Провожать ашуга приходят несколько человек. Под самолеты, распростершие крылья над землей, въезжают приземистые, с длинными тяжелыми телами бензовозы. Старик сидит на скамейке, опираясь подбородком на палку. Прищурившись, он смотрит на поле аэродрома. Самолеты, крыльями подпирающие небо, кажутся большими чудовищами, а бензовозы — маленькими чудовищами. Бензовозы урчат, захлебываясь; дрожит толстый шланг, тянущийся к брюху самолета.
По радио объявляют посадку. Провожающие прощаются. Старику помогают подняться по трапу в самолет. Внутри самолета тесно и заставлено, как в старом чулане. На металлических стенах висят аптечки и сумки. Смотреть можно в круглое окошко, только извернувшись боком. Спереди, в стеклянном колпаке, сидят пилоты — молодые ребята, одетые в синие костюмы с блестящими пуговицами, на ушах — тяжелые наушники.
Все здесь настолько необычно, что даже в старике пробуждается любопытство. В конце концов, думает он, не худо разок перед смертью повидать землю с орлиного полета. На том свете не увидишь, хотя, говорят, и там высоко. Глаза Абуталиба оживают, он по-молодому быстро оглядывается. Да, видать, люди привыкли к поездкам на самолете. Вон та женщина напротив, наверно, летает уже не в первый раз. Что это она делает? Из сумки вытаскивает ампулу и, как только начинает гудеть мотор, ломает ее и выливает жидкость на ватку. В самолете резко пахнет нашатырем. Абуталиб лезет за коробкой с табаком. А вон старая женщина… Самолет еще не тронулся, а она уже побледнела и закрывает глаза. Рядом с нею девочка прилипает к окошку, боясь пропустить самое главное. Все здесь опытные авиапассажиры. Рамазан подсаживается ближе к пилотам, болтает с ними как ни в чем не бывало. Тоже летает не первый раз.
Самолет, громыхая и покачиваясь, бежит по полю, сильно вздрагивает, кабина с пилотами оказывается вверху, над пассажирами, а мешки и чемоданы ползут вниз, так что приходится удерживать их ногами. В окошке, перечеркивая стекло, косо летит зеленое поле, желтые буйки с лампочками, трава, прижатая ветром. Земля круто уходит вниз, и на ней, уменьшаясь, расползаются в стороны ручьи, дороги и тропинки. И вдруг распахивается море — недвижное, выпуклое, с белой береговой полосой.
Рамазан бегает от окошка к окошку, ему надо видеть все сразу: и то, что делается справа, и то, что слева.
— Смотри, машина идет! — толкает он деда.
Старик держит позабытую понюшку табаку и щурит глаза, вглядываясь в окошко.
— Гляди сюда, арба ползет!
Показываются первые облака. Когда смотришь на них снизу, с земли, они кажутся мягкими, как вата. Но из поднебесья облака выглядят плотными, как глыбы льда, и страшно от мысли, что можно врезаться в них. А море становится далеким, уходит куда-то вниз и в сторону, а вскоре и вовсе скрывается в тумане. На земле, застывшие, ползут гигантские тени от облаков.
Самолет разворачивается, припадая на крыло. Земля вырастает стеной перед окошком: реки, дороги, тропинки, трещины и овраги в степи — все устремляется вниз, обрываясь в пропасть.
На стене висят матерчатые сумки. Неверной походкой торопится к сумке пожилая женщина в черном платке, нетерпеливо вырывает бумажный кулек, садится на место, прячет в кулек лицо и сидит, вздрагивая спиной.
— Будь здорова, бабушка! — Рамазан хлопает ее по плечу.
Он тоже вырывает кулек, прячет в него лицо. Женщина — та, что моложе, — сурово смотрит на него. Абуталиб с горечью думает: как можно смеяться над несчастной женщиной? Он и сам чувствует себя неладно: что-то непонятное творится с ушами. Когда самолет бросает, в сердце входит холодная легкость. Старик нервно дышит и стирает со лба капельки пота.
