«У них плохо используется полтора года их жизни, а у нас на Земле по крайней мере три года».
«Это ж почему?» – мысленно спросил Юрий свою беспокойную память.
«А потому, что читать и считать ты, например, умел в пять лет, а потом до второго класса ты, в сущности, ничему новому не научился».
«Но…»
«При чем здесь „но“? – сказала беспокойная и строгая память. – „Но“ здесь ни при чем. На Розовой земле теряют полтора года, да и то только космонавты, потому что при разгоне им и в самом деле трудно учиться – слишком сильна гравитация, а на нашей Голубой – целых три. Так что „но“ здесь ни при чем».
И Юрию пришлось согласиться. Он легонько вздохнул и задумался над тем, что на белом свете есть много правильных пословиц. Например, ну… как ее?.. Ну, где говорится о том, что в чужом глазу мы очень легко замечаем даже соринку, а вот в своем пусть торчит суковатое бревно, а мы будем считать, что все правильно и все очень замечательно.
Когда Юра собрался пофилософствовать на эту тему, кто-то требовательно ткнул его в ногу.
С трудом преодолевая все усиливающуюся гравитацию, Юрий приподнял голову и увидел возле своих ног верного Шарика.
Шарик всегда отличался очень умными и, как говорили все мальчишки на улице, человеческими глазами. А сейчас они были такими, что Юрий, несмотря на гравитацию, дернулся и приподнялся в своем кресле. Глаза у Шарика были не только умными, но еще и страдающими, растерянными, такими, что Юра сразу бросился на помощь своему товарищу.
Но помочь он не успел, потому что, когда он все-таки приподнялся в своем кресле-кровати и сел, от удивления у него опустились руки:
Шарик был Шариком и в то же время он уже не был Шариком.
Он стал совсем другим. И не только потому, что у него необыкновенно поумнел и очеловечился взгляд, хотя и это было очень важно. Ведь если бы не огромный, свисающий набок язык, можно было бы ожидать, что собака вот-вот заговорит на человеческом языке. Но главное все-таки было в том, что Шарик необыкновенно вырос и вытянулся. На месте одного Шарика стало по крайней мере два.
Когда собака поняла, что от обалдевшего хозяина ждать помощи нечего, она горько усмехнулась и подобрала язык.
Несколько секунд вся морда Шарика, его уши и даже тело странно и непонятно дергались, морщились и передвигались. Доносились какие-то неясные, приглушенные звуки: клохтанье, повизгивание, хрипы. Потом все стихло. Шарик устало вывалил сухой язык и посмотрел на Юрку так, что он понял четвероногого друга.
«Хотел тебе все объяснить. Юрка, но ничего не получилось. Не умею. Понимаешь? Очень это обидно – не умею, и все тут».
И, не ожидая, пока Бойцов придет в себя, Шарик медленно повернулся и медленно, осторожно, словно на льду, стал передвигать лапы. Он не шел, а именно передвигал лапы – старательно и трудно.
Они подгибались и иногда подводили Шарика, разъезжались в стороны. Но Шарик упрямо подтягивал свои непослушные лапы и сосредоточенно вышагивал к приоткрытой двери.
В дверях он остановился и оглянулся. Взгляд у него опять был печальный и слегка растерянный. Потом на морде мелькнуло выражение усмешки. Как будто он хотел сказать:
«Видишь, брат, как все неладно получается.
Прямо и не знаю, что делать. А ты не поможешь. Лежишь и молчишь».
Юрка действительно молчал, хотя и не лежал, а, скорее, сидел.
На прощанье Шарик пронзительно посмотрел на него, укоризненно покачал головой и скрылся за дверью: большой, длинный, странно… нет, не то что худой, а какой-то мосластый. Словно в нем костей было много больше, чем для него требовалось. И эти словно лишние кости выпирали из неопрятной, торчащей во все стороны шерсти.
Да, по всем приметам, в глубину космического корабля поковылял Шарик, и в то же время это был уже совсем не тот Шарик… «Ведь он хотел… – подумал Юра, —хотел что-то сказать мне… объяснить, что с ним произошло, но у него ничего не получилось. А почему? Наверное, потому, что у него язык не такой, как у нас. Язык у него слишком уж длинный».
