Баба Мотя истово перекрестилась, глядя в далекие небеса.
Когда они поднялись на крыльцо, их встретил истошный, несмолкаемый дребезг телефона. Старушка засеменила в прихожую, где-то там, в полумраке, сняла трубку.
— Да, слушаю я, слушаю… Чего?
Обернулась к столпившимся на пороге ребятам:
— Валериян есть тута?
Ян вздрогнул, нехотя кивнул и выступил вперед. Мелькнула мысль: милиция ищет! За ту историй с машиной. Только бы без отца обошлось…
— Ну, вота он, нашелся, — обрадованно сообщила кому-то баба Мотя, — чичас я ему трубку передам.
Иван Васильевич услыхал в трубке женский голос, нахмурился, но ничего не сказал. А что он мог сказать по телефону этой женщине, на которую вообще никакие слова не действовали? Женщине, у которой, кроме сына, не было в жизни ничего. Не только дела, но даже крошечного увлечения?
Ян, тоже поняв, кто звонит, небрежно взял трубку:
— Привет! Не утерпела все-таки? Но мы же договаривались…
Некоторое время слушал, потом вдруг дернул плечом.
— Да брось ты со своими заботами! Надоела! — и швырнул трубку на рычаг.
Баба Мотя ошеломленно смотрела на парня, беззвучно шевеля губами — может, молитву шептала?
Ира резко, отрывисто рассмеялась:
— Молодец, Янчик! Люблю эгоистов!
— А ведь ты негодяй, Ян, — протянула Наташа с тихим изумлением. — Да если бы у меня была такая мать…
Наташа запнулась и смолкла, по-детски поднеся руку ко рту, словно хотела удержать опасные слова. Нельзя было при Яне и Радже вспоминать о матери, которая когда-то бросила свою новорожденную дочку и уехала неизвестно куда. Мальчишки могут не понять, поднимут на смех. У этой парочки принято высмеивать все, даже вовсе не смешное.
Галя напряженно замерла, переводя взгляд с Наташи на Яна и не решаясь ничего сказать. Но Иван Васильевич видел: если бы у нее хватило решительности, она приняла бы сторону Яна. Ира, теперь уже молча, презрительно улыбалась, вприщур глядя на Наташу. Явно была не прочь поссориться.
— Вот что, — сказал Иван Васильевич, — надо поговорить. Что-то, друзья, у нас не ладится. Мне это не по душе. А вам?
* * *
Ребята устроились на старом диване и на подоконниках. Садиться на свежезастланные кровати баба Мотя запретила настрого. В комнате царила нежилая чистота.
Иван Васильевич, чтобы видеть всех сразу, присел на табуретку возле тумбочки.
— Что получается, сами посудите, — продолжал он, помогая себе неспешным движением раскрытой ладони, — один уходит куда вздумается, ни слова не сказав. Другой — отвратительно, недопустимо хамит матери.
— Хамит? — Ян немедленно соскочил с подоконника. — Интересно, а вот вы стали бы мастером спорта, если бы у вас была такая маменька?
Он что-то сделал с лицом, и Иван Васильевич чуть не фыркнул — так точно возникло вдруг знакомое надменно-обиженное выражение: «Сыночка, ты не простудишься там? Сыночка, в управлении мне сказали, что возможна буря со снегом… Это же такой ужас!»
— Шагу ступить не дает, все боится за своего сыночку! Вот и живите с этим, как хотите, — закончил Ян уже своим обычным голосом. — Вы бы смогли?
— Я бы постарался смочь, — серьезно, без улыбки, ответил Иван Васильевич. — Хотя бы потому, что ты один у матери. Не о ком ей больше заботиться.
Он замолчал на секунду, потом словно бы отвел от себя что-то плавным движением руки, чуть нахмурился:
— Да… не люблю вспоминать об этом, но скажу. У нас семья была большая, но в мои семь лет не стало ее: война прикончила. Рос я в детдоме. В хороший попал, не жалуюсь. Но знаешь, что я вспоминал все эти годы? Обиды своей матери, которые мы, дети, наносили ей. Мало ли что бывало. И так хотелось исправить хоть пустяк, хоть что-нибудь! Нет… поздно. Даже и сейчас, бывает, вспоминается материно лицо в слезах. Ах, черт! Зря я это, наверное!
Ян молчал, глядя в пол, но на лице его не было и тени обычной иронии. Кто знает, о чем он размышлял?