Рамазан лезет к летчикам в кабину и что-то кричит. Пилоты смеются и качают головой. Юноша нравится им. Рамазан держится молодцом, не то, что это старичье. Он размахивает руками и шевелит пальцами. Кажется, он поет, стараясь переорать шум мотора. Что там можно услышать, в адовом шуме, да еще с тяжелыми наушниками на голове? Но пилоты кивают ему и смеются — пассажир попался что надо! Рамазан не чувствует высоты и качки. Ноздри его раздуваются, и грудь распирает от азарта и веселья.
А старый Абуталиб взглядывает на широкую, ликующую спину внука и думает: не слишком легко ли все дается ему? И куда это может завести? Раньше он мало думал о внуке. Теперь, когда забота о его устройстве свалилась с его плеч, он внимательнее присматривается к нему. Слишком легко удалось все уладить. Конечно, в училище могли допустить ошибку, но откуда он, Абуталиб, знает об этом? Не сделали ли все это ради него, известного ашуга, чтобы не огорчать его? Напрасно он не захотел сам сходить в училище и поговорить с директором. Он узнал бы всю правду, и совесть, беспокойная совесть, не томила бы его сердце. Хорошо ли в такие годы, когда смерть стоит на пороге, кривить своей совестью?
А внук — не мог найти другого времени и места — поет сейчас. Разве у летчиков нет более важного дела, чем слушать его песни? Разве он не отвлекает их? Да и что они услышат в этом шуме? Старик вдруг понимает: Рамазан поет для себя. Ему все равно, слушают его или нет, он поет для себя и получает удовольствие. Абуталиб раздраженно стучит палкой об пол — голос внука противен ему и кажется воем шакала. Но Рамазан слышит только себя. Женщины обеспокоенно взглядывают на старика: не худо ли ему?
Абуталиб просыпает табак, но все же ему удается втянуть хорошую понюшку. Он отворачивается к окошку, чтобы не видеть внука. Петь для себя! Разве это не дикость? Разве песня существует не для того, чтобы нести свою радость другим?
Постепенно старик успокаивается. Теперь самолет летит над горами. Своими ущельями и отрогами, с длинными и острыми зазубринами хребтов, горы похожи на огромных старых ящериц. С их отвесных боков и пологих склонов струятся морщины. Эти горы древние, как мир, и он, Абуталиб, чувствует свое с ними родство.
Внизу возникают аулы. Они лепятся по склонам, как птичьи гнезда. Серебрится толстый жгут реки. Вода сползает по ущелью, как неостывшая лава. Проплывают сады, поля и склоны: лесистые с одной стороны и голые, неживые — с другой. Темнеют витки дорог, по которым двигаются редкие автомашины. Овечьи отары пестреют в зеленых долинах.
Самолет идет вверх. Зыбкие, расплывчатые края облаков мягко задевают крылья, в окошках белеет молоко. Машина вырывается из белого плена и набирает высоту. Внизу стелется снежный мир. В облаках тоже горы, отроги и ущелья, а просветы зияют как бездонные голубые озера.
Внизу небо, то самое, которое видят люди с земли. Это небо часто застилается облаками, и они, облака, нередко обрушиваются на землю дождями и снегом. Но отсюда, из самолета, виднеется второе небо, вечно синее, и о нем, об этом втором небе, думает сейчас Абуталиб. Мысли старого ашуга сейчас подобны этому высокому небу, на котором никогда не бывает туч. Солнце, древнее, как вечность, царит в этом небе и все в нем освещает. От его нещадного света некуда укрыться. Выдержать его могут только добрые дела и чистая совесть.
