Таичи с тревогой спрашивал у Чочоя, не знает ли он, где может быть Очер.
— Худо получается, Чочой: Кэмби не отстает от меня — говорит, что я виноват в пропаже собаки.
Чочой молчал. Низко опустив голову, он лихорадочно думал о том, что ему делать. Полумрак хижины скрывал его волнение, но Таичи догадывался, что с Чочоем творится неладное. «Это он, однако, где-нибудь прячет собаку», — догадался старик.
— Подумай, Чочой, хорошо подумай, где сейчас мог бы находиться Очер, — ласково упрашивал Таичи. — Можешь сказать потом, я могу подождать... Да-да, могу подождать...
Еще ниже опустив голову, Чочой вышел из хижины.
Не успел он открыть дверь, как услыхал истошный лай Очера. «Нашли Очера, нашли!» — пронеслось в его голове. Чочой побежал к хижине Тома. Метрах в десяти он остановился. На чердаке хижины по-прежнему слышались неумолчный лай Очера, ругань, сердитые возгласы многих людей.
«А где Том? Что, если он там, на чердаке!..»
От этой мысли Чочою стало не по себе. Он рванулся к лестнице, но в это время доски крыши затрещали, вход на чердак стал гораздо шире.
— Бросай, бросай его на землю! — послышался чей-то истеричный голос, и через, секунду несколько пар рук что-то сбросили с чердака.
Чочой узнал безжизненное тело Тома. Он пошатнулся и присел на землю, чувствуя, что голове его становится нестерпимо горячо, а в груди не хватает воздуха.
Заскрипела лестница. Один за другим спустились на землю разъяренные люди. Кто-то взял Тома за ноги и поволок прочь от хижины.
Чочой не в силах был сразу осмыслить, что произошло. «Они его убьют, убьют! Быть может, даже убили!» — наконец пришло ему в голову. Вскочив на ноги, Чочой бросился к толпе:
—Это я! Я прятал собаку! Не троньте Тома, это я!..
Тяжелый пинок сапогом в живот повалил Чочоя на землю, удары обрушились на голову, и он потерял сознание.
...Когда в мальчике-негре уже нельзя было узнать человека, Кэмби и его друзья отошли в сторону, красные, растрепанные.
— Вот жаль только, что мы балахоны не надели, креста не зажгли: не по форме вышло, — сказал Кэмби, стирая тыльной стороной ладони пот со лба.
На руке мистера Кэмби была кровь, и теперь на его лбу появились багровые пятна. Увидев это, Дэвид вздрогнул, перевел взгляд на растерзанного мальчика и, побледнев, вдруг зашагал прочь, пугливо озираясь.
— Назад! Назад! — закричал мистер Кэмби.
— Тряпка! — с презрением прошипел Адольф. — А еще меня уговаривал надеть белый балахон.
Адольф торжествовал. Наконец-то сегодня не Дэвид, а именно он, Адольф, будет считаться настоящим героем.
— Назад! — еще громче закричал мистер Кэмби, срывая голос.
Но вслед за Дэвидом от толпы отделилось еще несколько куклуксклановцев, участвовавших в суде. Линча. Точно так же, как и Дэвид, они, втянув головы в плечи и пугливо озираясь, уходили прочь. Ветер хлестал им в глаза мокрым снегом, бил резкими толчками в грудь, словно вынуждал повернуться назад и посмотреть на то, чего они сейчас так боялись.
Над притихшим поселком с тревожными криками носилась стая чаек, порой взмывающая к черным косматым тучам. И чудилось, что чайки прячутся в тучах, чтобы не видеть ни трусливо уходивших от места расправы преступников, ни их жертвы.
Чочой очнулся в хижине Таичи. Голова его разламывалась от боли. В первую минуту он не мог понять, что с ним происходит, но наконец вспомнил все и, приподняв голову, возбужденно крикиул:
— Где Том? Что они сделали с ним?..
Голова у мальчика закружилась, и он снова упал на постель.
— Лежи, лежи, Чочой, — послышался печальный голос Таичи. — Потом узнаешь, потом все узнаешь... Но лучше бы нам на свет не родиться, чем знать такое...
ГОРЕ ТЫНЭТА
Нина Ивановна зашла в клуб. Там, как всегда, было много молодежи, но Тынэта она не увидела. «Как же это? Неужели он еще с моря не вернулся? Но ведь его бригада полностью здесь!.. А может, он ушел в комсомольскую комнату?»
