Наташа обвела всех прямым взглядом карих глаз, и никто не решился фыркнуть или обидеться.
Иван Васильевич невольно залюбовался дочерью, но сейчас же внутренне одернул себя. Оттого голос его прозвучал нарочито бесцветно и сухо. Как на тренировке, где в сотый раз отрабатывается один и тот же удар.
— Подъем! Собрать вещи — и в путь.
Утро уже давно наступило.
* * *
Солнце наконец-то высвободилось из путаницы каменных зубцов на том берегу бухты. Тепла вроде бы и не прибавилось, но ручьи ожили в каждой щели. В кустах стланика бурно завозились птицы, засвистели бурундуки. Золотистые рододендроны, зябко охватившие стебли собственными кожистыми листьями, словно бы вздохнули с облегчением: пережили еще один ночной заморозок. Листья поднялись, распрямились темно-зеленой розеткой вокруг тугих, готовых лопнуть бутонов. На южном склоне, где ночевал отряд, уже тягуче и сладко пахло молодой лиственной хвоей.
Наташа уложила в рюкзак посуду, оглянулась: не забыли ли чего? И вдруг увидела, что из-под камня выглянул подснежник. Лиловый цветок в теплом воротнике из мохнатых седых листьев.
«Вот и лето пришло», — подумала Наташа, но цветка не тронула. Ведь пока всего один такой храбрец выискался. А пройдет два-три дня, и вся сопка оденется цветами. Неяркими, лишенными аромата и недолговечными. И вместе с ними сразу наступит лето, потому что весны на Колыме не бывает.
Наверное, от встречи с цветком мысли Наташи побежали совсем не туда, куда она хотела.
Наташа на одно плечо накинула лямку от рюкзака и шла последней. Впереди маячила чуть сутуловатая спина Толяна — опять Ян подсунул ему что потяжелее. Сам в своей канадке гарцует впереди всех. Интересно, кто же из них звонит по телефону по вечерам? Позвонит и прикажет «страшным» голосом немедленно выйти во двор под арку.
Целую неделю Наташа думала, что это Ян, и никуда не выходила. А позавчера выдался особенный, перламутровый вечер. Предвестник белых ночей лета. Вечер сумел украсить даже пятнистые от сырости стены домов, распрямил петли переулков и в неизведанные дали отодвинул обычно близкую границу городских огней. И тогда Наташа подумала: а вдруг это звонит Толян? И вышла под арку.
Никого там не оказалось. Только вечерний едкий бриз подметал шелуху «кедрашек» да бездомный котенок играл бумажкой от мороженого. Увидел Наташу и тут же сгинул в черном зеве подвального оконца.
Может, это котенок смотрел на нее потом? Наташа не знала. Она никого не видела, она только чувствовала на себе чей-то взгляд, и ей было от него знобко.
Чтобы избавиться от наваждения, она вышла из-под арки и немного прошлась вверх по улице. А потом оглянулась. И ей показалось, что перед ней открылась дверь в чудесную страну. Никогда прежде Наташа не замечала, что скрывает за собой их дворовая арка.
Наташа стояла на знакомой до последней щербинки панели и словно бы тайком заглядывала в другой мир. Там мягко струился серебристый свет и в его волнах плыли, непрерывно меняя очертания, странные дома, деревья, отроги сопок. Наташа, понимала, что это всего-навсего стекает в ложбину вечерний туман, но она не хотела себе верить. Ведь даже небо, отчеркнутое темной дугой арки, казалось в той стране синее и выше. Там все было чужим и прекрасным.
Наташа почувствовала, как в горле встал знакомый комок — сейчас заплачет. Последнее время Наташа плакала часто. Не от горя, а от внезапно открывшейся ей красоты мира. Словно в глаза ударяло солнце.
Вот и сейчас… Ну почему никто, кроме нее, не видит двери в страну чудес?
Идет по той стороне улицы женщина, арка перед ней, но лицо женщины замкнуто и печально. Мужчина пересек арку, даже не оглянувшись. Рука суетливо перебирает мелочь в кармане. Больше никого нет.
А кто же все-таки звонил по телефону?
Наташе уже не казалось, что это кто-то из знакомых ребят. Вдруг и таинственный голос пришел из того же прекрасного, открывшегося ей внезапно мира? Вдруг она этого человека совсем, совсем не знает? А он есть, он думает о ней.
