Теперь небольшую семью Варкуниных часто навещает юная посетительница.
Женя Снегирева обязательно приходит раза три, а то и четыре в месяц и непременно приносит с собою одно или два стихотворения. Обыкновенно это небольшие стишки о цветах, прогулках по лесу или по полю. Или о солнечном сиянии, иногда о таинственных феях или сказочных принцессах. Иногда просто посвящения в альбом подругам. Теперь уже Женя не стесняется Верочки и даже лично читает ей свои произведения.
Верочка Варкунина обыкновенно из двух выбирает одно, более удачное, и обещает его на другой же день показать редактору. А через сутки уведомляет молоденькую поэтессу письмом, что стишки ее приняты и что она может зайти к ним, Варкуниным, за деньгами.
Таким образом, Женя Снегирева зарабатывает до двадцати рублей в месяц и ее труд (такой в сущности легкий) служит большим подспорьем нуждающейся семье.
Теперь деньги, зарабатываемые Соней, идут только на требования семьи: на ней лежит обязанность платы за квартиру, стол, дрова и одежду.
Больной же отец целиком на руках второй дочери. Женя на собственный заработок кормит его особенными, доступными больному организму, кушаньями, платит за визиты доктору, покупает вино, лекарства.
Девочка ожила как будто. Она вся сияет. Радостно идет она в гимназию, еще более радостная возвращается домой, занимается хозяйством, готовит уроки, ухаживает за больным отцом, а вечером идет за ширмы, где на сундуке стелется ей постель в комнате отца, и там «творит», то есть пишет стихи.
Иногда это занятие ей плохо удается, и при свете огарка Женя, читая свои новые вещицы, вышедшие из-под ее карандаша, томится сознанием, что все это плохо и неинтересно.
Иногда же бывает обратное: прочитав какой-нибудь из своих стишков, маленькая поэтесса улыбается, откладывает его в сторону, чтобы завтра переписать его при более подходящей обстановке, и, порвав на мелкие клочья целую кипу других, неудачных, по ее мнению, тушит огарок и укладывается на свое жесткое ложе.
* * *
Был теплый весенний вечер конца апреля, когда Женя, быстрыми и легкими прыжками одолев высокую лестницу, звонила в четвертом этаже перед дверью Варкунинской квартиры. Она была нынче в самом лучшем настроении духа. Подошла весна. Через несколько дней наступало 1-е мая. А в мае корректорша Варкунина обещала, что будут напечатаны стишки Жени. И первые — "Весенняя прогулка", и другие — все те, за которые она уже получила гонорар по двугривенному за строку. В кармане у Жени лежит еще новое стихотворение, но это уже осеннее; в нем говорится об опавших с деревьев яблоках и пожелтевших листьях. Но оно длинное и очень удачное. Главное длинное. И это как раз кстати. Осенью надо покупать теплые пальтишки Рае и Манечке. А тут как раз восемьдесят строк. По восемь рублей на каждое пальтишко хватит. Слава Богу, что Женя смогла заработать их.
И от сознания этого лицо девочки дышит счастьем, а серые глазенки горят радостным огоньком.
— Дома барышня, Феклуша? — осведомляется она у отворившей ей дверь прислуги.
— Ни барышни, ни барыни нетути! Вас не ждали нынче, барышня. Уехали на кладбище к барину покойнику. Нынче ведь воскресенье.
— Знаю, знаю, Феклуша, — немного разочарованно прозвучал голос Жени, — я так, на всякий случай, забежала. Работу свою принесла. Вы мне позволите в спальню пройти к Вере Петровне, написать записку?
— Идите, ладно!.. Бумагу и конверт в ящике стола возьмите. А мне некогда. Кофей жарю себе. Еще пригорит. Ящик открыт. Не на ключе. Берите и пишите себе с Богом!
Женя не заставила повторять приглашения и быстро прошла в спальню.
Вот она милая, славная Верочкина комнатка, где она впервые узнала счастье! Счастье, сознание, что она, Женя — талант, настоящий поэтический талант! Ее печатают, ей платят гонорары за стихи, скоро она увидит их на страницах «Труда». Тогда уже не придется скрывать от подруг. Тогда уже вся гимназия узнает, будут ее уважать, ею гордиться. А все Вера Петровна устроила! Милая, хорошая Вера Петровна!
