— Мышонок мой! Он дрессированный. У нас не только мыши, но и кошки дрессированные есть, и собаки, и даже змея.
— Змея! — с ужасом произнесла Тася.
— Ну, понятно, змея. Чего ты испугалась, глупая девочка? Что это у тебя? — неожиданно ткнул он пальцем по направлению окна.
Тася оглянулась. Около ее ног терлась Милка, незаметно вспрыгнувшая на подоконник.
— Это кошка! — беря Милку на руки, отвечала Тася.
— Вижу, что кошка, а не корова! — расхохотался мальчик, — и красивая кошка, я тебе скажу. Таких мне видеть не приходилось. Вот что: отдай мне ее.
— Это не моя кошка, чужая! — сказала Тася. — Эта кошка Карлушина, она ее очень любит.
— Чья?
— Карлушина. У нас такая девочка есть. Злая-презлая. Горбунья. Так вот Милка ее.
— Злая, говоришь?
— Ужасно. Из-за нее меня наказали! Все ушли гулять, а меня дома оставили.
— Из-за нее?
— Да.
— Так чего ж тебе жалеть ее, — спросил мальчик и подмигнул своим черным глазам, — тебя за нее наказали, и ты ее накажи!
— Как? — не поняла Тася.
— Очень просто: отдай мне ее кошку. Ведь горбунья ее очень любит, и если ты ее мне подаришь, твоей горбунье плохо будет. Вот ты и отомстишь ей таким образом.
— Чужое брать грешно, — засомневалась Тася.
— Ишь ты! Впрочем, как хочешь. Не желаешь отдать мне эту кошку и не надо. Прощай. Мне еще на музыку поспеть надо. Сегодня музыка в саду особенная, с платой за вход: наш хозяин дает в городском саду представление.
— Какой хозяин?
— Наш, хозяин цирка. Собак, мышей дрессированных показывать будем, змею. Потом я по проволоке ходить буду. Это отделение «Король воздуха» называется. И шпаги глотать… Возьму длинную, острую шпагу и в горло ее себе пропущу.
— Ах, как интересно! — восхитилась Тася, — а они, гадкие, меня оставили дома, и я ничего не увижу!
— А потом Розка плясать будет. Платье все в блестках, звезда в волосах, и она пляшет. Розка пляшет, а музыка жарит. Тра-ла-ла! Трум! Тум! Тум!
— Ах, я несчастная! — горевала Тася.
Ей живо представилось, как играет музыка, как пляшет неведомая Розка и прыгают дрессированные собаки.
«И все из-за Карлушки! Все из-за этой гадкой девчонки! — мысленно возмущалась она. — Ох, уж эта Карлушка! Если б ей досадить хорошенько за все! За все!»
И вдруг она решительно сказала мальчику:
— Бери Милку. Ты прав. Надо наказать Карлушку.
Взяв кошку за шиворот, Тася подняла ее к форточке и бросила за окно прямо в руки мальчику.
— Вот это дело! — обрадовался тот, ловко подхватывая на лету Милку. — Ну, прощай покуда. Мне идти надо, а то от хозяина попадет, если к своему выходу опоздаю. А пока слушай, что я тебе скажу: у нас жизнь веселая — пляшем да кувыркаемся. То ли дело! А у вас, как я погляжу, ни свободы, ни радости. Ты к нам приходи в случае чего. А то одной Розке не справиться. Право, поступай к нам в труппу.
— А как же я уйду отсюда? — спросила Тася, которой очень понравилось плясать, прыгать и дрессировать животных.
— Да очень просто. Наш балаган на площади. А живем мы в слободе за городом. Да я тут каждый вечер собак прогуливаю после десяти часов, когда нет представленья. Ты возьми да и выйди ко мне, а я тебя мигом к хозяину доставлю.
— Хорошо, я подумаю… — засомневалась Тася.
— Чего тут еще думать? Взяла — и ушла. У нас, говорю, весело.
Мальчик кивнул Тасе и, спрятав под куртку Милку, беспечно посвистывая, зашагал по улице.
Тася захлопнула форточку и спрыгнула с подоконника.
В этот вечер вернувшиеся из сада пансионерки хватились Милки и бросились искать ее.
