего не спрашивал. Не знаю, почему так получилось: может быть, все дело в папиной деликатности, а может, пейзажи и архитектура интересовали его больше, чем люди. А возможно, он ждал, что я сама начну о них рассказывать, но об этом я молчала.
Отношения между обителями замка были настолько необычными, что говорить об этом было сложно. Сколько ни рассказывай про Арильда и Розильду, все равно будет недостаточно, чтобы понять, что они за люди. А Амалия – ну как ее можно описать, ведь все сразу подумают, что она просто-напросто чудачка! Если о ком-то я и могла толком рассказать, так это о Вере и Акселе Торсон. О них можно говорить обычным языком, а вот чтобы описать всех остальных, у меня в запасе даже слов нет.
Не думаю, что папа заподозрил, будто я что-то от него утаила. Когда он спросил, как мне живется в замке, я заверила его, что у меня все хорошо, и больше мы к этому не возвращались.
Пока я не передала ему привет от Каролины, потому что речь о ней не заходила. Но вскоре папа спросил:
– А как поживает Каролина? Ей тоже там нравится?
– Да, у нее все в порядке. Кстати, она передавала тебе привет.
– Спасибо, передай ей от меня тоже.
Больше мы о Каролине не говорили. Прикуривая трубку, папа смотрел на неровный язычок пламени на кончике спички. Ушло несколько штук, прежде чем он раскурил трубку по-настоящему; теперь папа затягивался и выпускал дым, а говорил только в промежутках.
– Надо же, как хорошо, что вам так повезло с этим замком, и главное, что вы обе довольны.
После этих слов я поняла, что папа постепенно погружается в собственные мысли, и вскоре вслед за этим пришла мама, позвавшая меня мерить платье. Ульсен уже ждала.
На следующий день, то есть в субботу, мы сели на поезд и отправились в усадьбу священника. Ехать было недолго. Уже через час мы прибыли, на станции нас встречали бабушка и Свея, наша старая экономка. Я не знала, что приедет Свея, это стало приятной неожиданностью.
Свея была со своими маленькими приемными детьми – Эдит и Эйнаром, которых она воспитывала одна. Еще совсем недавно бедняжки были изголодавшимися и запуганными малышами, но теперь они здорово изменились. Дети стали круглолицыми и веселыми, сразу было видно, что они обожают Свею. Оба ходили за ней по пятам и не сводили с нее своих больших преданных глаз, словно до сих пор не решались поверить в свое счастье. Они боязливо следили за каждым ее движением – и только это выдавало, как нелегко им раньше жилось.
Роланд не приехал встречать нас на станцию. Он готовился к торжеству с приятелями. Я увидела его только в церкви вместе с другими конфирмантами.
Я вдруг поняла, какой он стал взрослый и серьезный, и к горлу подкатил комок. Не надо было нам так надолго расставаться, подумала я. Но ведь прошло чуть больше месяца. Нет, пожалуй, эта перемена в Роланде связана не со временем, месяцы и годы здесь ни при чем. Я тоже изменилась. Что-то поменялось у нас внутри. Может быть, мы с Роландом начинаем взрослеть?
После того как пастор проэкзаменовал конфирмантов, мы вместе с друзьями Роланда и их близкими отобедали в усадьбе священника. Я держалась поближе к Свее с ее малышами. Переночевали мы в пансионе неподалеку от церкви. На следующий день была воскресная месса с причастием, а после этого все пили кофе во дворе. Наконец пришло время ехать домой.
Как только мы сели в поезд, Роланд снова стал самим собой. Не будет преувеличением, если я скажу, что он в полной мере наверстал упущенное. Он заразил своим настроением и меня, так что то самое взросление, которого я опасалась, нам пока не грозило.
Бабушка и Свея поехали с нами – они тоже будут на торжественном приеме у нас дома. Эдит и Эйнар сидели, прижавшись к Свее. Сначала дети с интересом следили, как мы с Роландом веселились, но в конце концов они заснули.
Я заметила, что бабушка за мной наблюдает, но поговорить нам удалось только поздно вечером, когда гости разошлись, а Свея вместе с детьми легла спать в своей прежней комнате наверху. Все устали и хотели как можно скорее добраться до кровати. Но бабушка усталости не чувствовала.
– Да, нам с тобой пришлось подождать, – прошептала она. – Зато теперь мы можем немножко побыть вдвоем.
Когда папа пришел попрощаться со мной перед сном, бабушка спросила меня:
– Ты надолго домой?
– Нет, завтра уже уезжаю. Пап, ты ведь об этом знаешь? Я же говорила.
– Да нет, я думал, ты несколько дней побудешь дома. К чему такая спешка?
Я прекрасно помнила, как я говорила о том, что в понедельник поеду обратно в замок, громко и отчетливо я повторяла это несколько раз, но теперь поняла, что никто меня не слушал. Тут же примчалась мама и сказала, что мне некуда спешить. Я спокойно могу пробыть здесь по меньшей мере неделю. Она уже решила, что на несколько дней я съезжу с ними в деревню. Теперь, когда суматоха позади, мы должны всей семьей побыть вместе. Ведь мы так долго не виделись.
Именно этого я ожидала и изо всех сил хотела помешать маминым планам. Но никто не обращал на это внимания. Они и слушать не хотели о том, что мне надо ехать.
Но это же моя работа!
Даже это их не убедило. Мама предложила позвонить в Замок Роз и попросить, чтобы мне позволили побыть дома еще несколько дней, У меня внутри все похолодело. Хорошенькое дело. Представляю, если к телефону подойдет Вера Торсон, а мама спросит про Каролину! А Вера начнет говорить о Бертином брате Карле…
Чтобы предотвратить непоправимое, я обещала, что сама позвоню в замок. Я готова на все, лишь бы мама не говорила с Верой Торсон!
– Хорошо, я останусь, но не больше, чем на один день. Во вторник я поеду обратно, – легкомысленно ответила я.
– В таком случае я позвоню сама, – тотчас сказала мама. – Мне им неудобно будет отказывать. А я хочу, чтобы ты осталась дома еще на неделю, это решено!
Мама упрямо стояла на своем. К тому же под вечер она была очень уставшей и препираться с ней стало опасно. Она добьется своего любой ценой, сейчас это было видно по ее лицу.
Но тут на помощь пришла бабушка.
Она спокойно спросила, не будет ли немного странным, если мама позвонит в замок сейчас – почему она не сделала этого раньше?
– Понимаешь, они ведь могут подумать, что ты звонишь, просто чтобы познакомиться, а ты тут же примешься просить их отпустить Берту еще на несколько дней. Ты ведь звонишь туда в первый раз. По-моему, это не лучшая идея.
Бабушкины слова были решающими. Мама тут же оставила мысль о звонке в замок, но взяла с меня обещание, что я приложу все усилия к тому, чтобы пробыть дома как можно дольше.