И девушка поспешила туда.
Пять дней она не видела Тынэта. Все чаще и чаще Нина Ивановна ловила себя на том, что стоит у окна и пристально всматривается в море — не приближается ли к берегу вельбот. Жизнь для нее уже казалась немыслимой без дружбы с этим горячим, стремительно рвущимся ко всему новому юношей.
Тынэт действительно оказался в комсомольской комнате. Он сидел спиной к двери, склонившись над журналом «Огонек».
Нина Ивановна тихонько подошла, заглянула через его плечо в журнал и увидела большой портрет мальчика-негра. Это был рисунок прогрессивного американского художника, изображавшего трущобы негритянского гетто [21]в Чикаго.
В широко раскрытых глазах маленького негра, в худом, изможденном личике художник запечатлел тоску голодного человека.
Шла минута за минутой, а Тынэт все смотрел и смотрел на портрет.
— Ну и задумался! — наконец не выдержала Нина Ивановна.
Тынэт вскочил, порывисто схватил девушку за руки и крепко прижал ее ладони к своим щекам.
— Как давно я не видел тебя! — тихо сказал он, все крепче прижимая руки девушки.
Нина Ивановна осторожно высвободила руки, поправила у Тынэта галстук и мягко спросила:
—Так, значит, соскучился?
— Ай, как соскучился! В следующий раз из дому тебя украду, в вельбот посажу, в море с собой увезу!
— А ты попроси — может, я и сама соглашусь хоть раз выехать с вашей бригадой в море.
— Прошу, сильно прошу, десять раз, сто раз прошу: поедем послезавтра с нами в море! — заторопился Тынэт.
— Можно подумать, что здесь у тебя пурга. — Нина Ивановна постучала по груди Тынэта и засмеялась.
— Пурга! Конечно, пурга! —Тынэт еще хотел сказать что- то, но в это время взгляд его опять упал на портрет мальчика-негра.— Вот посмотри сюда, — уже тише сказал он. — Как тяжело этому мальчику жить на свете! Вот из-за этого у меня здесь, в груди, тоже пурга, только уже другая, злая пурга. Я сейчас думал-думал и такое придумал: нам надо этого мальчика всем показать в поселке, надо рисунок этот на стене в клубе повесить.
Нина Ивановна взяла журнал, перелистала еще несколько страниц.
— Хорошая у тебя мысль, — сказала она, — только, Тынэт, кроме этого портрета, мы найдем еще много других рисунков, которые расскажут о жизни в Америке негров, индейцев, эскимосов. Это будет целая выставка, и назовем мы ее примерно так... — Нина Ивановна задумалась, подыскивая подходящее название. — И назовем мы ее так: «Там, где пылают факелы». Сейчас я сбегаю домой, принесу кое-какие материалы.
Она ушла.
Открыв журнал на прежней странице, Тынэт снова задумался. Ему казалось, что голодные глаза мальчика-негра заглядывают прямо ему в душу и именно у него, Тынэта, просят есть. И чем дольше смотрел юноша в эти глаза, тем становился мрачнее: «Как же это получается?.. Неужели ему никто не может помочь?..»
И вдруг Тынэту пришла мысль об отце, который тоже находится где-то там, по ту сторону пролива, в той стране, где живет вот этот голодный маленький негр. «У него тоже не белое лицо... Он, конечно, беден, как и отец этого мальчика, и, верно, вот так же сильно хочет есть...»
Шла минута, другая, и уже не глаза маленького негра видел перед собой Тынэт, а голодные, затравленные, умоляющие глаза своего отца, которого он представлял себе очень смутно, лишь по рассказам дедушки Кэргыля.
От мысли, что его отец живет где-то там, на чужой земле, и что, быть может, сейчас вот, в эту минуту, он страшно голоден и болен, Тынэту стало невыносимо больно. Казалось, что именно сейчас, как никогда, Тынэт понял, насколько тяжело сложилась судьба его отца, и он с горечью думал: «А мне, как же мне жить на свете, если я знаю, что ничем не могу помочь ему, моему родному отцу?..»
А голодные глаза со страницы журнала всё смотрели и смотрели на юношу, просили, умоляли его...
Тынэт обхватил голову руками и почувствовал, как часто бьются жилки на его висках.
