Смеясь, рассказывая, мама все вымыла. Перенесли кушетку, нашли в коридоре кухонный столик и поставили на то место, где прежде стоял папин письменный стол. Мама открыла корзину и вынула оттуда коврик.
Этот коврик Коля знал с тех пор, как себя помнил. Он висел когда-то на стенке в этой комнате. На нем вышиты были белки: одна глядит вправо, другая — влево, третья — опять вправо, четвертая — влево, и так дальше. Этих чередующихся белок Коля, когда учился говорить, прозвал почему-то «вери-мери». Так коврик этот до сих пор мама и Коля называли «вери-мери».
За время войны они часто переезжали с места на место, жили во многих чужих домах, и всюду мама прежде всего вешала на стенку «вери-мери». И в чужой, непривычной комнате сразу появлялось что-то родное. Этот коврик был как бы частицей их дома, всюду следовавшей за ними.
Теперь «вери-мери» повесили над кушеткой, на то самое место, где он висел когда-то.
Стол накрыли клеенкой и придвинули к нему самую большую корзину — вместо стула. День кончился, уже темнело. Взорванная немцами электростанция еще не работала, и Агата принесла коптилочку — аптечную склянку с фитильком. Коптилку поставили на стол, на то место, где когда-то стояла папина лампа, и на фитильке вспыхнул огонек, словно желтая капля. И едва вспыхнул огонек, на стенах зашевелились тени — мамина и Агатина, — совсем так, как до войны.
И вдруг Коля вспомнил, как он лежал вот в этом углу на кровати, и огромная папина тень, слегка качающаяся, чернела на стене, задевая головой потолок. Сейчас этой тени не было, и никогда уже не будет.
Слезы подступили к Колиным глазам. Но он справился с ними. Он никогда не плакал при маме.
— Мама, я пойду погулять, — сказал он.
Ему не хотелось, чтобы мама поняла, о ком он думает.
4
С тех пор как из штаба партизанских отрядов пришла бумажка, в которой сообщалось, что папа погиб, мама и Коля никогда о нем не говорили.
В первые дни гибель его казалась такой страшной, что они просто не могли выговорить ни одного слова о папе. А потом это вошло в обычай, образовалась как бы преграда, которую ни он, ни она никогда не переступали. Они щадили друг друга.
Но им и не надо было говорить о нем. Коля безошибочно угадывал по маминому лицу, когда она думала о папе. Она думала о папе почти всегда. Она ничем не выдавала себя — говорила о карточках, о булочной, о погоде, о штопке чулок, но Коля знал, что все ее слова значат одно: папы нет.
Она никогда не плакала — ни в первые дни, ни потом. Соседки в Челябинске возмущались и считали ее бесчувственной. Но каждую ночь она стонала во сне. Она стонала чужим, незнакомым голосом, совсем не похожим на ее дневной голос. Разбуженный стонами, Коля лежал в темноте, боясь шевельнуться, и слушал. Он не знал, спит она или не спит, и не решался ее разбудить, потому что она была бы недовольна, если бы узнала, что он слышал, как она стонет.
После смерти папы в ее отношениях с Колей произошла перемена. Прежде она часто кричала на него, когда он плохо себя вел. Особенно сердилась она, если он рвал одежду, потому что новой одежды достать ему не могла. Но спустя недели три после папиной смерти он, вместо того чтобы войти в сад через калитку, влез на забор, а потом, прыгнув, зацепился за кол и разорвал штаны сверху донизу. И мама, к его ужасу, не сказала ему ни слова. Она зашила штаны, не побранив его. После этого он дня три ходил только по самой середине улиц, боясь, как бы за что-нибудь не зацепиться.
Он тоже переменился и больше не корчил недовольного лица, когда мама посылала его в огород или за водой. Он теперь сам следил за тем, есть ли дома вода, и выхватывал у мамы из рук карточки, когда она собиралась идти за хлебом. Она теперь гораздо реже, чем раньше, просила его помочь ей, но у него образовалась привычка заглядывать ей в лицо, чтобы угадать, не может ли он чем-нибудь помочь. Он очень вытянулся за последние месяцы, и вдруг оказалось, что она ниже его ростом, и он стал понимать, что она маленькая и слабая. Иногда, как бы нечаянно, он стал называть ее Марфинькой. Так называл ее папа. Так и он сам, подражая папе, называл ее, когда был совсем мал. Потом он привык называть ее мамой и называл Марфинькой только про себя, в мыслях. Теперь, если не было посторонних, он снова вслух называл ее Марфинькой, и она на это не сердилась.