— А насчет бури это правда или ты сейчас придумал? — после долгой паузы спросил Иван Васильевич.
— Нет, не придумал, она сказала… — тусклым голосом подтвердил Ян. — Только когда у нас весной не ждут бури? Каждый день. А на улице — солнце. Да и вообще моей маменьке верить…
— Нельзя же так, нельзя! — не вытерпела Наташа. — Ведь сказано же: она любит тебя, потому и заботится, а ты…
А я подлец и плесень, ясно?: И мне это нравится! Ян уселся на подоконник и демонстративно стал смотреть в окно.
За окном ничего примечательного не происходило. По вытоптанной прошлогодней клумбе бегали две трясогузки, а от забора к ним напрасно подкрадывался большой белый кот с черным, словно чужим, хвостом. Несколько ребятишек трусило к бухте, где одна за другой подходили к причалу тяжелые рыбацкие лодки, И низко, чертя землю крестом тени, парил над всей этой деревенской тишью белохвостый орлан.
— Поймите, ребята, — снова заговорил Иван Васильевич, — я не требую от вас ангельского поведения. Но в лагере вас будет много, а не шесть человек, как сейчас. Что же получится, если и тогда каждый станет вести себя так, как вздумается? Вот Толя… Я ничего не могу о нем сказать плохого, но сегодня ему сурок встретился, потом гнездо чаечье… и он тут же забывает обо всем и обо всех. А Раджа сам еще не решил: то ли ему в лагере лето провести, то ли на «шалашовку» податься.
— Я?! — Раджа приложил руку к сердцу, словно бы насмерть сраженный несправедливостью. — Да чего я там не видел на этой «шалашовке»? Что я — дурной?
Иван Васильевич смотрел только на Раджу и потому, не заметил, как по лицу Иры пробежала тень, а Галя вдруг покраснела до самой шеи.
— Но ведь бегал уже, было дело.
— Молод был и глуп. Детство! — по-актерски вздохнул Раджа и закатил глаза.
Ира незаметно показала Гале кулак: молчи, Но та и без предупреждения не решалась даже шелохнуться, не то чтобы слово сказать.
…Бывают на Колыме обманные оттепели. Иногда в апреле погода стоит, как в Подмосковье: звенят, капели и розовое солнце купается в лужах. На сопках оттаивает и поднимается стланик, расползаются черные звезды проталин.
В городе ручейковыми голосами перекликаются пуночки и растревоженно каркают деловитые черные вороны. Все ждут несбыточного чуда.
В этом году весеннее безвременье держалось чуть не месяц и перепутало наблюдения фенологов за многие годы. А еще растревожило ребячьи души.
Отчасти именно погода и была виновата в том, что неугомонную Иру потянуло на «шалашовку». Отчасти же — донельзя напряженная атмосфера дома. Кажется, отец все же что-то узнал о летчике, и теперь родители бурно ссорились тайком от дочери, а при ней сидели со злыми раскаленными лицами, но молчали. И под любым предлогом выставляли Иру на улицу — к подругам, в кино, куда угодно…
Ира даже не знала толком, что означает слово «шалашовка». Услыхала его мельком и решила, что это нечто вроде вольного ребячьего поселения в сопках. Не хотят люди никому подчиняться — вот и уходят из города и живут как вздумается.
Долго уговаривала Галю: не хотелось идти одной. Не от страха — просто было скучно. Обещала, что пойдут они днем и сразу вернутся. Никто даже и не узнает о их походе. Недалеко ведь: по слухам, «шалашовники» обосновались на сопке, что над портом. Там каждый камень до блеска подошвами выглажен, бояться нечего.
— Дуреха ты, — сердито уговаривала подругу Ира, — мы же им и на глаза не покажемся. Посмотрим осторожно из-за камней и уйдем. Но ведь интересно же!
— Тебе всегда интересно то, что нельзя, — не соглашалась Галя. — А вдруг там бандиты прячутся?
— Какие бандиты? Пацаны! — не сдавалась Ира. — Я же слышала: уходят из дому на сопку и живут там в шалашах, а кто — в землянках. А чуть что — побросали все, и нет их! Потом снова возвращаются… И никто им не указ, а живут по справедливости.
В конце концов она уговорила Галю.
Ире всегда удавалось ее уговорить, если чего-то очень хотелось.