«Я знаю, они такие... Они думают, что мы не люди, — пришла в голову Тынэта мысль уже о чем-то другом, но он чувствовал, что это новое в его мыслях неразрывно связано с мыслями о его отце, с мыслями о маленьком голодном негре.— Да, они думают, что тот, у кого лицо не белое, должен жить хуже собаки... Они там, за проливом, даже книги такие пишут, и их за это называют учеными...»
— Ну как, немного успокоилась пурга в твоей груди? — услыхал Тынэт голос учительницы.
Юноша вскочил на ноги.
— Нет, не успокоилась! — Оп с шумом отодвинул стул, на котором сидел. — Еще злее стала. Они думают, что Тынэт ничего не понимает! Они думают, что чукча Тынэт не человек!..
Нина Ивановна изумленно смотрела в его лицо.
— Нет, Тынэт все понимает! Тынэт лучше их понимает, кто человек, а кто волк с лицом человека... Скажи, Нина, где эта книга, которая называется «Миклухо-Маклай»? Дай мне эту книгу, я еще раз читать ее буду. Я должен делать доклад... Слышишь, Нина, я буду делать доклад! Я буду говорить обо всем... Об отце расскажу. Об этом вот мальчике расскажу. О советских чукчах и американских эскимосах расскажу. О хорошем человеке Миклухо-Маклае расскажу. Ругать, сильно ругать буду тех, кого Миклухо-Маклай ругал! Всю ночь сидеть буду, а доклад напишу... Завтра всех людей соберем. Всех, даже тех стариков, которые уже по улице не ходят. Пусть слушают!
Нина Ивановна терпеливо ждала, когда Тынэт выскажет все, что было у него на душе.
— Хорошо, Тынэт, я тебе помогу сделать такой доклад,— наконец сказала она. — Это должен быть хороший, очень хороший доклад.
— Дай книгу о Миклухо-Маклае, дай твои материалы, — продолжал Тынэт уже более спокойным голосом. Но лицо юноши было по-прежнему возбужденным, глаза его, казалось, стали еще жарче.
«Да, Тынэт правду говорит: в груди у него пурга», — думала Нина Ивановна, прикидывая в памяти, какие материалы ей следует подобрать для доклада своего друга,
ГООМО ВЕРНУЛСЯ
Долго болел Чочой. Таичи заботливо ухаживал за ним.
— А где мой дядя Гоомо? — все чаще и чаще спрашивал мальчик.
Таичи беспомощно разводил руками и тяжело вздыхал. Он боялся сказать, что с Гоомо, возможно, произошло какое-нибудь несчастье.
— А где Джим? — спросил однажды Чочой, пытаясь поднять голову.
Таичи подсел к Чочою, положил ему па голову мокрую тряпку и сказал:
—Ушел Джим из нашего поселка, совсем ушел. Когда узнал о гибели сына, безумие вселилось в его голову. Правда, он не буйствовал, не кричал, он только повторял несколько слов: «Когда сердце превращается в камень, им можно пользоваться, как камнем». Где Джим сейчас, я не знаю. Одни говорят, что его схватили американцы и посадили в дом для людей, потерявших разум, другие говорят, что его приютил индеец Шеррид...
Чочой закрыл глаза. Из-под его густых, длинных ресниц, перегоняя одна другую, заскользили слезинки.
— Был бы я сильным человеком, — тихо начал Чочой,— я бы отомстил и за отца, и за мать, и за Тома... За Джима тоже обязательно отомстил бы... Вот бы мне-найти лук дедушки Ако! Ты не слыхал о чудесном луке богатыря Ако?..
Старик подсел к мальчику, пристально всматриваясь в его худое лицо и пытаясь понять, не бредит ли он.
— Это замечательный лук! — продолжал Чочой. — Даже шаман Мэнгылю боялся Ако, потому что у дедушки Ако была огромная сила от этого лука. Если бы жив был мой дедушка Ако, он отомстил бы за Тома!
Чочой минуту помолчал, потом приподнялся на постели, заговорил быстро и горячо:
— Я найду этот лук! Вот Гоомо вернется домой, мы с ним вместе станем искать. Тогда пусть не ждут добра от нас мистер Кэмби и его сыновья!..
Таичи приложил руку к горячему лбу Чочоя и сказал:
— Чтобы отомстить, надо быть здоровым и сильным. Значит, тебе надо скорее выздоравливать, а потому нельзя волноваться. Спи, Чочой, ты еще совсем мальчик. Нельзя, чтобы в голову тебе приходили мысли взрослых.