Ночью Тася не сомкнула глаз. Она долго ворочалась в постели, стараясь уснуть, и все-таки сон бежал от нее. Кто-то точно шептал в глубине ее сердца: «Нехорошо ты поступила, Тася! Нехорошо! Взять чужое — значит, украсть. Что бы сказала мама, если б узнала? Как бы тяжело и больно было ей! Ах, Тася! Ты ли это сделала?» В ее душе нарастало тяжелое чувство раскаяния. Тася была несчастна. Она сознавала, как недостоин был ее сегодняшний поступок.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Карлуша переродилась. Суд господина Орлика. Белая рука. Нечистая совесть. Новые знакомые. Друг в тяжелую минуту
Едва только Тася забылась тяжелым неприятным сном, как услышала, что кто-то тихо называет ее по имени. Она открыла глаза и села на постели. Перед ней стояла Карлуша.
— Что тебе надо? — грубо спросила Тася горбунью.
— Ты не сердись… я не со злобой пришла к тебе, Стогунцева, — тихо заговорила та, и Тася не узнала обычно насмешливого голоса Вавиловой. — Ты не сердись… Я пришла прощения у тебя попросить, Стогунцева… — срываясь на каждом слове, продолжала Карлуша. — Я перед тобою много виновата. Все дразню тебя… задираю. Это нехорошо. Меня Бог, верно, за это наказал. Милка пропала… Папина Милка. Мое единственное счастье, единственная радость в пансионе. Ведь я сирота, Тася. Папа у меня недавно умер… Перед смертью Милку и подарил. Ах, Господи, как я Милку любила! А она пропала… Оттого, что злая я была — тебя обижала и всех… Ах, как тяжело мне, если бы ты знала!
Точно раскаленные иглы впивались в сердце Таси.
«Вот она какая! А я-то! А я! С Милкой что я сделала!» — сокрушалась Тася.
А Карлуша между тем продолжала, всхлипывая:
— Сегодня я долго спать не могла и все думала: почему мы недружно живем, почему ссоримся? Ведь все мы далеко от родных здесь, из разных сторон, как птички слетелись. Вот бы и жить согласно и дружно. А мы — то друг друга дразним, то наставников сердим. Это нехорошо. Они заботятся о нас. И Орлик, и сестра его, и Сова… Да, все мы недобрые, насмешливые. Одна только Дуся, как ангел, да Маргариточка, а другие зато… А я хуже всех была! На всех злилась, всех ненавидела, точно виноваты все в том, что я калека горбатая. Вот Бог и наказал. Пропала Милка, а папочка ее с такой любовью мне подарил! Он уже больной тогда был, папочка. Еле ноги передвигал, а сам все меня ласкает: «Как ты после меня, моя деточка, останешься, говорит, бедняжечка моя»… Жалко ему меня было… Бедный, бедный папочка! Как он страдал! А я и подарка его сберечь не сумела. Гадкая, дурная, поделом мне! Вперед уж не буду такою. Постараюсь исправиться, хорошей быть, доброй. Если виновата перед кем, прощенье выпрошу. Вот и к тебе пришла. Прости, Бога ради, Тася, милая.
Карлуша скользнула от Тасиной кровати и бросилась в свою постель.
Тася зарылась с головой в подушку. «Прости ради Бога, Тася, милая», — слышался ей на разные лады голос Карлуши, перед которой так виновата она.
Тася хотела было вернуть Карлушу, покаяться перед ней во всем, выпросить у нее прощение. Но вдруг горбунья пожалуется, и страх перед наказанием удержал Тасю.
Уснула она только под утро тяжелым, неспокойным сном.
* * *
Со дня пропажи Милки Тася не находила себе покоя. Проснувшаяся совесть грызла сердце девочки. Ей было жаль и горбунью Карлушу, и саму Милку. Она даже похудела, и в глазах ее затаилась печаль.
— Ты больна, Тася? — спрашивала Стогунцеву Дуся, испытующе глядя на девочку своими ласковыми и проницательными глазами.
— Ах, отстань, пожалуйста, — с напускным неудовольствием отвечала Тася, избегая взгляда Горской.
Та только головою покачивала, очевидно, догадываясь, что Тася скрывает от нее что-то.
И вдруг Милка нашлась! Нашлась самым неожиданным образом, недели через две после описанных событий. Старшие девочки с m-lle Орлик побывали как-то раз в балагане и увидели там Милку. Милка прыгала через обруч и изображала часового, стоя на сцене с крошечным ружьем.
— Милка! Милка! — позвала Маргарита, и четвероногий часовой, позабыв свои обязанности, бросил ружье и, подняв хвост, бросился в ложу, где сидели девочки, прямо на колени Вронской. Тогда m-lle Орлик попросила вызвать дрессировщика, чтобы узнать, откуда у него кошка. Явился неприятного вида, нечистоплотный господин и сказал, что кошка его, что он привез ее с собой из Петербурга и что не отдаст ее ни за какие деньги.