И Юрий, сам того не замечая, высунул свой язык и кончиком попробовал достать хотя бы до подбородка или до носа.
Измерения показали, что, по сравнению с собачьим языком, Юркин язык был короче, наверное, в два раза. А может быть, даже больше.
«А как ему хотелось что-то мне рассказать… Как хотелось! – опять подумал Юрка и поэтому не успел убрать язык. – Ведь это, наверное, такое мучение – понимать, что говорят другие, и ничего не уметь сказать. Надо что-то с ним делать…» – благородно решил Юрка и услышал недовольный голос Тэна:
– Ты что язык показываешь?
– Какой язык? – искренне удивился Юрка: он совсем забыл, что после опыта не успел убрать свой язык.
– Ну, если у тебя два языка, тогда, конечно… вопрос уместный.
– Я не показываю. Просто… просто я посмотрел на Шарика…
– Не оправдывайся, – поморщился Тэн, – Шарик здесь ни при чем. Ведь он пошел… – Тэн замялся, – ну ты сам понимаешь…
– Ничего я не понимаю, – обиделся Юрка. – Просто он пить хочет – вот и пошел.
– Не думаю… Во всяком случае, это ему не удастся.
– Почему?
– Для того чтобы отвернуть кран с водой, нужны руки, а у него, по-моему, нет рук.
– Он и зубами сумеет… Вы его просто плохо знаете. Это такой… такой… – с некоторой гордостью ответил Юрий и почему-то успокоился.
Ему и в самом деле показалось, что с Шариком не произошло ничего необыкновенного. Наверное, ему показалось, что собака так уж заметно изменилась.
Измениться, конечно, изменилась. Но в этом нет ничего удивительного: что ни говорите, а они находятся в космосе. И главное, с ними обоими происходят странные события. И науке еще не известно, как все такое и подобное влияет на собачий организм. Может быть, и сам Юрий изменился, только он еще не замечает этого. Вот когда изменения заметят другие, хотя бы голубые люди, тогда нужно бить тревогу, а пока следует молчать и наблюдать.
Чтобы успокоиться. Бойцов задал Тэну новый, довольно каверзный вопрос:
– Ладно. С Шариком понятно. Непонятно другое. Что вы будете делать после этого полета?
– Как – что? – искренне удивился Тэн. – Считай: лететь до намеченной солнечной системы около десяти лет. Значит, туда мы прилетим, когда нам будет около восемнадцати. Года два, а может быть, и три потребуется для обследования самой системы и ее ближайших космических окрестностей, на установление связей с соседней галактикой. Потом полет назад, на Розовую землю: он продлится лет семь… около восьми.
– Это почему так – туда десять лет, а обратно восемь?
– Потому, что наша солнечная система и нужная нам система, как и все в космосе, никогда не стоят на месте. Они перемещаются и иногда приближаются друг к другу. Вот как раз через восемнадцать лет и начнется такое сближение. Если новая, обследованная нами солнечная система окажется подходящей для нашей цивилизации, наши люди смогут переселиться на ее планеты.
– Это вы должны все разведать? – недоверчиво спросил Юра.
– Да, мы, – совсем просто, как о чем-то само собой разумеющемся, сказал Тэн. – Значит, когда мы вернемся на свою Землю, нам будет примерно двадцать пять лет. Из них восемнадцать мы проведем в космосе. Согласись, что мы будем и опытными, и совсем еще молодыми космонавтами.
– Пожалуй…
– А это значит, что те из нас, кому не понравится космическая профессия, смогут остаться на Земле и получить другую специальность, а те, кого увлечет космос, отправятся в новые, более сложные и дальние космические путешествия. Лично я уже твердо знаю – я полечу еще не раз.
– Здорово вас готовят! – с уважением сказал Юрий и сполз в свою кровать. – Теперь я понимаю кое-что…
– Ну хорошо, хоть не сказал «я все знаю!» – засмеялся Тэн. И серьезно, почти грустно проговорил: – Да, Юрка, для того чтобы чего-нибудь добиться, нужно все время учиться и все время тренироваться.
– С малых лет?
– Выходит, так, – мягко улыбнулся Тэн.