Старик раздраженно вздыхает, раздувая желтые усы, и опять лезет в коробку за табаком. Вдруг постыдной и мелкой кажется вся эта поездка. Подлый, гнусный, грязный ты старик, бессильный перед своими детьми! Ты не мог устоять перед их напором и пошел на бесчестье. Маленькое оно, это бесчестье? Бесчестье не бывает маленьким — его не взвесишь и не отмеришь. Всякое бесчестье огромно. Он не мог устоять перед родней и уступил им. Но может ли он устоять перед совестью, огромной и чистой, как это небо, где никогда не бывает облаков? Пусть все идет как идет, решает Абуталиб, тяжело поглядывая на внука. Моим именем воспользовались для нечестного дела, но я еще не так бессилен, чтобы не суметь воспротивиться. Каждый человек должен получить в жизни то, чего он заслуживает, и пускай никто не ищет в ней кривых и скользких дорожек.
После нескольких понюшек на душе Абуталиба становится легко и ясно. Теперь он с интересом вглядывается вниз. Эти горы он воспевал в своих песнях. Но разве они были такими, какими он их видел и воспел? Отсюда, со второго неба, все кажется иным. Глаза его слезятся, он не узнает земли, которую исходил. Пролетают горы, сады и пастбища. Он всюду бывал здесь, ко с высоты ничего не узнает. И песни, которые он пел когда-то, кажутся маленькими и чужими сейчас, потому что главкой песни своей он не спел. Он пел о том, что близко его окружало, о том, что видел на расстоянии локтя, но много ли это для песни? В душе старого ашуга зрело чувство вины перед землей, которую видит впервые такой отдаленной и просторной; перед горами, которые расстилаются внизу; перед этими реками и аулами; перед людьми, которые живут в них; перед этой женщиной, которая склонилась над кульком, но мужественно не побоялась лететь; перед пилотами, которые не знают страха, и перед внуком, за которого отвечает своей совестью.
Земля со второго неба кажется необозримой, но тем удивительнее человек — такой маленький, но объявший весь мир своей мыслью. И дерзости его нет предела — он, человек, уже бросил вызов самому небу и посылает туда свои ракеты. В душе старого ашуга звучат струны агач-кумуза. Хотелось сложить песню о человеке, который покоряет небо. Мысли, неясные еще, но светлые, теснятся в потревоженном сердце старика, они складываются в образы и выливаются в первые слова. Он знает, что еще долго будут бродить и ворочаться слова эти, пока не найдут свое место, связанные точным смыслом и ритмом. Он захвачен их неодолимой силой. Вся прошлая его жизнь, все старые песни, которые он сложил, вдруг меркнут перед светом сильной песни, которая рождается сейчас, в самолете…
Машина идет на снижение. Дрожат скрепы на крыльях, с натужным грохотом, рывками, словно вскидывая на плечах тяжелый груз, сбрасывает высоту самолет. Из-под крыла вылетает узкое поле в лощине между гор, проносится вспуганная, веером раздутая овечья отара, мелькают вдали пограничный столб, красные посадочные флажки и белые стрелы из камня. Самолет с треском встряхивает, он ударяется об землю, катится и останавливается.
Пассажиры толпятся у выхода. Первым выскакивает Рамазан. Он подает Абуталибу руку, но старик небрежно отталкивает ее и прыгает сам, подняв над собой палку. Он останавливается и на миг закрывает глаза, охваченный тишиной и прохладой. Узкая долина замкнута горами, и холодные тяжелые облака идут чередой, клубясь над снежными вершинами.
Навстречу бегут мальчишки, взрослые — это пришли встречать прилетевших. Среди них и невестка Гульба. Рамазан бросается к ней, обнимает и начинает кружить, как маленькую. Потом они вспоминают про деда, но не видят его. Абуталиб уходит в служебный домик и вскоре появляется вместе с пассажирами, отъезжающими в город.
— Ты куда это, отец? — удивляется Гульба.
— Туда, — неопределенно машет он рукой.
— Ты же только что оттуда?
— Мне еще раз захотелось, — говорит Абуталиб и тыкает пальцем в небо. — С аллахом есть небольшой разговор…
Гульба ничего не понимает и оборачивается к Рамазану: может, он объяснит ей, в чем дело? Но и Рамазан не понимает.