Чочой умолк. Долго лежал он, устремив неподвижный взгляд в потолок.
И все же Чочой дождался возвращения Гоомо. К этому времени мальчик уже был здоров. Впервые после гибели Тома он ощутил такую огромную радость, что даже запрыгал, как это бывало с ним раньше, когда играл вместе со своим курчавым другом.
Узнав, что случилось с Томом и старым негром, Гоомо помрачнел, обхватил голову руками и тихо сказал:
— Многое я в других селениях и городах видел, многое понял. Не только в нашем поселке есть люди, которые наряжаются в белые балахоны и которые своими факелами хотят поджечь всю землю. Но много я и других людей видел, честных людей. Они тоже ненавидят таких, как мистер Кэмби.
Чочой, словно зачарованный, смотрел на своего дядю и думал: «Вот таким же, наверное, был дедушка Ако».
Собравшиеся послушать Гоомо эскимосы и чукчи молча посасывали трубки, изредка переспрашивали непонятное.
— Трудно прожил я этот месяц, — говорил Гоомо. — Был в больших городах, где за стеклами огромных окон можно было увидеть много всякой вкусной пищи и где не мог я купить кусок хлеба, чтобы утолить голод. Несколько раз меня били, а однажды, назвав бродягой за то, что я пешком добирался домой, на три дня посадили в тюрьму. Но не только о плохом я хочу рассказать вам...
Гоомо стал рыться в своем истрепанном мешке. Достав свернутый в трубку какой-то журнал, он бережно развязал тесемку.
— Что это такое? — спросил Чочой.
— Много я встречал нехороших людей, но, кроме них, встречались мне настоящие люди, — продолжал Гоомо, медленно листая журнал. — Это были простые люди, они, так же как и я, искали работу и кусок хлеба. Один из них говорил мне о стране, которая называется Советский Союз. Это очень большая земля, много городов на ней, а самый главный город — Москва... Посмотрите сюда. Вот здесь и показан город Москва...
Эскимосы и чукчи склонились над журналом.
Долго в тот вечер Гоомо рассказывал о Москве, о Советском Союзе.
Чочой лежал на мягкой оленьей шкуре, подперев подбородок руками, смотрел немигающими глазами на Гоомо и жадно слушал каждое его слово. Он так и уснул под рассказ Гоомо. А во сне Чочой видел Тома, помогающего ему разыскивать чудесный лук богатыря Ако. Радуясь, что его друг снова рядом с ним, Чочой увлекал Тома за собой все дальше к дальше, а перед ним где-то далеко в утренней дымке виднелся чудесный город, имя которому Москва.
"КАЖЕТСЯ, КОНЧИЛОСЬ ТВОЕ ДЕТСТВО, ЧОЧОЙ!"
Гоомо опять стал работать пастухом у мистера Кэмби.
Через несколько дней хозяин явился в его ярангу и сердито сказал:
— Хватит Чочою без дела болтаться, пусть идет пасти стадо! Его отец остался в большом долгу передо мной... Так что, если ты, Гоомо, будешь упрямиться, заставлю мальчишку работать бесплатно.
Ничего не ответил Гоомо мистеру Кэмби, а когда тот ушел, обнял Чочоя и сказал:
— Кажется, кончилось твое детство, Чочой! Отныне ты пастух мистера Кэмби...
Так Чочой стал пастухом.
Огромные стада Кэмби находились в постоянном движении. Не проходило минуты, чтобы какой-нибудь олень не отбился в сторону. С арканом в руках Чочой, как и все остальные пастухи, бегал по речным долинам, по склонам сопок, заворачивал в стадо отбившихся оленей. Он стал молчаливым и не по-детски серьезным.
Посмотрел однажды Гоомо пристально в лицо Чочою и сказал со вздохом:
— Не ходи сегодня в стадо. Вижу я, ты совсем измучился.
Чочой поднял на Гоомо свои печальные глаза и спросил:
— А что скажет Кэмби?
— Пусть говорит, что хочет! Этот человек только тем и похож на человека, что ходит на двух ногах, но я могу его поставить на четыре ноги!..
В стадо Гоомо ушел один. Чочой долго бродил бесцельно вокруг своей яранги, затем подошел к хижине негра Джима, заглянул в оконце. В хижине было сыро и пусто — уже целую зиму в ней никто не жил.