– Но это значит, что на Голубой земле мы уже опоздали? – встревожился Юрий.
– Нет, почему же… – смилостивился Тэн. – Ведь у вас еще нет таких кораблей, как у нас. Но…
– Но они же будут, – перебил его Юрий.
– Вот именно. Значит, нужно готовиться как можно раньше. А ты… – Тэн опять засмеялся, – ты даже не знаешь формулу своего любимого продукта. Я уж не говорю – всей еды. Я тоже, может быть, формул всех кушаний не знаю. Но любимых!..
– Но понимаешь, Тэн, – чуть не хныкал Юрка, – у нас же этого просто не учили…
– Что значит – не учили?! Ты что. Шарик, что ли? Научили его понимать – понимает. Не научили говорить – не говорит. Ты же человек! Мыслящее существо. Если видишь, что чего-то не знаешь, что, по-твоему, нужно знать, возьми и изучи! Что, у вас знания под секретом, что ли? Или, может быть, у вас не разрешают учиться?
– Нет, конечно… Но… – начал было Юрий и смолк.
Не мог же он рассказывать Тэну, что за последние десять лет его жизни он ни разу не ощущал острой необходимости знать формулу хлеба. Или сахара. Существовали они – это здорово! Нужно было их купить – отлично! А на большее Юрий просто не рассчитывал…
Глава тринадцатая
Вой в космосе
Несмотря на тяжкую, пригибающую к полу силу гравитации. Шарик все-таки пробрался на кухню, с трудом отдышался и подумал уже не на своем, собачьем языке, а на том, новом, который он выучил, сам не зная когда и почему. Потому что в этом языке было много интересных понятий и, главное, все они состояли из слов, которые, в общем, очень здорово объясняли и его состояние, и состояние окружающих предметов, и обстановку, этот новый язык показался практичному Шарику очень подходящим. На нем он и подумал: «Что со мной делается!.. Что делается…»
Он критически осмотрел самого себя со всех доступных ему сторон и горестно взвизгнул:
несмотря на овладение новым для него языком, ни говорить, ни выражать свои чувства по-новому Шарик не научился.
«Если так и дальше пойдет, так я раздуюсь… Как бык раздуюсь».
Тревога Шарика была обоснованна. С ним творилось нечто совершенно непонятное и удивительное. Если раньше, несколько часов назад, это удивительное только угадывалось, потому что оно словно прорезывалось и набирало силы, как гриб, который долго тужится, прежде чем выглянуть из-под прошлогодних листьев на белый свет, но уж когда он выглянул, то набирает силу быстро, смело и настойчиво. Вот такое происходило и с тем удивительным, что отличало теперь Шарика от всех окружающих: он рос.
Рос так, что, будь он на Голубой земле, о нем бы могли сказать, что он растет как на дрожжах, или даже проще: «Во дает!»
Но все это не очень радовало Шарика, хотя временами ему и нравилось, что он раздается и вширь и ввысь. Он помнил уличные обиды от более сильных и злых собак, которые всегда бывали больше его.
Теперь запоздало Шарик мечтал, как он разделается со своими обидчиками.
Но эта маленькая и какая-то невнятная радость перебивалась тоже еще невнятной тревогой: «Мне все время хочется либо есть, либо пить. Так хочется, что я не в силах совладать с собой. И что самое главное – чем больше я ем и чем быстрее расту, тем больше и чаще мне хочется есть и пить. Что же будет, если так пойдет и дальше?»
Шарик присел на пол на обыкновенной космической кухне перед химическими анализаторами и представил, что же все-таки произойдет, если и дальше все пойдет так, как идет сейчас.
Прояснялась не очень-то красивая картиш И чем ярче она становилась, тем страшнее неприятней было бедному Шарику.
На этой картине вечно голодный, томимый жаждой Шарик разросся до таких размеров, что космический корабль был уже не в силах его вместить, и он, сжатый со всех сторон оболочкой корабля и в то же время наделенный гигантской, прямо-таки космической силой, чтобы спастись, вынужден был напрячься и разломать корабль надвое. А может быть, даже на три или на все четыре части.
Что тогда будет?..
