Сменяли друг друга цвета, запахи и незримые субстанции, звучала музыка, и Талья, счастливая и умиротворенная, купалась в окружающем ее свете, не испытывая ни малейшей потребности говорить. Все слова исчезли. Она радовалась любой смене цвета и звука, но не пыталась облечь это в слова или запомнить, чтобы потом кому-нибудь рассказать. Сознание с радостью принимало дар, который преподносили светящиеся существа, и ей даже в голову не приходило, что она уже очень давно ушла из школы, что ее наверняка ищут и не могут найти, поскольку о существовании «Хранилища ужасных слов» не знает никто, кроме старика из парка.
Глава IV
Здесь: Десять
Было пятнадцать минут четвертого утра. Марга, Диего и Педро пошли немного отдохнуть, чтобы вернуться попозже. Ана и Мигель сидели у постели Тальи и теперь — проговорив несколько часов об аварии, о том, что могла делать их дочь в трамвае, что они сами будут делать, если она в течение ближайших часов не очнется, о советах медсестры, — молчали, не отводя глаз от бледного лица девочки.
— Ты не думаешь, что она могла сделать это добровольно? — спросила Ана тихо, как всегда говорят у постели больного.
— Добровольно? Ты полагаешь, можно впасть в кому по собственному желанию?
— Я не то имею в виду. Я хочу сказать, а вдруг… не знаю, как объяснить… вдруг это своего рода бегство от реальности. Она лучше будет спать и не просыпаться, чем видеть то, что происходит. Ей ведь всего двенадцать, Мигель.
— Я прекрасно знаю, сколько лет моей дочери.
— Нашей дочери.
Опять повисло молчание, которое опять нарушила Ана:
— Я читала о людях, впадавших в кому, когда у них в жизни происходило что-то ужасное.
— Наша дочь, — Мигель сделал ударение на слове «наша», — получила сильный удар по голове, понимаешь? Это не имеет никакого отношения к киноисториям о детях, которые становятся аутистами или кем-то там еще. У ее состояния чисто физическая или механическая причина, называй как хочешь. К тому же ничего особенно ужасного с Тальей не произошло. Ее родители разошлись, вот и все. Подобное случается со многими детьми ее возраста. У нее перелом черепа, и после соответствующего лечения она очнется.
— Врач в этом уверен?
Мигель решил было сказать, что, по словам врача, это вопрос нескольких дней, но по обыкновению сказал жене правду:
— Он ни в чем не уверен и не представляет, какие процессы протекают сейчас в ее организме. Но от Тере я знаю, что завтра приедет заведующий отделением и осмотрит ее. Может быть, он лучше разберется.
— Это случилось по нашей вине, — Ана начала всхлипывать.
— Скорее по твоей. Если бы ты была дома, Талья ни на каком трамвае никуда не поехала бы.
Мигель был измучен и зол, ему нужно было выплеснуть на кого-то скопившееся раздражение, а рядом оказалась только жена.
— Если бы ты пришла домой или заставила Диего быть там, когда Талья вернется из школы…
Они говорили все громче, и наконец их голоса донеслись до комнаты медсестер, где Тере с коллегой пили кофе.
— Пойду скажу, если хотят ругаться, пусть идут на парковку, — вторая медсестра встала из-за стола. — Тут есть пациенты, которым нужна полная тишина.
Тере придержала ее за руку:
— Подожди немножко. Естественно, они сейчас не в себе и способны только обвинять друг друга. Не думаю, что это продлится долго.
— А я не думаю, что они ссорятся впервые в жизни. Слышишь, как ругаются? Это наверняка началось не сегодня, а давным-давно.
— Ну ладно, я сама схожу, меня они уже знают.
Тере вышла в освещенный пустынный коридор и, нарочно громко шаркая подошвами, направилась к палате. Не успела она подойти к двери, как ссора прекратилась.
— Не хотите ли по чашечке кофе? — Тере постаралась, чтобы ее голос звучал бодро и весело.
Там: Семь
Талья открыла глаза в надежде увидеть и услышать сменяющие друг друга цвета и звуки и поэтому в первый момент не поняла, где она, — над ней на ярко-синем небе вырисовывались темные силуэты нежных листьев плакучей ивы. Она села и поняла, что лежит на усеянной маргаритками траве около пруда с утками в парке неподалеку от школы.
