— В партизанских отрядах есть врачи. Там делают операции, — напомнил Подкидыш.
— Иногда даже пилой или кухонным ножом. Я читала в газете… Когда это касается других, восхищаешься, а когда близких людей — ужасаешься и страдаешь.
— Но вы же не возражаете против того, что в партизанские отряды доставляют… — снова начал Подкидыш.
— Из этого отряда, как вы заметили, даже нельзя писать, — перебила она. — Мы тут неплохо устроились, и нам очень легко рассуждать.
Николаю Евдокимовичу и правда убеждать ее было легче, чем нам с Олегом: он не видел бумажного треугольника и не знал, не мог себе представить… что отца уже нет.
— Будем ждать. Что нам еще остается? — сказала мама. И, заметив на краю стола-сундука белую бутылку, спросила: — А почему ты утром не пил молоко?
— Сейчас выпью. Может быть, и ты…
— Я сыта.
— Не возражаете, если я принесу свое? — предложил Николай Евдокимович.
— Зачем? — удивилась мама. — В партизанский отряд я не смогу его переправить. Так что пейте: мужчинам нужно больше калорий.
Мама потерла виски, села на топчан, заменявший постель. А уши закрыла руками. Она не плакала. Просто ей не хотелось никого видеть и слышать.
Мы потихоньку вышли.
* * *
Правая рука папы Кузи бегала по клавишам машинки, не нажимая на них.
— Нервничает, а молчит, — пожаловался Олег. — Не пробьешься! Ну, чего он молчит? Надо разрядиться — и сразу бы полегчало. Ему и нам с сестрами.
— Они тоже чувствуют?
— Еще как! Даже маленькая реагирует очень нервно.
— Плачет?
— Гораздо хуже.
Я понял.
— Мама умеет его разряжать, — продолжал Олег. — Но у нее новая партия раненых: пятые сутки домой не приходит. Что у тебя случилось? обратился он к папе Кузе.
Тот с удивлением взглянул на него. Но ответил:
— Рука у меня одна, а ног пока две. И все же не поспеваю… Столько разных объектов! Расстояния километровые… Мало заказать горящий материал — надо его и забрать. А где же нынче курьеры?
— Поручи своей машинистке.
— Да болеет она…
Папа Кузя заметался по комнате.
— А если мы будем тебе помогать? — так же деловито, как он пришивал пуговицы, поинтересовался Олег.
— Что-что? — Папа Кузя нажал на клавиши, по которым в тот миг гуляла его рука.
— Будем ходить по объектам, которые не засекречены. Разве нельзя?
Кузьма Петрович, размышляя, еще немного пометался по комнате.
— Ну что же… Выхода нет…
— Договорились, — удовлетворенно сказал Олег. — Что ты ликуешь? набросился на него отец. — Вам нужно в парке культуры на каруселях кружиться. А вы воюете, голодаете… Теперь вот будете ходить по морозу. Ты думаешь, я за это? Уродства военного времени!
Он сел за машинку, взял бланк с красным названием газеты вверху и выстукал удостоверение. В нем было написано, что нам с Олегом доверяется исполнять обязанности курьеров.
После уроков мы с таинственными лицами, не позволяя себе улыбаться или шутить, шли на те объекты, которые не числились в «засекреченных».
Люди были так заняты и измучены, что у них не хватало сил удивляться. Увидев наше удостоверение, они спрашивали:
— Что нужно?
И, не отрываясь от чертежей или инструментов, говорили, к кому обратиться. Женщины устало сетовали, что мы в ботинках с галошами, а не в валенках. Валенки выдавали только тем, кто работал «на свежем воздухе».
Воздух был не свежим, а таким плотно застывшим, что его трудно было вдыхать. На сером от золы снегу валялись замерзшие воробьи. Люди меж тем клали кирпич, врубались в стены отбойными молотками, что-то измеряли и даже записывали окаменевшими пальцами.
«Все для фронта! Все для победы!» — читали мы на выцветшей, будто простиранной снегом и стужей, материи или прямо на кирпичах. Но люди и так отдавали все…
Вначале нам нравилось выполнять поручения папы Кузи. Но вскоре мы уже не делали таинственных лиц. От игры ничего не осталось. Мы еле дотаскивались до объектов. Заходили в конторы, чтобы попрыгать возле печурок. А потом без всякой гордости и воодушевления предъявляли свой мандат.