Наташа медленно вернулась домой. И почти сразу же дома зазвенел телефон, и женский голос спокойно спросил Ивана Васильевича.
Наташа ничего не ответила женщине. Она просто положила трубку на рычаг. Ведь она знала, что звонит ее же собственная учительница русского языка. Милая, чудесная Аннушка.
Наташа не могла ей нагрубить, как той, что звонила отцу года два назад, но не могла и относиться к ее звонкам спокойно.
Телефон зазвонил снова, и, прежде чем Наташа решила, что делать, вернулся отец и взял трубку сам. Ничего не поняла Наташа из его разговора с Аннушкой. Лицо отца оставалось спокойным. Глядя на него, Наташа и сама постепенно успокоилась.
Наташа подняла глаза и глянула на широкую спину отца, шагавшего впереди всех, как и положено начальнику отряда, даже самого маленького. Хорошо иметь такого отца, в тысячный раз подумала про себя Наташа.
Отряд перевалил через пологую вершину сопки, где только ржавые листы морошки торчали меж камней. С вершины открылась другая бухта, а на ее берегу — рыбацкий поселок на косе.
Сверху казалось, что лодки и лодчонки облепили узкую песчаную косу, как цыплята — курицу. Редкие дымы поднимались столбом, над крышами беленых хат. Вода в бухте была прозрачная и ослепительная. Сразу вспоминалось другое, южное, море. Не зря, наверное, казаки-землепроходцы назвали эту бухту Утешной. Возле горловины бухты белым роем клубились чайки и там же покачивав лось на якорях несколько лодок.
— Корюшка идет, — сказал Ян. — А что, ребята, спустимся в поселок, может, угостят бедных странников?
— В поселок мы, конечно, спустимся, но не сейчас, — сказал Иван Васильевич. — Сначала поищем подходящее место для спортивной площадки. Оно должно быть где-то поблизости. Рюкзаки сложим возле той лиственницы — видите, с двумя вершинами? Оттуда и начнем знакомство с местностью.
— На-а-ачнем, пожалуй, — пропел Ян, скинул рюкзак и протянул его Толяну, — положи и мой заодно.
— Ян, не придуривайся, сам до лиственницы дойдешь, — остановила его Ира.
— Зануда грешная… Ладно уж! Но вы так и не узнаете, какой гениальной мыслью я хотел поделиться с вами только что.
— Переживем, — не сдалась Ира.
Наташа, опустив глаза, теребила клейкую веточку стланика. Ведь она видела, что Толян уже и руку протянул. Ну почему он такой покорный?! Ведь он умнее, лучше Яна в тысячу раз! Наташа это поняла давно. А слушается Яна, как собачонка хозяина.
Двурогая лиственница поднялась, как штандарт победителя над разрозненным войском мелкого стланика и елохи. Чуть ниже по склону подтягивались пополнения: лиственницы веками шли в наступление на высоту. А эта, первая, уцелела на клочке намытой ручьем землицы задолго до того, как в распадок пришли люди. Постепенно дерево расчистило корнями целую поляну вокруг себя. И поселились на поляне травы.
Рюкзаки очень удобно разместились в развилке корней, а отряд пристроился, кто где смог, на короткий отдых. Все молчали.
Наташа смотрела вниз на рыбацкий поселок и думала: какие там живут люди? И что они делают зимой в этой глуши? Поселок маленький, а пурги долгие.
Строй лодок в горловине бухты вдруг разбился, и одно за другим суденышки потянулись к берегу. Утренний лов кончился.
— Пошли, что ли, так до вечера просидим, — предложил Ян.
Иван Васильевич усмехнулся про себя: не понравилось парню, что Толян ближе него оказался к Наташе, А тому хоть бы что, по-видимому. Да так и должно быть, рано им заниматься любовью всерьез, успеют еще.
— Подъем! — скомандовав Иван Васильевич громко и успел заметить, как оба парня кинулись наперегонки, чтобы подать Наташе ее рюкзак. Но она, словно нарочно, оказалась ближе к Толяну. Ян опоздал. Лицо у Яна побелело, а в глазах появилось совсем не детское выражение жгучей ревности и злости. А Наташа еще и поблагодарила Толяна.