Она потерла глаза, полагая, что парк исчезнет, но он оставался на месте, совершенно реальный, будто и не побывала она в другом мире, где начала учиться вкладывать в слова именно тот смысл, который хотела и должна была вложить.
Ну не приснилось же ей все это! Она же была там, беседовала со светящимися провожатыми, видела свои слова, хорошие и ужасные, плавающие драгоценными песчинками во флаконах в ожидании собственного исчезновения. Она уже поняла, что словом можно пользоваться, как ножом, а можно превратить его в цветок.
Талья встала, испытав острое наслаждение оттого, что тело перестало быть невесомым, и по-кошачьи потянулась. Ей показалось, она выросла, как бывает после нескольких дней, проведенных в постели с гриппом. Земля вроде бы стала немного дальше, брюки доходили только до лодыжек. «Вот здорово! — подумала она. — Я выросла, пока спала».
Она огляделась и вдруг ощутила забытое чувство — страх, абсолютный, неумолимый, парализующий.
Вокруг не было ни души: ни стариков на скамейках, ни детей на качелях, ни мам с колясками. Пропали голуби, певчие птицы, утки и даже оба лебедя. Окрестности затопило гнетущее молчание, будто исчез весь мир, кроме окружавших ее цветов и деревьев.
Талья с тревогой взглянула туда, где находился ближайший вход в парк — большие железные ворота, которые запирали только по ночам, — но увидела лишь густые заросли, украшенные розовой и белой россыпью шиповника. «Где я? — Паника неуклонно нарастала. — Где мои светящиеся проводники? Зачем меня сюда прислали?»
Она обогнула пруд в поисках другого входа, со стороны реки. «Если он открыт… если он вообще там есть, — мысленно поправила она себя, — то совсем рядом моя школа, можно посмотреть, есть ли на улице люди. Но если бы они там были, сюда доносились бы какие-нибудь звуки, шум машин и все такое…» И хотя в этом не было никакой необходимости, она бросилась бежать — только чтобы услышать собственное шумное дыхание и скрип шагов по гравию.
И вдруг, споткнувшись о чьи-то ноги, чуть не растянулась, но успела схватиться за дерево и удержалась, а когда обернулась, увидела Пабло. У него были сонные глаза и по обыкновению недовольная мина.
— Что ты здесь делаешь? — спросила Талья, немного переведя дыхание.
— Не знаю. Наверное, спал. Где мы?
— Вроде бы в парке Конституции, только почему-то тут больше никого нет.
— Вот видишь! — Пабло с трудом сдерживал ярость, он вообще легко впадал в это состояние. Видишь, что все это ложь? Что нас обманывают, только чтобы мы не вышли отсюда?
— Откуда?
Талья не совсем понимала, о чем речь.
Пабло поманил ее и приложил палец к губам — Талья присела рядом с ним на корточки.
— Я долго размышлял и наконец сообразил, — прошептал он. — Это ад.
От смеха Талья повалилась на траву.
— Смейся, смейся, соплячка глупая. Много ты понимаешь! А мне теперь все ясно. Мы совершили нечто нехорошее — или считали, что совершили, — и нас наказывают.
— Но как же это может быть ад, — Талья перестала хохотать, однако, несмотря на рассерженное лицо Пабло, продолжала улыбаться, — если здесь так красиво и ничего плохого нам не делают?
— Меня, например, долго держали взаперти, показывали всякое из моей прошлой жизни, на что мне не хотелось смотреть, заставляли слушать то, что не хотелось слышать, вспоминать всякие ужасные вещи, о которых я давно забыл. Теперь вот не дают уйти…
— Ты хочешь уйти? — Талья была действительно удивлена. — Почему?
— По кочану! Как можно быть такой идиоткой? Естественно, я хочу уйти, вернуться домой, к своим друзьям, к нормальной жизни.
— И к Хайме?
— Нет, даже фотографию его не желаю видеть. Я тут по его вине.
— Значит, ничему ты не научился.