Однажды ветер был таким сильным, что навалился на нас, как нечто живое, тяжелое. Олег прятал лицо в воротник. А мой воротник был узеньким, и спрятаться в него я не мог.
— Варежками закройся, — посоветовал мне Олег. Но я его не послушал.
— У тебя побелели щеки, — сказал он. — Надо потереть снегом.
Серая гарь скрипела и пачкала руки. Наконец я добрался до чистого снега. И испуганно, изо всех сил стал тереть щеки.
— Не надо так сильно, — сказал Олег.
Но уже было поздно. Из-под стертой кожи выступили коричневые пятна, кровоподтеки.
Таким мама увидела меня поздно вечером.
В прежние мирные времена она волновалась, если я задерживался во дворе или в кино. Или если приносил домой двойку. Но когда случалось нечто серьезное, она сразу брала себя в руки. На сей раз она с подчеркнутым, напряженным спокойствием прищурилась, и я понял, что вид у меня ужасный.
— Как раз вчера мне случайно принесли немного жира со шкварками, сказала мама. — Прораб с женой ездили в район и достали гуся. Для дочери. У нее сильное истощение… Шкварки — для внутреннего употребления, а жиром я смажу тебе лицо.
В трудный момент у мамы почти всегда случайно обнаруживался спасательный круг.
Покрыв мои щеки аппетитно пахнущим жиром, она сказала:
— Я захватила из Москвы отцовские целебные травы. Два или три пакета… Буду заваривать, чтобы ты понемножку пил. Это защищает от дистрофии.
— Но я ведь и так… съедаю все, что тебе дают на работе за «вредность».
— Ты растешь, — категорически заявила мама. — Закладывается фундамент здоровья. А мой фундамент был заложен в мирное время.
— Давай пить настой вместе, — предложил я.
— Травы мне противопоказаны. Ты разве не знаешь?
Ей всегда было противопоказано то, чего в доме у нас не хватало.
К нам зашел Николай Евдокимович… Он не умел брать себя в руки и с порога воскликнул:
— Кто тебя так?!
— Мороз, — ответил я.
— Не возражаете, если я принесу вазелин? У меня есть две баночки.
— Я лечу его более дефицитным средством, — ответила мама. — Гусиный жир! А вазелин подарите мне: все же косметика!
Шкварки она разделила поровну на две части и положила на хлеб.
— Я абсолютно… — начал Подкидыш.
— Только не делайте вид, что это постоянное меню военного времени!
— А вы сами?
— Мне жирное противопоказано с детства, — ответила мама. Смущенно покончив со шкварками. Подкидыш сказал мне:
— Тебе сейчас нельзя выходить на улицу. — Он с испугом разглядывал мои щеки. — Или надо закутываться. Если не возражаете, я принесу шерстяной шарф, который мне много лет назад… связала мама. В день бомбежки он чудом оказался на мне. Раз такое несчастье…
— Какое несчастье? — подбадривая меня, удивилась мама. — А шарф принесите… На всякий случай. Впрочем, а как же вы сами?
— У меня есть еще один. Спасибо, Катюша. Я буду рад этой возможности…
— Кстати, — сказала мама и погрузила руки в пакет, где хранились отцовские травы. — Здесь, на дне, я обнаружила немного грецких орехов. Когда-то люди ели орехи! Невозможно поверить.
Я достал молоток… Мы с Подкидышем кололи орехи, ядра которых напоминали маленькие полушария головного мозга с лабиринтами замысловатых извилин. Так по крайней мере их изображали в учебниках.
Я протянул первое ядро маме.
— Разве ты не знаешь, что орехи я никогда не ем? — категорично, тоном начальника стройконторы сказала она.
Потом Подкидыш и мама стали обсуждать то, что они называли «забавным вариантом».
Мама боялась высоких слов, и, если речь шла о чем-нибудь необычном и важном, она говорила:
— Это забавно!
Забавность в данном случае состояла в том, что они придумали, как сгружать тяжелое оборудование «более легким способом»: с помощью тросов, лебедок, блоков и «других такелажных средств». Слушая их, я все торопливо и подробно записывал.