Ян начал с остервенением выкручивать ветку лиственницы. Но весной лиственничную ветвь не так-то легко сломать: она становится упругой и гибкой, как лоза.
— Что ты делаешь? — Толян схватил Яна за руку. — Ведь лиственница триста лет растет! А эта вообще редкость, она же одна уцелела…
В глазах у Толяна было недоумение и боль, словно Ян скрутил его собственную руку.
— На Янчика накатило, не видишь? — с обычным надменным спокойствием проговорила Ира.
Наташа молча взяла Яна за руку и высвободила лиственничную ветку из его пальцев. Ветка выпрямилась, а Наташа еще секунду подержала руку Яна и тоже отпустила. Никто не проронил ни слова. Маленький отряд двинулся вдоль склона сопки.
* * *
— Иван Васильич! Иван Васильич! Мы нашли площадку! Только там медведь лежит и пузо греет! — Толян прямо задыхался от восторга.
За его спиной иронически ухмылялся Ян, а смуглое лицо Раджи выражало притворную скуку: то ли мы видывали?
— Какой медведь?
— А вы посмотрите сами… рыжий, как кот!
Иван Васильевич с девочками только что вернулся к лиственнице. Они обследовали весь правый склон, но, кроме душной стланиковой чащобы и редких болотных бочагов, ничего там не нашли. Мальчишки самостоятельно обследовали левый и вот…
— Пошли посмотрим, — сказал Иван Васильевич. — Не шумите, вперед не соваться!
Левый склон почти до самого моря стекал пологим разливом песчаного оползня. Паводки скатили вниз камни, выцарапали из земли узловатые корни стланика. И теперь лезла из песка только молодая красноватая поросль кипрея да по краям осыпи кудрявилась сизо-зеленая травка с розовыми цветами, похожими на маленькие сердца. От травки шел горький, тянущий за душу аромат, но поначалу никто не обратил внимания на редкий цветок.
Посреди осыпи блаженствовал медведь. Лежал на спине, раскинув лапы крестом, и грел на солнышке облезлое старческое пузо. Выцветшая шерсть мало отличалась по цвету от песка и росла на звере кустами. На длинной, как труба, морде застыло странное, смешанное выражение удовольствия и горести.
Ветер дул от зверя, и он не сразу учуял людей: медведя можно было рассматривать, как картинку. Иван Васильевич не собирался стрелять в старика, просто на всякий случай снял с плеча ружье. Ему было жаль зверя: зубы-то у него, поди, стерлись до корешков, оттого и складка на морде горестная, да и пузо болит после зимней лежки. Худо старику в тайге.
Наверное, каждый из ребят чувствовал это по-своему, и потому все молчали.
И тут, неожиданно для всех, Ира пронзительно свистнула в два пальца. Свист словно подбросил зверя. Он умудрился взлететь в воздух, не переворачиваясь. Потом опустился на все четыре лапы и задал деру.
Зверь бежал отчаянно, с той переливающейся, бесшумной стремительностью, какой наделены только медведи.
Вот желтый обвислый зад мелькнул еще раз в стланике на том; краю осыпи, а через минуту даже и ветки больше ре шевелились на месте, где только что пробежал зверь.
Иван Васильевич повернулся к Ире:
— Зачем ты его так испугала? Старика инфаркт мог хватить…
— Ну и пусть! — Ира зло сощурилась. — Пусть бы сдох! Зачем он живет такой противный, старый? Пристрелить его надо было, а не жалеть!
Надменное овальное лицо с прекрасным рисунком глаз и рта стало вдруг злым и неприятным.
— Если бы моя воля, я бы и людей-калек убивала. Ну… нет, не из ружья, а сделала бы так, чтобы они умерли незаметно, ничего не боясь. Разве лучше им оставаться в живых, если в жизни им ничто не принадлежит?
— Как это ничто? А Островский? — вмешалась Наташа.
— Ну и что Островский? — пожала плечами Ира. — Он родился писателем. А если бы он не мог писать, кто бы знал о нем? И что дало бы людям его мужество?
— Дало бы, Ира, — вмешался Иван Васильевич. — Пусть бы людей этих было немного, только те, кто оставался около него. Но Островским все равно восхищались бы, в кому-то даже молчаливый подвиг помог бы в трудную минуту. Не бывает иначе!