Пабло пренебрежительно фыркнул, вскочил и начал Сердито отряхивать джинсы, хотя к ним не прилипло ни единой травинки.
— И все-таки это ад, — пробурчал он себе под нос. — Вот сейчас ты, уж на что несмышленая, а сказала то же самое, что говорила мама в детстве, да и отец твердит до сих пор, стоит нам повстречаться… Даже этот дурак Хайме говорил нечто подобное. «Ты так ничему и не научился», старая песня, всю жизнь ее слышу.
— Знаешь, Пабло, — Талья старалась быть спокойной и убедительной, — мы не можем находиться в аду по многим причинам, но прежде всего потому, что мы не умерли, — это же так просто.
У Пабло в глазах заплясали безумные огоньки, а на губах появилась победоносная улыбка.
— Наконец-то ты поняла, бедняжка. Именно что умерли.
Здесь: Одиннадцать
Доктор Герреро двумя пальцами держал правый глаз Тальи приоткрытым и рассматривал его с помощью какого-то блестящего серебристого инструмента. Ана и Мигель, с серыми от усталости и переживаний лицами, наблюдали за ним от двери, пытаясь по жестам предугадать результат обследования.
Врач погладил девочку по щеке, затем внимательно прочитал выписку и молча перевел взгляд на стену.
— Как она? — наконец осмелился спросить Мигель.
Доктор посмотрел на родителей. За толстыми стеклами очков его орехового цвета глаза казались очень большими.
— Состояние стабильное.
— Но что это значит? — настаивал Мигель, не замечая укоризненного взгляда жены.
— Стабильное значит хорошее, — ответила вместо врача Ана.
Мигель резко повернулся к ней и непроизвольно дернул рукой, словно собирался дать пощечину.
— Я прекрасно знаю, что значит «стабильное», не такой я невежа, как ты представляешь. Но это не значит «хорошее», достаточно на нее взглянуть, чтобы понять, что это не так. Это значит, ей не хуже, чем вчера. А еще это значит, что пока ничего не понятно или просто нам не хотят ничего говорить.
Заметив, что Ана уже готова вступить с мужем в спор, доктор Герреро с трудом сдержал улыбку:
— Вы правы, сеньор Кастро. Это классический ответ для тех, кому не нравится формулировка «всё в руках Господа». В таком состоянии мы можем поддерживать ее сколь угодно долго, надеясь, что она очнется. Чего мы не можем, так это поспособствовать тому, чтобы она очнулась. Если это вас хоть сколько-нибудь утешит, то за исключением комы и нашего бессилия помочь ей из нее выйти, все остальное у вашей дочери хорошо. Раны поверхностные, и, будь она в сознании, сейчас ушла бы с вами домой.
Он пригладил седые, но мягкие, как у младенца, волосы, которые постоянно разлетались, и поднял обе руки в смиренном жесте.
— Доктор, вы думаете, есть надежда? — спросила Ана.
— Несомненно, и вполне реальная. Требуются лишь любовь и терпение. Вы ведь ее любите, верно?
Похоже, вопрос их задел, и врач поспешил добавить:
— Насколько я понимаю, речь не идет о нежеланном, брошенном ребенке, с которым плохо обращаются, так?
— Как вы только осмелились подумать… — Мигель сжал кулаки и покраснел от злости.
— Не обижайтесь, сеньор Кастро. Мне это нужно знать из медицинских соображений. В данном случае психическое состояние ребенка имеет очень большое значение.
— Дети — это лучшее, что у нас есть, — сказала Ана, и глаза ее заблестели от слез. — Самое важное в жизни.
— Значит, будем надеяться. Я попозже еще загляну. Да, вы не возражаете, если мы поместим сюда парня, тоже пострадавшего в той аварии и тоже находящегося в коме? У нас довольно тесно, к тому же его родственники пока не объявились, и ему будет полезно находиться в помещении, где звучат людские голоса. Талье его присутствие ничуть не помешает. Правда, некоторым не нравится, когда мужчина и женщина находятся в одной палате, но они еще так молоды, и оба в коме… Если вы не против…
Ана и Мигель согласились, и доктор попрощался до вечера.