Когда же m-lle Орлик очень серьезно заявила ему, что кошка принадлежит одной из пансионерок и что ее украли у них из пансиона и пригрозила полицией, хозяин балагана сдался и сказал, что он ничего не знает и что кошку ему принес его ученик «Король воздуха», за которым и послал тотчас же. Явился знакомый уже читателю черноглазый мальчик, одетый в яркие, обшитые позументами, тряпки, и заявил на расспросы надзирательницы, что кошку он не украл, а что ему подарила ее одна девочка-пансионерка, которую он видел две недели тому назад в окне.
— Он лжет! Он лжет! Он сам украл Милку и только боится сознаться, — тихо сказала Маргарита на ухо Анне Андреевне.
Но мальчик расслышал ее слова.
— Зачем лгать! — беспечно сказал он, — кошку дала мне маленькая девочка, которая была зла на горбатую пансионерку за то, что ее наказали, оставили без гулянья. Горбатую зовут Карлуша, кошку — Милка; если она ваша — берите ее… без полиции берите. А я больше ничего не знаю.
— А как выглядела та девочка в окне? — . спросила m-lle Орлик маленького акробата.
Тот тотчас же обрисовал наружность Таси.
— Черные глаза… Черные кудри… Румяное личико… Словом, красивая девочка, которая может служить украшением цирка.
— Сомнений нет! Это Стогунцева! — решила m-lle Орлик.
— Это Тася! — подтвердили девочки.
Она дали акробату за кошку рубль и, взяв Милку, они поспешили домой, не дождавшись окончания представления.
При появлении Милки девочки всполошились. Карлуша бросилась обнимать свою любимицу.
— Это мне в награду за то, что я старалась хорошо себя вести все это время и не ссориться ни с кем — вот покойный папа и послал мне радость, — говорила она, смеясь и плача в одно и то же время.
Девочки гладили Милку и радовались не меньше Карлуши. Одна только Тася не разделяла общего оживления. При виде Милки она густо покраснела и незаметно выскользнула из комнаты, чтобы девочки не могли увидеть ее смущенного лица. Старшие девочки к тому же все время испытующе поглядывали на нее, и это еще более смущало Тасю. A m-lle Орлик, вернувшись из цирка, прямо прошла в комнату брата, где они долго совещались о чем-то.
Девочки ходили торжественные и притихшие, зная, что это совещание неспроста, и что их ждет что-то необычайное. Наконец, ровно в девять часов вечера, когда большой колокол позвал к чаю, двери директорской комнаты распахнулись, и Орлик вышел в столовую, где находились пансионерки. В руках он нес большой темный мешок, перевязанный бечевкой. Лицо директора было сухо и серьезно.
— Дети! — начал Василий Андреевич. — Дети! До сих пор у нас в пансионе были шалости, детские проказы, непослушание и капризы. Но теперь появилась новая дурная черта — мстительность. Кто-то из вас рассердился на Вавилову и очень дурно поступил с нею, отдав ее кошку в чужие руки. Очевидно, тот, кто сделал это, совершенно позабыл, что распорядиться без спросу чужою собственностью — это то же самое, что украсть. А это еще худший порок, нежели мстительность, и должен быть строго наказан. Повторяю, дети, между вами не может быть воровки. В этом я уверен. Девочка, сделавшая это, просто не обдумала хорошенько своего поступка, и поэтому я прошу ее сознаться. Сознание снимает уже половину вины. «Повинную голову и меч не сечет», — говорит русская пословица. Итак, дети, я жду. Пусть виновная назовет себя и этим уменьшит свою вину перед всеми.
Орлик закончил свою речь и теперь стоял в выжидательной позе, не выпуская из рук своего странного мешка. Девочки переглядывались и молчали. Маргарита Вронская и графиня Стэлла, бывшие в балагане и знавшие истину, изредка взглядывали на Тасю.
Но и Тася молчала, хотя лицо ее покрылось пятнами, а глаза бегали, как у пойманного зверька. «Нет! Нет! Ни за что я не сознаюсь! — думала она. — Назвать себя перед целым пансионом, чтобы сгореть со стыда на месте, чтобы потом терпеть насмешки и попреки! Терпеть, может быть, строгое наказание, долгое заключение в темном карцере! О, нет! Это уж слишком! Я не признаюсь ни за что! Ни за что!»