О папе он не говорил не только с мамой — ни с кем. В Челябинске он учился в школе, в пятом классе, и у него было много товарищей, но о папе он не рассказывал ни одному из них. Не любил он там ни с кем говорить и о том, как он хочет домой, в родной город.
С ним училось немало мальчиков из Москвы и Ленинграда, и все они очень гордились своими знаменитыми городами и очень много говорили о том, как они вернутся туда. Город, в котором родился Коля, был не велик и не знаменит, и там, на Урале, многие даже не знали, где он находится и на какой реке стоит. Но Коля любил свой город. Не за красоту, не за славу, а за то, что все в нем было связано с папой.
Вспоминая улицы, дворы, набережные родного города, птиц, деревья, зиму и лето, Коля сразу вспоминал папу. Под ивой во дворе папа сидел на стуле и читал книгу, а Коля у его длинных ног строил крепость из песка и камешков. На реку, на шершавые горячие мостки, они вдвоем ходили удить рыбу. Папа ставил Колю на каменную ограду старого кладбища, и Коля, гордый, бежал по ней, держась за поднятую папину руку. А когда Коля поступил в школу, они ходили туда с папой вместе: Коля — учиться, папа — на работу. С каким удовольствием шагал Коля по тротуару улицы Ленина рядом с папой, таким высоким, важным, и разговаривал с ним о разных умных вещах — о людях каменного века, о мамонтах, о том, что на луне нет воздуха! А как он гордился в школе, что этот высокий человек с подстриженной светлой бородкой, заведующий учебной частью, которого слушаются не только ученики, но и учителя, о котором почтительно говорят: «Сам Николай Николаевич!» — его папа!
Когда немцы подходили к городу, Коля и мама уехали, а папа остался.
Коле тогда сказали, что он выедет вслед за ними через несколько дней, и Коля сначала поверил этому. Но мама, конечно, все знала, и Коля тоже скоро догадался — видел, что мама не ждет.
Папа остался в городе с партизанами, и два с лишним года не слыхали они о нем ничего, а потом пришло извещение о его гибели.
Коля вышел на крыльцо. Уже совсем стемнело. Дул теплый ветер, и огромная ива шелестела над его головой своей тяжелой, незримой во мраке листвою — словно озеро шумело вверху. И Коля внезапно вспомнил этот шум: ива вот так же шумела под ветром и тогда, до войны. Она уцелела, старая ива, а город, лежащий кругом во тьме, разрушен. Папа был здесь, в городе, когда сюда входили немцы, он бродил при немцах по этим улицам, он видел все, чего не видел Коля. Они охотились за ним, они травили его. Где он прятался? Где спал, где ел? Он жил странной, удивительной жизнью, которую нельзя себе даже представить. Ему было холодно, голодно, больно. Он ничего не знал о Коле и маме, но он думал о них. Что он думал? Он был здесь, когда наши прорвали фронт далеко на востоке и уже двигались к городу. Как он, наверно, ждал! Он, может быть, был жив еще даже тогда, когда немцы перед уходом взрывали и жгли дома.
И вот немцы выгнаны, город свободен, мама и Коля вернулись домой, а его нет и никогда не будет…
Он, конечно, умер как герой — Коля ни одного мгновенья не сомневался в этом. Он, конечно, совершил какой-то подвиг, спасая от гибели тысячи людей, расчищая нашей армии путь к победе. Но какой подвиг? Этого Коля не знал. Если бы только знать, что он делал, что думал, как погиб! Чтобы он жил хотя бы только в уме, только в памяти, чтобы можно было, оставшись наедине, поговорить о нем.
Далекие гудки паровозов звучали в темноте печально и звонко.
Постояв на крыльце, Коля вдруг озяб — не оттого, что было холодно, а оттого, что он очень устал за день. Он вернулся в комнату, разделся и лег на сенничке, который мама расстелила для него на полу возле кушетки. Огонек на коптилке мигал, и белочки на коврике «вери-мери», казалось, двигались, как живые.