Шарику стало страшно: придумать, что будет тогда, он не мог. И не потому, что не хотел. Он хотел, но не умел. Оказывается, его мозг был еще мало приспособлен к выдумкам. Может быть, еще потому, что пока Шарик еще очень мало знал. У него не было даже низшего образования.
Может быть, у него и было какое-то свое, собачье образование, но в космосе оно помогало не очень-то надежно.
Тогда Шарик стал думать о другом. О том, как он будет есть и пить, пока… Нет, он не будет расти до тех пор, пока не лопнет корабль. Он будет есть, пока на корабле имеются продукты и вода.
И тут ему опять стало страшно, потому что если он так будет есть и пить и так расти, то вода и еда на корабле кончатся очень скоро. И тогда… Тогда единственными, кого можно будет съесть, будут его двуногие друзья. Голубые и белый.
Как ни прикидывал Шарик, но получалось, что выхода у него нет. Раз он обречен на постоянный рост и, значит, на постоянные жажду и голод, он должен будет в конце концов погубить своих товарищей или погибнуть сам от голода и жажды. А он не хотел ни того ни другого. Он не мог погубить или хотя бы послужить причиной гибели своих товарищей. Но он и не хотел гибнуть сам.
Положение складывалось прямо-таки убийственное. И выхода из него Шарик не видел.
Конечно, можно было поделиться своими мыслями с товарищами – ведь он прекрасно понимал почти каждое их слово. Но вся беда заключалась в том, что рассказать о своих печальных и опасных мыслях Шарик не мог.
Он в этом убедился, когда собирался идти на кухню: он все понимал в тот момент. У него нашлись самые добрые и самые умные слова, которые он выучил на языке голубых людей. Но произнести их он не мог – язык у него оказался слишком длинным. Как у сплетника или трепача. И он не подчинялся Шарику. Он болтался во рту между редкими зубами, и ничего путного, кроме мычания и приглушенного повизгивания, не выходило. И как теперь поступить – Шарик не представлял.
А поскольку будущее в его мыслях сводилось только к двум картинам – либо гибели корабля, либо собственной гибели от голода (он даже в мыслях не мог представить, что съест товарищей), то Шарику стало так страшно, что он не выдержал и завыл на своем собачьем языке: «Ой, плохо-о-о! Ху-у-удо-о! Ши-и-бко-о ху-у-у-до-о-о!!»
Его вой, виноватый и немного жуткий, разнесся по всему кораблю, ударился о стенки и эхом возвратился на кухню.
Тревожно заморгали огоньки на стенах, что-то неуловимо и стремительно сменилось в положении корабля, и это уже по-новому испугало Шарика.
Он перестал выть, тяжело вздохнул и, поднявшись на задних лапах, достал из картотеки программу обеда, вставил ее в отверстие манипулятора, а потом открыл краник водяного бачка и с удовольствием попил прохладной, но в общем-то безвкусной воды.
По мере того как машины выдавали ему все новые и новые порции невиданных и совершенно невероятных по земным понятиям блюд и Шарик равнодушно съедал их, время от времени наклоняясь к водяному крану и запивая съеденное водой, он успокаивался и грустно думал:
«А что же делать? Ну что делать, если я хочу есть, так хочу, что забываю все на свете?»
И он ел, пил, совестился и ругал сам себя, пока наконец не заснул возле самого крана с водой.
На корабле все успокоились, и только тихонько гудели невидимые машины, вырабатывавшие огромную, прямо-таки невероятную энергию, которая еще непонятным образом разгоняла корабль в безмерных, безвоздушных и черных просторах космоса, несла его к каким-то неведомым планетам в неведомых галактиках. И никто на корабле еще не знал, как незаметно к ним подбирается настоящая, не предусмотренная никакими программами полета, серьезная опасность.
Впрочем, беды всегда подбираются незаметно, потому что если бы они были предусмотрены заранее, так это были бы не беды, а просто самые обыкновенные неприятности.
После того как вой Шарика прокатился по всему кораблю и вывел из приятной, мечтательной дремоты всех космонавтов, Квач громко зевнул и, осторожно, натруженно меняя положение в кресле, сказал:
– Это что за представления? Концерты с продолжением?