— Тише, Дима делает уроки, — предупредила Подкидыша мама.
Я не стал возражать. А после спросил:
— Можно об этом написать? В газете… Получится обмен опытом!
— Поднабрался ты всяких слов в журналистском семействе, — ответила мама.
— Если не возражаешь… прежде, чем писать, надо проверить, — сказал Николай Евдокимович.
Папа Кузя был того же мнения, что и Подкидыш:
— Надо проверить! А вообще, перспективно… Сгружать с платформ многотонные грузы — сплошное мучение. Если они облегчат, я за это! Но надо испытать, убедиться на практике.
— А та газета… с первой заметкой про маму и Николая Евдокимовича? спросил я.
Он «развел» одну свою руку в сторону:
— Не нашел. Даже из подшивки выдрали. На курево, надо полагать. Трудно с бумагой.
— Ас чем легко? — задумчиво произнес Олег.
* * *
В тот день прибыли платформы с «вращающимися печами».
— Как раз вовремя подоспели, — утром сказала мама. — Новый цех подвели под крышу. Так что квартира готова!
Она смазала мне лицо вазелином: гусиный жир кончился. Проследила, чтобы я съел котлету, которая только по старой привычке называлась мясной, и запил ее настоем из отцовских целебных трав.
— Тебе нельзя заболеть дистрофией, — настойчиво и спокойно повторила она. — Пойми: закладывается фундамент!
Потом она закутала меня в шарф, который когда-то связала для своего сына мать Николая Евдокимовича. Мама по-прежнему старалась, чтобы я не испытывал тягот военного времени. Или испытывал их поменьше… Она и валенки мне раздобыла, которые я должен был натягивать рано утром, пока она не ушла на работу.
— Хочу убедиться… Не хватает еще обморозить и ноги! — сказала она в тот день.
Мама оглядела меня напоследок, словно объект, подготовленный к сдаче. И побежала готовиться к встрече платформ с печами.
А я через полчаса отправился в школу.
Накануне где-то прорвало трубы, и мы занимались в шапках, в пальто. А я еще и в огромном шарфе, оставлявшем на виду только нос и глаза. Конечно, в классе я мог бы и снять этот шарф, но тогда бы меня наверняка вызвали отвечать. Учителя уже давно меня не тревожили: я находился как бы на излечении.
С последних уроков нас сняли и послали на расчистку подъездных путей. Для платформ с теми самыми печами, которые умели «вращаться».
Нас часто посылали на такие работы. И хотя орудовать на морозе лопатами и скребками было нелегко, мы радовались: во-первых, приобщались к важному делу, а во-вторых, срывались уроки. Мы одержимо стремились к взрослости, но оставались детьми.
Чтобы получить от Кузьмы Петровича очередное задание, мы пошли потом к Олегу домой.
Его мама только что проснулась после многосуточного дежурства.
Она была очень полной. «Последствия родов…» — объяснил мне Олег. Но делала все четко, без лишних движений, будто подавала инструменты хирургу во время операции.
Комната была завешана детскими рубашонками и трусиками. Пахло стиркой и чистотой.
Вера Дмитриевна встала, подсыпала в утюг горячих углей, деловито ощупала белье, сняла его с веревок. Затем дотронулась мокрым пальцем до металлического утюга, напоминавшего переднюю часть игрушечного корабля. Утюг зашипел, и она принялась гладить.
— Ты отдохнула? — спросил Олег.
— Чуть-чуть вздремнула. И хватит! — Она обратилась ко мне: — Чем сильней устаю, тем больше полнею. Главврач говорит: нарушен обмен. А что сейчас не нарушено?
Она говорила об этом бойко и весело. Должно быть, столько видела каждый день страданий, что ее личный обмен веществ и все домашние дела не казались столь уж серьезными.
— Я бы сам погладил, — сказал Олег.
— А мне что прикажешь, сидеть без дела? — Она взглянула на будильник так, будто он зазвонил. — До дежурства еще есть время. Отец вот запаздывает…
Выгладив все с фантастической быстротой, она отправилась за дощатый забор, то есть к своим дочерям.
— Отвыкли, — сказала Вера Дмитриевна. — Дети любят тех, кто с ними возится. Скорей бы кончалась война!