Мама и Агата сидели за столом и разговаривали прерывистым быстрым шепотом.
Слов их Коля не слышал, да и не прислушивался. Он засыпал.
И вдруг, за мгновенье до сна, он услышал, как Агата сказала:
— Немцы убили их всех разом, весь отряд, восемнадцать человек, накануне того дня, когда взорвали мост.
У Коли все похолодело внутри. «Это она о папиной гибели», понял он.
— Говорят, их кто-то предал, — сказала Агата.
Мама заплакала. Наконец-то! Хорошо, что она плачет.
Глава вторая
На крыше
1
— Приходи через полчаса, он еще спит.
При этих словах Коля проснулся.
Мама, уже одетая, разговаривала с кем-то через открытое окно. Голос у нее был спокойный, обыкновенный, как всегда. Уж не приснилось ли Коле, что она вчера плакала? Солнце озаряло ее, золотя ей волосы.
— Марфинька, кто там? — спросил Коля.
— Вставай скорей, это Степочка.
Коля сразу вскочил.
— Зачем ты его отпустила? — сказал он с нетерпением. — Я уже не сплю. Позови его!
— Он сейчас придет, — ответила мама. — Он уже раза четыре подходил сюда, под окошко.
Степочка был лучший Колин друг. Они когда-то оба учились здесь в школе, в первом классе. Они вместе уехали в эвакуацию и вместе жили в Ярославской области. Там они целое лето строили корабли и пускали их плавать в пруд. У них были маленькие корабли — из сосновой коры, и большие — вырезанные из целого полена. Вначале они увлекались парусным флотом. Ветер надувал бумажные паруса и гнал корабли с одного берега пруда на другой. Они приделали к каждому кораблю киль и руль, и корабли стали ходить под углом к ветру, как настоящие. Потом они построили винтовой корабль. Жестяной винт приводился в движение резинкой, туго намотанной на катушку. Этот корабль мог идти своим ходом целых тридцать секунд.
Потом им пришлось расстаться — Коля уехал на Урал, а Степочка остался в Ярославской области. Они переписывались. Степочка рисовал корабли и морские сражения и присылал свои картинки Коле. Он великолепно знал все типы кораблей и срисовывал их с открыток и плакатов, которые присылал ему отец, служивший в Черноморском флоте. Весной 1944 года отец Степочки был убит, и Степочка написал об этом Коле. В родной город вернулся он уже месяц назад вместе со своей тетей — матери у него не было.
Едва Коля успел умыться, как Степочка снова появился под окном. Коля махнул ему рукой, и Степочка вошел в комнату. От радости и застенчивости они только кивнули друг другу и остановились возле кушетки, не зная, что сказать и сделать.
Степочка почти не изменился. Он был невелик ростом для своих тринадцати лет — гораздо ниже Коли, но шире его. Лицо у него было круглое, словно очерченное циркулем, нос короткий, задранный, волосы торчали ежиком. В длинных флотских брюках, неуклюже перешитых из отцовских, он казался еще меньше. Вообще весь он был такой кругленький и маленький, что никто не звал его Степой, а только Степочкой. Колина мама погладила его по голове. Он вывернулся из-под ее руки и насупился. Он чувствовал себя суровым и серьезным человеком и не любил, когда с ним обращались, как с ребенком.
— Хорошо, что ты наконец приехал, — сказал он Коле властно. — Ты мне очень нужен для одного дела.
Так же властно разговаривал он с Колей и тогда, когда они вместе пускали на пруду кораблики.
Коля очень хотел узнать, для какого дела нужен он Степочке, но понимал, что Степочка при маме ничего не скажет, и не спросил.
Горячая вареная картошка уже стояла на столе, и мама разложила ее по двум тарелкам — одну Коле, другую Степочке. Степочка сначала упорно отказывался, ни за что не соглашался поесть. Но маме удалось уговорить его, и он сел рядом с Колей на корзину и съел очень много, не замечая, как мама подкладывала ему все новые и новые картофелины.