Женя с любовью и умилением взглянула на портрет корректорши Варкуниной, стоявший рядом с портретом ее матери на письменном столе, перед нею. Потом протянула руку по направлению письменного стола и выдвинула ящик. Там действительно лежала пачка почтовой бумаги и конвертов, а рядом с ними…
Женя быстро взглянула на то, что лежало около бумаги, и вся краска бросилась ей в лицо.
Ее стихи! Те самые стихи, которые в продолжение четырех почти месяцев она передавала корректорше Варкуниной, за которые получала гонорары, помогавшие Соне содержать семью.
Но что это? Почему через Женины стихотворения проходит сделанная синим карандашом крупная надпись?!
Девочка нерешительно протягивает руку, берет пачку давно исписанных ею листков и читает первую попавшуюся ей на глаза надпись: "К печати не годится вследствие полного отсутствия дарования у автора".
— Ах!
Листок со стихами вываливается из рук Жени, а сама она, бледная как смерть, откидывается на спинку кресла и дрожит мелкой дрожью насмерть взволнованного человека. Сердце ее стучит так, что как будто слышно его громкое постукивание в комнате.
И все же она находит в себе силы наклониться над ящиком и вынуть оттуда другой листок.
Это второе или третье ее стихотворение… Через всю страницу его проходит синяя надпись… Буквы прыгают в глазах Жени. Она чуть не вскрикивает, приглядевшись к надписи второго листка:
"Наивно, по-детски, не годится для печати".
А за этой второю надписью еще с десяток других. Ровно столько же надписей, сколько было взято корректоршей Варкуниной стихотворений Жени. И ни одной, удовлетворявшей хоть сколько-нибудь уязвленное самолюбие юного автора!
"Слабые стихи", "невозможны для печати", «неподходящие», "ни капли дарования" — все эти злосчастные надписи заставили закружиться голову Жени… Серый туман пополз перед ее глазами, застилая зрение…
И слезы брызнули у нее из глаз…
Женя плакала горько и неутешно над раскрытым ящиком письменного стола.
"Какой позор! Какое униженье! — мучительно выстукивало сердце девочки. Как долго пользовалась она услугами и средствами корректорши Варкуниной, наивно воображая, что зарабатывает хлеб своим собственным трудом?
А эта милая, великодушная девушка помогала ей целые четыре месяца, выплачивая гонорар из своего кармана за эти ужасные стихи, забракованные редактором, которым никогда-никогда не суждено увидеть света! О, какая она глупая, Женя, если могла поверить, что эти плохие, бездарные стихи могли быть действительно когда-нибудь приняты в печать!"
Жгучий стыд душил девочку, слезы надрывали ей грудь, самые мрачные мысли толпились в ее головке.
И вдруг все это покрыло одно страшное, поистине трагическое сознание, что она, Женя, не будет уже больше в состоянии помогать своей семье вносить посильную лепту в лечение и содержание больного отца, не сможет помогать Соне…
И ужас перед своим бессилием совсем завладел взволнованным существом девочки.
В своем отчаянии, вся отдавшись тяжелому недетскому горю, она не слышала, как протрещал звонок в передней, как тяжело застучали сапоги Феклы, как мягко прозвучали легкие шаги Верочки, и опомнилась лишь, увидев перед собою милое сочувствующее личико корректорши Варкуниной и услышала у своего уха ее нежный, ласковый голос:
— Я вижу, что вы все узнали, милая Женя… Ну, ничего не поделаешь… моя бедная крошка!.. Ничего исправить нельзя. Но не надо так отчаиваться, Женюра… И взрослым людям забраковывают их работы… Не у каждого к тому же есть писательский талант… И ничего позорного в этом нет… А вот раз вы уже узнали все, моя девочка, то я могу вам теперь дать большую работу и гораздо более выгодную, нежели эти… эти злополучные стихи. Мне доставили огромную переписку, а времени у меня нет для нее совсем. Переписка не к спеху. Ее можно доставить частями. У вас скоро кончатся занятия в гимназии, вот и возьмите на лето. Согласны? Ну же, отвечайте, Женюра!