— Совсем мальчишка, и некому о нем позаботиться, — с сочувствием произнесла Ана.
— Это правда? — Мигель заглянул жене в глаза. — Что дети — самое важное в нашей жизни?
— Конечно.
— А наши ссоры по поводу твоих амбиций, моей работы, твоей свободы и всего прочего…
— Это тоже важно, — сказала она, поджав губы.
— Знаешь, а мне сейчас на все это наплевать. Если бы кто-то вернул мне Талью такой, какой она была два дня назад, я бы предложил ему и свое место в банке, и карьеру, и зарплату, чего бы он ни пожелал. А ты разве нет? Не отказалась бы от диссертации, от своих друзей-поэтов, от конкурса в университете?
Ана кусала губы, и горло у нее дергалось, словно там что-то застряло.
— Хватит, Мигель. Я бы все отдала, если бы Талья снова сказала, что любит меня, — только и смогла она произнести и разрыдалась.
Очнулись они плачущими в объятиях друг друга.
Там: Восемь
В парке ничего не изменилось. Солнце будто застыло в зените, а вместе с ним и тени деревьев. Ребята обошли все известные Талье выходы, но вместо ворот и калиток обнаружили лишь живые изгороди, розовые кусты и огромные каштаны, терявшиеся вдали, словно парк был бесконечен.
Спустя какое-то время — неизвестно какое, поскольку часы у обоих остановились, — они решили вернуться к пруду и там на травке подождать, не случится ли чего.
— Похоже на ожидание устного экзамена по предмету, о котором не имеешь ни малейшего представления, — сказал Пабло. — Знаешь, что провалишься, и в то же время ждешь не дождешься, когда вызовут, — только бы побыстрее отстреляться.
Талья оторвала взгляд от венка из маргариток, который взялась плести от нечего делать.
— Я тоже ничего не понимаю. Там я училась и была счастлива и вдруг оказалась здесь и маюсь от скуки.
— Ты училась?
Она рассеянно кивнула и снова принялась за венок.
— Чему?
— Это трудно объяснить. Мой проводник сказал, что слова несовершенны, и был прав. Мы многое не умеем выразить, не находим нужных слов и вместо них произносим другие. А еще очень важны тон и интонация, с которой ты говоришь, то, как ты смотришь, как двигаешь руками… Слова, причинившие боль, запоминаются лучше всего.
— Это все религиозный вздор, — презрительно обронил Пабло.
— Просто ты меня не понимаешь и потому злишься. Ты ведь старше и должен был бы понимать, а не выходит.
Тут Талья с удивлением обнаружила, что ей стали ясны ранее непонятные вещи и ее отношение к ним изменилось в лучшую сторону.
— Тоже мне, знаток! Считаешь себя умной не по годам, вот и выпендриваешься.
Талья улыбнулась.
— Чего улыбаешься? Издеваешься, да? — с обидой спросил Пабло.
— Ты пользуешься словами как ножом. Разве плохо, что ты здесь со мной, а не один?
— Лучше бы я был один, чем с такой самоуверенной малявкой, а еще лучше с каким-нибудь взрослым разумным человеком.
Талья не ответила и сосредоточилась на венке. Она чувствовала себя спокойной и умиротворенной, как бывало, когда родители, уходя по делам, оставляли ее в приятном для нее месте, и она не сомневалась, что, освободившись, мама и папа непременно за ней придут.
— Ты похожа на пугало, — заговорил Пабло, когда ему надоело смотреть, как Талья вплетает в венок цветок за цветком. — У тебя лодыжки торчат и футболка мала.
— Просто я выросла.
— Да ты что! Никто не растет так вдруг. Если бы ты выросла, у меня борода доходила бы до груди.
Талья взглянула на него.
— И правда, ты совсем не изменился.
Неожиданно солнечный свет будто выключили, и парк исчез.
Здесь: Двенадцать
Хайме и Йоланда сидели в кафе в центре города, ожидая начала сеанса в кино, когда девушка увидела в большом зеркале на стене отражение телеэкрана, а на нем — лицо Пабло. Она быстро повернулась, но телевизор находился в углу, звук был приглушен, и она не расслышала, что говорили об их приятеле.