Она не заигрывала с ними, а по-деловому проверяла, все ли в порядке. Сестры молча терпели, будто явилась ответственная комиссия.
Дверь распахнулась, и вошел папа Кузя.
Он не поздоровался ни с женой, ни с нами. Стянул ушанку с высоких и жестких волос.
— Как раз сегодня мама и Николай Евдокимович испытывают новое приспособление. Очень забавное… — поспешил сообщить я. Потому что он просил меня вовремя об этом сказать.
— Знаю, — ответил лапа Кузя. И резким движением левого плеча сбросил шинель. — Платформы пришли.
— Мы пути расчищали, — сказал Олег.
— Молодцы, — машинально похвалил он.
— А что случилось? — спросила Вера Дмитриевна.
— Что случилось?!
Он стукнул правой рукой по столу. Все притихли. И даже сестры не посмели заплакать.
— Что, Кузьма? — повторила она.
— Трос не выдержал. Лопнул… И там, на платформе, инженера Елизарова…
— Ударило? — шепотом спросил я.
— Но со страшной силой. Со страшной!
— А что с ним сейчас? С Николаем Евдокимовичем?..
— Был жив.
— А… мама?
— Она стояла внизу.
Кузьма Петрович подошел и положил свою руку на мою.
— Стояла внизу. Ты веришь мне?
— Да.
— Ас Елизаровым плохо…
Он отошел.
— И куда же его отправили? — четко произнося слова, спросила Вера Дмитриевна.
— Советовались… Решили к вам в госпиталь. Поскольку недалеко… Я был за это.
— Ну, я пойду, — сказала Вера Дмитриевна.
И ужас, перехвативший горло, немного отпустил меня.
— Мне пора, — сказала она.
* * *
После операции Николая Евдокимовича положили не в общую палату, а в комнату старшей медсестры. Так устроила Вера Дмитриевна.
— Он смертельно ранен, — сказала она. — Но и смертельно раненные иногда выживают. Случаются чудеса.
Нас с мамой пустили к нему.
Запах госпиталя проникал и туда: запах крови, открытых ран, гноя, лекарств.
Вера Дмитриевна забегала каждые пятнадцать минут. В белом халате мать Олега казалась еще более полной, но двигалась почти беззвучно. Она действовала: проверяла пульс, поправляла подушку, делала уколы. И появлялась надежда… Хотя говорила она только правду. Говорила так тихо, что даже стены не слышали.
— Все отбито внутри… Все отбито, — одними губами сообщила она.
Когда Подкидыш очнулся, он попросил, чтоб ему вернули очки. Наверно, думал, что сквозь толстые стекла не будет видно, как он страдает.
— Боль должна быть невыносимая, — опять одними губами проговорила Вера Дмитриевна. И сделала Николаю Евдокимовичу еще какой-то укол.
— Теперь станет легче.
Он заснул. Внутри у него что-то скрежетало, переворачивалось. Странно… но это нас успокаивало: мы вроде бы с ним общались, прислушивались к нему.
Двигаться по комнате мы не имели права. Я сидел на белой табуретке, а мама стояла.
Один раз Николай Евдокимович, вновь очнувшись, подозвал нас и прошептал:
— Мне очень… вас жалко…
— Ты… наш дорогой! — ответила мама.
Никогда прежде она не называла его на «ты». Услышав в этом отчаяние, Подкидыш захотел улыбнуться.
— «Учитесь… властвовать собой», — тихо посоветовал он. Или, верней сказать, попросил.
К вечеру в палату вошел милиционер в накинутом на форму халате. Я не мог определить его чина.
Он подсел к постели, раскрыл тетрадку и сказал:
— Мне разрешили… на пять минут. Дело требует! — Это напоминало сцену из кинофильма. — Так что несколько слов… Николай Евдокимович весь как-то напрягся.
— Запишите, — с твердостью, которой трудно было ожидать, сказал он. Тросы проверял я. Лично я…
— Но ведь руководительница работ… — осторожно вставил милиционер.
— Нет, — перебил Николай Евдокимович. — За это отвечал я. И доложил ей, что все в полном порядке.
Последние слова он прошептал торопливо, боясь не успеть. Он израсходовал все свои силы. Но потом снова напрягся:
— Если не возражаете… Я хочу подписать.