Он торопился в школу, так как вместе со многими другими мальчиками работал по восстановлению школьного здания. Решено было во что бы то ни стало отремонтировать хоть часть помещения к первому сентября, чтобы вовремя начать занятия.
— Ты будешь работать в моей бригаде, — сказал он Коле уверенным голосом начальника, который привык, что с ним не спорят. — У нас самая интересная работа — мы ведь работаем малярами. Я уже говорил Витмаку, что ты будешь работать со мной, когда приедешь, и он согласился. Витмак слышал о тебе и очень тебя ждет.
— Какой Витмак?
— Виталий Макарыч, наш новый завуч. Он распоряжается всем ремонтом.
Поев, они отправились в школу. Утро было солнечное, ясное, и залитый сиянием разрушенный город не казался таким мрачным и безрадостным, как вчера. Осколки стекол, валявшиеся повсюду, блестели ослепительно; дымы, вырывавшиеся из-под земли, нежно голубели; в провалах и арках разрушенных каменных стен синело небо, и даже заросли бузины казались нарядными, пышными. На телеграфных столбах висели новые дощечки, на которых было написано, где выдаются стройматериалы. В прозрачном воздухе звонко стучали молотки, визжали пилы.
Город был живучий: он существовал, он строился, чтобы опять подняться над рекой похорошевшим и помолодевшим.
Степочка быстро шагал впереди и вел Колю каким-то особенным, сокращенным путем — через дворы, через заросли, через пробоины в стенах. Теперь все здесь так ходили — не по улицам, а по тропкам, которые пролегли там, где прежде пройти было нельзя. Коля оглядывался, стараясь запомнить дорогу.
— Для какого дела я тебе нужен? — спросил он. — Ты давеча при маме не хотел сказать…
Степочка остановился, обернулся и снизу вверх посмотрел на Колю долгим, внимательным взглядом, словно оценивая его.
— Это ты еще узнаешь, — сказал он. — Это долгий разговор.
И заговорил о пароходах, которые проходят здесь по реке и пристают к причалам возле города. Он знал их все — и пассажирские и буксиры. Знал, в какой день и в какой час они приходят и уходят, куда они идут, знал фамилии их капитанов, знал, какие из них были здесь и до войны, и какие исчезли, и какие появились только теперь, и в каких затонах они зимовали. Он узнавал их по гудкам, доносившимся с реки.
— Это «Иван Мичурин», — сказал он, когда раздался протяжный рев особенно басовитой сирены. — Помнишь? Самый большой пароход на реке. Постройки тысяча девятьсот пятнадцатого года. Он был захвачен немцами и при немцах назывался «Минерва», как до революции. Теперь он, конечно, опять «Иван Мичурин».
Так, разговаривая о пароходах, дошли они до школы.
— Да ведь она цела! — воскликнул Коля.
— Новое здание почти восстановлено, — сказал Степочка, — а старое разбито вдребезги, и за него даже еще не принимались.
Школа состояла из двух зданий — старого, стоявшего немного отступя от улицы, в котором когда-то помещалась гимназия, и нового, выстроенного за несколько лет перед войной и выходившего на улицу.
Коля прежде всего увидел новое здание. Все четыре его этажа сияли чистыми, только что вставленными стеклами. На фасаде висела лебедка, в которой стояли женщины-штукатуры и штукатурили стены.
— Если бы ты видел, что тут было месяц назад, когда я приехал! — сказал Степочка. — Крыша пробита в двух местах, в стенах шесть пробоин, внутри все завалено обвалившейся штукатуркой, от парт — одни щепки. За месяц мы кое-что сделали! — прибавил он хвастливо.
Из школы доносился дробный стук топоров, молотков, шуршали рубанки.
— А где же мальчики? — спросил Коля.
— Внутри. Когда я приехал, нас работало всего двадцать два человека, а теперь уже больше шестидесяти, начиная с шестого класса. Сначала мы только помогали взрослым рабочим — каменщикам и штукатурам, — кирпичи подносили. А теперь у нас четыре большие бригады из мальчишек — плотничья, стекольная, столярная и малярная. Мы с тобой, конечно, в малярной. На подсобных работах у нас мамаши.
— Мамаши?
— Ну да. Витмак уговорил некоторых мамаш, и они приходят нам помогать.