И она упорно молчала, не смея поднять глаз на Орлика. Молчали и остальные. Так длилось пять минут, не больше, но эти минуты показались Тасе вечностью. Наконец Орлик прервал тяжелое молчание:
— Так как виновная не хочет сознаться, то придется прибегнуть к справедливому решению судьбы. В этом мешке, — и он поднял странный мешок над головою, — двенадцать билетиков. Одиннадцать из них совершенно чистые, двенадцатый с надписью: «Она виновна». Каждая из вас опустит руку в мешок и вытащит билетик. Судьба справедлива, и она не допустит, чтобы правая оказалась виноватой и наоборот. Билетик с надписью попадет в руки настоящей виновной. А теперь я потушу лампу — это необходимо сделать до поры до времени. Только прежде встаньте все в шеренгу и, подходя по одной к мешку, называйте свое имя.
Орлик подождал, пока девочки исполнят его приказания, и потом потушил свет.
В комнате наступила темнота. Только догорающий огонек лампады, зажженной у киота, перед которым обычно молились пансионерки, обливал своим дрожащим, чуть заметным светом Орлика с мешком и шеренгу из двенадцати девочек.
Впереди шли старшие. Маргарита Вронская первая подошла к мешку и смело опустила в него руку, назвав свое имя.
За нею приблизилась графиня Стэлла. Потом подошла Маруся Васильева. Эта, никогда не унывающая шалунья-девочка, и тут оказалась верна своему характеру: даже при таких обстоятельствах она не удержалась, чтобы не выкинуть обычной шутки.
— Мяу! Мяу! — промяукала она.
— Васильева, — строго произнес Орлик, — как вам не стыдно паясничать в такую минуту!
— Простите, Василий Андреевич, — сконфуженно оправдывалась Коташка.
За нею подошли две сестрицы, Зайка и Лиска. Они так привыкли делать все сообща, что и теперь захотели обе в одно и то же время запустить руки в мешок. Но Орлик вовремя предупредил, что этого нельзя, и девочка покорились ему со вздохом. С Гусыней произошло некоторое замешательство. Машенька Степанович подошла к мешку вплотную и стояла перед ним, в неизъяснимом ужасе глядя на директора.
— Берите же, Степанович! Вы задерживаете остальных, — торопил Орлик, видя нерешительность девочки.
— Ай, не могу! — так и встрепенулась Машенька. — Ей-богу же не могу! Хоть зарежьте, не могу. Я туда суну руку-то, а как он оттуда шасть…
— Кто? — в один голос спросили девочки.
— Да тот, кто в мешок спрятан! — в ужасе прошептала простоватая Машенька.
— Успокойтесь, Степанович! В мешке никого нет, — произнес Орлик, едва удерживаясь от улыбки, которая вряд ли была бы заметна впотьмах.
— Ай, Ай! — запустив было руку в мешок вскричала Машенька, — ай, не могу! Боюсь!
Кое-кто из девочек фыркнул, несмотря на торжественность минуты.
Едва-едва уговорили Машеньку взять из мешка билетик.
Вслед за Ниночкой Рузой, между нею и Берг, подходила Тася. Неспокойно было на душе девочки, и чем ближе приближалась она к злополучному мешку, тем сердце ее билось сильнее. Ей казалось немыслимым запустить туда руку и вынуть билетик. Она была заранее уверена, что судьба справедливо накажет ее, и все узнают ее вину.
Робко подошла девочка к директору и, постояв секунду перед ним, скользнула пальцами по мешку, но руку в него опустить не решилась. Она точно боялась, что ненавистный билетик сам приклеится к ее пальцам и таким образом уличит ее. Потом, как ни в чем не бывало, она отошла к группе подруг, уже взявших билетики.
— Ну-с, кажется, все подходили? — спросил в темноте Василий Андреевич, когда последняя из девочек, Пчелка, отошла от него.
— Все! — хором отвечали девочки.
— Осветите столовую, — приказал Орлик.
Самая высокая из пансионерок, Маргарита Вронская, встала на табурет и зажгла висевшую над столом лампу. В комнате стало по-прежнему светло.
— Поднимите руки, каждая ту, которою брала билет! — снова скомандовал Орлик.
Девочки повиновались. И тут же легкий крик изумления вырвался из груди всех присутствующих. Каждая рука, державшая билетик, была черна, как у трубочиста, и только одна из них резко отличалась своей белизной от остальных.