Воскресным днем девушки надели лыжные костюмы и вышли из дому, сказав, что идут в парк. Сами же переулком незаметно свернули к сопке, которая спящим зверем возвышалась над портом.
Очень скоро они убедились, что обжитых сопок не бывает. Только подножье горного кряжа испятнали неровные заплаты картофельных огородов. Дальше начиналась тайга. Обломанная, низкая, исхоженная грибниками и все равно неожиданная и почти непроходимая. Никаких следов жилья в ней не обнаруживалось. Валялись ржавые консервные банки, торчали из-под неглубокого подтаявшего снега жухлые клочья бумаги, чей-то рваный ботинок, память о коротких летних набегах грибников и ягодников. Там и тут, фыркая и шурша, отрывались от земли потревоженные лапы стланика. А больше ни звука. Только далеко внизу бессонно шумел порт.
— Ну и зачем ты меня сюда завела? Кого мы ищем? — скоро начала ворчать Галя. — Вечно ты выдумываешь не знаю что…
Но Ира, может быть назло ей или самой себе, упорно карабкалась вверх по склону. И молчала. Она всегда злилась молча.
Снег на сопке не держался, а теперь сошел и тот, что был, но земля не растаяла, наст под кустами заледенел намертво. Можно было обойтись без лыж. Только ботинки скользили предательски и на камнях и на мерзлых проталинах. Приходилось хвататься за что попало — чаще всего за ветки стланика. Руки быстро облепила смола. Галя совсем скисла.
— Ладно, — вздохнула Ира, — возвращаемся. Летом я еще раз сюда приду. Сейчас просто рано.
И вот тут выяснилось, что обратной дороги нет! Где-то совсем близко осталась в стланике широкая просека, пропаханная бульдозером во время летнего пожара. Где-то совсем близко бурлили городские улицы, грохотал и скрипел лебедками порт. Но вокруг теснилась непроходимая стланиковая чащоба, и не было из нее выхода.
Девушки пробовали продираться сквозь стланик напролом — узловатые гибкие ветви опутывали их, как канаты, и отбрасывали назад. Пробовали нырять под ветвями — не хватало места: ведь не по-пластунски же ползти по мерзлой земле и камням!
А короткий предвесенний день таял. Из-под корневищ стланика, из-за ребристых камней поползли сумеречные тени, путали расстояния, обманывали глаз кажущейся близостью городских огней.
Галя тихо плакала, Ира сквозь зубы ругалась, и обе они уже одинаково отчаялись, когда наконец-то нашли бульдозерную просеку. Ту, первую, или какую-то новую — в темноте было не разобрать. Важно, что вела она вниз, а значит, к городу. Скользя и спотыкаясь, они побежали по обмерзшим колеям.
Казалось, конца не будет бесконечным извилинам бульдозерного следа и никогда они не выберутся из этого царства тьмы и хищных скрюченных ветвей, хватающих за одежду. Но след внезапно оборвался, словно в землю ушел, прямо перед ними смутно зачернел какой-то непонятный частокол, а впереди и очень далеко на крутом вираже шоссе вдруг вспыхнули огни машины. Свет фар ослепил и погас, но обе девушки успели заметить, как тронутые световой волной на миг засияли жестяные венки на крестах и металлические обелиски.
В темноте они обогнули сопку и вышли на кладбище! Теперь, чтобы попасть на дорогу, надо или очень долго огибать его, ломая ноги на кочковатом болоте, или идти напрямик. Крепкого забора у этого места ни в какие времена не бывало, пройти можно. Только где набраться храбрости?
Пока шли по сопке, не замечали, что к ночи ударил порядочный мороз, лед под ногами начал похрустывать, а плечи под курткой словно обручем сковало.
— Пошли! — решилась Ира. — Иначе мы замерзнем и век не выберемся отсюда! Нечего реветь, не поможет!
— Да… сама заманила, а теперь еще и через кладбище идти… — хныкала Галя. — Выводи на дорогу как хочешь!
— И выведу. Пойдем, — потянула ее за рукав Ира. — Ты что, маленькая — покойников бояться? А не пойдешь — одна уйду, а ты как знаешь!
И такая жестокая решимость прозвучала в голосе Иры, что Галя больше не сопротивлялась: покорно полезла в заборную дыру.