Верочка обняла свою юную приятельницу и ласково заглядывала ей в глаза… Что было отвечать Жене?
Точно молотом ударила мысль в разгоряченную волнением голову: "Что если эта работа дается от самой Веры Петровны? Что если сама корректорша Варкунина «придумала» эту переписку и сама же будет платить ей Жене из своего кармана, как и до сих пор?…"
Дух захватило в груди девочки от одной этой мысли, и, захлебываясь от волнения, она поделилась ею с молодой девушкой.
— Да что вы, милушка! Да Господь с вами! Переписка самая настоящая и дело вы будете иметь не со мною даже, а с конторой. Там и деньги будете получать. А меня и мою старушку не забывайте, заходите к нам, когда будет времечко, да почаще, — успокоила ее Варкунина.
— Спасибо! — чуть слышно пролепетала Женя. — Спасибо! Когда вырасту, я отплачу вам, даст Бог, за все, за все! И… и…
И, не договорив, она бросилась на шею Варкуниной и покрыла ее лицо поцелуями.
Теперь Женя имеет уже настоящую работу. Перепиской она зарабатывает много больше, чем стихами. О предыдущем своем заработке она не может вспомнить без краски стыда.
С корректоршей Варкуниной они связаны самыми тесными узами дружбы. Верочке Женя поверяет все свои радости и горести, и корректорша Варкунина не менее откровенна со своим юным другом и очень охотно, в свою очередь, рассказывает ей все несложные события своей жизни.
Только об одном умышленно умолчала корректорша Варкунина: о том, из каких средств выплачивала она гонорары юной непризнанной поэтессе.
Но Женя Снегирева догадывается и об этом. И все крепче и нежнее привязывается с каждым днем к своей взрослой подруге, к своей любимой Верочке.
Мастерская мадам Пике
К двум часам дня начинается обычный съезд у большого серого дома, между этажами которого висит черная вывеска с золотыми буквами. На вывеске крупным шрифтом значится: "Модная мастерская мадам Пике".
В модной мастерской в два часа ежедневно, кроме праздников, начинается обычная сутолока. Сама мадам Пике, очень полная, низкорослая особа, в неизменном черном шелковом платье, с подозрительно темными волосами и напудренным лицом, плавно выступает из рабочей в примерочную, широко распахивает смежную дверь с гостиной и на чистейшем французском языке приветливо обращается к собравшимся там дамам: "Пожалуйте, сударыни", — с приветливым жестом пухлой руки, унизанной перстнями.
Дамы не без волнения по очереди переступают порог примерочной.
Все они чуть-чуть побаиваются этой на вид такой любезной мадам Пике.
Но Боже сохрани начать спорить с хозяйкой модной мастерской. Мадам Пике не выносит противоречий, не выносит никакого постороннего мнения, кроме своего собственного или мнения своей старшей закройщицы. Она не терпит, чтобы ее заказчицы придумывали что-либо "от себя" для своих нарядов. Они должны вполне полагаться на ее вкус, мадам Пике, в деле выбора цвета, фасона, гарнитуры костюмов, в противном же случае мадам отказывается работать на слишком самостоятельную клиентку. А этого отказа заказчицы боятся больше всего. Гораздо больше боятся, нежели неподходящего цвета для своего костюма или не идущего им фасона, навязанного им мадам Пике. Еще бы! Модная мастерская мадам имеет такую почтенную репутацию! У нее шьют самые выдающиеся в столице, с громкими именами и видным положением, клиентки.
В два часа дня в ее примерочной, застланной дорогим ковром, с двумя огромными трюмо, одно против другого, можно встретить и титулованных барынь и барышень, и жен и дочерей консулов, и миллионерш-коммерсанток, и знаменитых актрис.
Все они покорно ждут своей очереди и с одинаково любезной улыбкой по адресу мадам переступают порог примерочной. Каждая из этих важных дам с особенной гордостью называет себя клиенткой мадам Пике.