— Молчаливый подвиг? — Ира пожала плечами. — Я не думала об этом и не о том хотела сказать. Может быть, вы и правы насчет Островского… Ну, еще нескольких таких же больших людей. А я говорю про убожество, внешнее и внутреннее. Ненавижу его, понимаете?! Впрочем, извините — разговор не к месту.
И словно темную штору опустили на окно, в котором только что горел тревожный красный свет. Лицо Иры застыло в привычной надменности. Она отвернулась и пошла вниз по склону вдоль осыпи, словно намереваясь измерить ее шагами.
Толян тут же помчался туда, где только что лежал медведь, словно вмятина в песке и клочья зимней свалявшейся шерстя представляли невесть какую ценность. Наташа и Галя увидели, наконец, розовую пену цветов и заахали от восторга:
— Фиалки! Уже фиалки расцвели!
Ян и Раджа втихомолку лакомились среди камней зимовалой брусникой.
Иван Васильевич посмотрел вслед Ирине. Плохо, что она не захотела высказаться до конца. Значит, сам не сумел сказать то, что нужно было. Трудная девочка… Она теперь может месяц прожить словно в маске и ни разу не заговорит о том, что ее на самом деле мучает. Единственная дочь в очень обеспеченной семье, родители — старые колымчане.
Вспомнилось, как вместе с инспектором Клавдией Семеновной они заседали недавно на комиссии по делам несовершеннолетних. Среди тех, о ком шел разговор, была и Ира. Других ребят вызывали за мелкие кражи, за бессмысленное хулиганство. Иру — за драку в общественном месте. Страннее для девочки ничего не придумаешь, да еще такой хорошенькой. К удивлению Ивана Васильевича, выяснилось, что это не первый случай.
На комиссию вызвали Ирину мать. Отец был, как всегда, в командировке.
Мать Иры сказала, тоненько сморкаясь в невесомый платочек:
— Направьте девочку в спортивный лагерь, очень прошу! Дома она ведет себя с некоторых пор возмутительно! Никакие добрые слова на нее не действуют. Может быть, жизнь в коллективе изменит ее. Господи, страшно сказать: она мечтает об армии! Девочка!!! Моя дочь!
Дама в норковой шубке еще раз деликатно высморкалась в платочек и вдруг сразу успокоилась. Словно отбыла некую тягостную повинность.
Немолодая, но очень умело молодящаяся женщина. Таких много в этом денежном городе, где женщины часто не работают, а заняты только собой и по мере сил семейными делами.
Иван Васильевич слушал Ирину мать, а сам смотрел на дочь, и ему казалось, что он начинает что-то понимать, Ира родилась и выросла на Колыме, где испокон века живет особая мера добра и зла. На Колыме с человека спрашивают очень много, но зато готовы и многое прощать ему. Если только слабости не переходят в подлость. А Ира казалась на редкость смелой и независимой. Вероятно, была какая-то тяжелая, крайняя причина, озлобившая девочку. Ивану Васильевичу уже тогда захотелось во всем разобраться. Так Ира попала в поход.
В осыпь врезался клин молодых лиственниц, Ира обошла его и остановилась. Теперь ее не видно и можно заплакать. Но слезы только накипали где-то в глубине, сжимали обручем горло… Глупо, до чего глупо! Ей стало обидно до слез оттого, что все пожалели старого облезлого медведя и никто не догадался хоть раз пожалеть ее, Иру. Понять, что у нее на душе, почему ей хочется злить тех, кто пытается ее воспитывать.
Надо успокоиться и вернуться к ребятам, чтобы никто не приставал с расспросами. Даже Иван Васильевич. Он добрый и верит в добро. А еще, Ира знает, он ухаживает за их классной руководительницей, которую в школе любят и зовут Аннушкой. Наверное, это Аннушка и уговорила его взять в поход разных ребят из своего класса. «Молчаливый подвиг…» Слова! Красивые слова! А если в жизни все иначе? Ведь, наверное, и Аннушка, и Иван Васильевич считают, что семья у Иры прекрасная и ей только птичьего молока недостает. Если бы так!
Правда, пришла к Ирине не сразу. Очень долго она жила, как все, только немного скучнее, потому что братьев и сестер у нее не было. Ира начала рано задумываться над окружающим, оценивать поступки людей своей меркой, а не предложенной. И увидела, что ее со всех сторон теснят большие и маленькие лжи.