Машины по шоссе проходили довольно часто, и девушки, петляя, шли на их свет. Было тихо и очень темно — не рассмотреть могил, и потому дорога эта скоро стала казаться Гале такой же трудной и бесконечной, как в сопках, но не более страшной. Не все ли равно, что смутно чернеет в темноте по сторонам: тайга или неразличимые кресты и обелиски? Больше пугает то, что можешь рассмотреть.
Первой шла Ира, Галя за ней, держась за руку. Ее охватило тяжкое сонное оцепенение. Она чувствовала только чужие пальцы в своей руке, и больше ничего. И вдруг эти пальцы напряглись и словно окостенели.
Ира не вскрикнула, она просто остановилась и замерла, дыхание стало коротким, будто ей не хватало воздуха. Галя почувствовала: впереди страшное. Сонную одурь как рукой сняло, но она не видела и не слышала ничего!
Вот мелькнула на повороте еще одна машина, и тут Гале показалось, что темная стрелка обелиска впереди словно бы раздвоилась и что-то, тоже черное, бесшумно двинулось, как бы отплыло в сторону.
— Гадина! Что ты делаешь?! — закричала Ира и рванулась куда-то вперед, выдернув руку из ослабевших Галиных пальцев.
Больше Галя не помнила ничего. Пришла в себя от того, что Ира терла ей снегом лицо и ворчала сердито:
— Дура, вот дура-то! И надо мне было гнаться за этой гадиной… Она же тут каждый поворот на память помнит.
— Что… кто это? Какая гадина? — тихо спросила Галя и поднялась с земли.
— Воровка. Цветы обирает с могил. Те самые цветочки за рупь шестьдесят, — проговорила Ира с каким-то странным выражением, но Галя почти не слышала ее.
— Идти-то можешь? — обеспокоенно спросила Ира. — Нам совсем ведь немного осталось. Ты… прости меня, ладно? Держись за плечо, я тебе помогу.
И что-то до того ласковое и доброе послышалось в сильном голосе Иры, что Галя вновь готова была брести за ней хоть на край света.
Но далеко идти не пришлось: на повороте шоссе их подобрала машина с рыбозавода. Шофер сначала пытался выведать у девушек, откуда они взялись в таком месте и в такую темень? Потом отступился и замолчал, только насвистывал сквозь зубы вновь вошедшего в моду «Бродягу».
Дома попало обеим, хоть и по-разному. Ире долго и нудно читал нотацию отец, а мать молча картинно вздыхала. Тихие родители не менее тихой Гали были просто ошеломлены внезапным исчезновением дочери. Так или иначе, правды взрослые не узнали.
…Ира повернулась к Радже:
— А что там, на «шалашовке», было интересно?
Раджа недобро усмехнулся:
— Ага… очень. Как в кино. Только в кино бьют других, а ты смотришь, а здесь лупят тебя, а смотрят другие. Ясно?
Ира неопределенно пожала плечами.
Иван Васильевич поднял руку:
— Хватит! Так мы вовсе в сторону от дела уйдем. Кстати, «шалашовки» давно и в помине нет, бегать вам некуда… Что касается Яна, — Иван Васильевич чуть заметно улыбнулся, — если я потребую, чтобы он извинился перед матерью, то это мало что изменит в ваших отношениях, Ян, верно?
— Янчик на матери и отыграется, будьте уверены! — съязвила Ира.
— Я подумаю, — с неожиданной серьезностью ответил Ян. — До возвращения в город. Хорошо. Боюсь, что там найдется, о чем поговорить и без этого.
Он махнул рукой и замолчал, пристально посмотрев на Раджу. Но тот никак не ответил на этот взгляд, и Иван Васильевич опять почувствовал, как нечто неуловимое прошло мимо него. Но как узнать, что означал этот взгляд Яна?
— Трудно с вами толковать, друзья, — вздохнул Иван Васильевич. — Сами вы не знаете, что захотите через минуту. Ну что же? Еще вопрос: в поселковую столовую обедать пойдем или костер будем жечь на сопке?
— А зачем мы продукты тащили тогда? Пошли на сопку! Надо, чтобы все по закону, — первым откликнулся Раджа.
— Да, традиции — великая сила, — лениво потянулся Ян и встал. — На сопке даже баночный рассольник романтичнее, чем в местной пищеточке. Не так ли?
— Актер! — бросила Ира.
— Еще один гол в мою пользу! — обворожительно улыбнулся Ян, — Кем я еще сегодня не был, подумайте-ка?
— Самим собой, — тихо подсказала Наташа и первой пошла к двери.