Кому-нибудь и на кого-нибудь Пике шить не будет. Для этого существуют другие «обыкновенные» фирмы, как говорит она сама, и при этом кривит рот в презрительную улыбку. А у нее все ее клиентки "не кто-нибудь", а люди с именами, люди, известные всей России кто своим богатством, кто положением мужа или отца, а кто и собственным талантом. Попадают они с выбором в модную мастерскую мадам Пике и считают честью для себя заказывать в модной мастерской свои наряды. На мастерскую мадам Пике установлена такая же мода, как на оперу с участием Шаляпина, как на новый род спорта «скетинг-ринг», как на вычурные, эксцентричные прически.
И немудрено поэтому, что около двух часов ежедневно у подъезда серого дома, где весь бельэтаж отдается под мастерскую и прилегающую к ней квартиру мадам Пике, останавливаются самые щегольские экипажи, кареты, автомобили и сани.
Расфранченные, в дорогих мехах и нарядных шляпах, дамы и барышни при помощи выездного лакея и швейцара спешно выходят из экипажей, поднимаются по широкой, устланной ковром, лестнице и исчезают в гостеприимно раскрытой перед ними двери модной мастерской.
Там приходится ждать в гостиной, если явишься не первою, совсем как в приемной известного врача-профессора, пока плотно прикрытая дверь в примерочную не раскроется и не выпустит более раннюю клиентку, а то иногда и целый десяток таковых.
В примерочной, кроме мадам Пике, которая сама ничего не примеряет, а, сидя в удобном кресле, лишь величественно отдает приказания, где подколоть, где ушить, где срезать, где припустить, — находится еще высокая, худая, белобрысая с изжелта-бледным некрасивым лицом и маленькими, сердито бегающими глазками главная закройщица Роза Федоровна. Эти глазки одновременно следят и за заказчицей, и за примеряемым ею нарядом, и за двумя мастерицами, ползающими вокруг клиентки по полу с булавками во рту, и за девочками-ученицами, подающими булавки.
И успевает, о, как много успевает она сделать в одно и то же время! Успевает и заколоть лишний шов на лифе заказчицы, и выбранить за ошибку мастерицу, и ущипнуть самым незаметным образом зазевавшуюся девочку-ученицу, так, разумеется, чтобы заказчица не заметила этого.
Роза Федоровна — чудовище. Это злой гений мастерской мадам Пике, по мнению мастериц и девочек-учениц. Если «сама» вспыльчива и накричит под злую руку, а то и ударит девочку, не взрослую швею, конечно, своей пухлой, унизанной драгоценными кольцами рукой, то это переносится как-то легче. «Сама» справедлива и зря не обидит никого. Но зато Роза Федоровна! Эта зла, даже жестока, и, как кажется ее подчиненным, ей доставляет огромное удовольствие чинить суд и расправу над провинившимися жертвами. Мастериц, впрочем, она притеснять не смеет, и вся ее немилость по отношению к ним заключается во взимании штрафов, на которые она не скупится ни в каком случае. Но зато ей нечего стесняться с девочками-ученицами. Последние с детского возраста были отданы бедными родителями "в ученье". Все они из нищенски-нуждающихся семей. Таких учениц у мадам Пике четыре.
Рыхлая, с нездоровым желтым лицом Степа Дурнина, апатичная, болезненная девочка; живая бойкая черноглазая Танюша Морозкина, любимица Розы Федоровны, острая на язык девочка, но которой сторонятся ее сверстницы именно за это ее чрезмерное уменье угождать «Розке», как называют за глаза в мастерской старшую закройщицу; Анютка, отчаянная девочка, проделывающая невероятные вещи, в смысле шалостей и проказ, и подвергающаяся не менее невероятным наказаниям со стороны «Розки»; и, наконец, Ганя, тихая двенадцатилетняя девчурка с испуганными, как бы раз навсегда остановившимися от страха серыми глазенками и с мелкими, как бисер, веснушками на миловидном детском лице.
Была тут еще недавно пятая девочка, но она умерла три месяца тому назад и о ее смерти среди младших членов модной мастерской бродят еще и до сих пор какие-то странные, жуткие и таинственные слухи.