— Зачем такая спешка?
— Видишь ли, дочка, старому человеку, как я, второго такого случая может и не быть…
— Ты же можешь поехать вместе с Рамазаном.
— Разговор с аллахом не терпит свидетелей…
— Как же ты полетишь один?
— А как летят эти старые женщины? Иди и не хлопочи. Заботься о своем сыне!
Старик бесцеремонен, резок и по-молодому остер. И он зол оттого, что смущен. Радость невестки и внука от встречи так горяча и по-детски чиста, что взволновала его. Он даже тронут их растерянностью. Хорошо ли то, что он затеял? Справедливо ли? Разве он хочет горя своим детям? Пускай ошибается он, да, пускай он неправ в своих сомнениях. Но ему нужна ясность. И он поедет за ней.
Он входит по трапу, держа на весу суковатую палку, — он забывает сейчас о своей старости, палка ему не очень нужна. Самолет поднимается над аэродромом, покачивает крыльями, выравнивается и набирает высоту…
Я пошел бы к тебе в помощники
Пасечник Барлыкбаев, все лето одиноко живший у горной речушки, любил поболтать с проезжающими. Вот и сейчас, услышав топот копыт, он вышел из сторожки и увидел всадника, спускавшегося с горы. Это был Аслан, молодой его приятель; он сразу узнал его и помахал рукой, зазывая в гости. Но Аслан не остановился. Мало того, он не оглянулся даже. Что с ним такое случилось? Куда это он мчится? Разве не хочется ему отведать холодного медку? Не иначе как что-то стряслось.
Но Аслану было не до пасечника. Он охлестывал коня и ругался сквозь зубы, проклиная старшего табунщика Нияза. Этот лысый олух вывел его из себя. Что ему ни прикажут, о чем ни попросят, он рад стараться. Ночью поднимет и пошлет к черту в болото. Слово начальства для него закон. А ему, Аслану, наплевать на начальство. Разве он хуже других и не имеет права поехать с друзьями на охоту? Видел же, как готовят ружье, набивают жаканы, знал ведь, что его ждут ребята, так нет же — поезжай за бидонами для кумыса! Кому кумыс? Зачем кумыс? Почему он должен мчаться за дурацкими бидонами, в то время как ребята уже едут в горы?
За поворотом Аслан осадил коня, прижал его к стене. Сверху, грохоча, спускался грузовик. Шофер блеснул из кабины недобрым взглядом и погрозил кулаком.
— Недоносок! — крикнул он. — Ослеп, что ли?
Аслан озверел от обиды. Он готов был увязаться за машиной и затеять с шофером драку, но удивился странным звукам. В кузове от борта к борту с грохотом перекатывались бидоны. Откуда в машине бидоны? Куда и зачем везут их? Пришпорив коня, он быстро нагнал машину, но обойти на узкой дороге не смог и долго мчался следом, пытаясь вклиниться то с одной стороны, то с другой. Задний борт маячил перед мордой коня. Аслан кричал, стегал камчой по борту, но из-за грохота бидонов шофер ничего не слыхал. Тогда Аслан сорвал с плеча ружье, вытянул в правой руке, направил стволы чуть повыше кабины. Грохот выстрела, дробясь в ущельях, перекрыл стук бидонов. Машина затормозила, из кабины выскочил шофер с перекошенным от страха лицом, пригнувшись, бросился к обрыву, на животе отполз за куст барбариса и затаился там.
— Эй, Вася, это я! — прокричал Аслан.
Молчание.
— Вылезай чудак, это же я, Аслан!
Из кустарника высунулось красное лицо шофера.
— Убери свою пушку…
Аслан перекинул ружье на плечо. Из дула еще струился синий дымок.
— Скажи, куда бидоны везешь?
Шофер встал и, вытирая лицо рукавом, подошел к Аслану.
— Тьфу, черт, обознался! Вижу, с ружьем, ну, думаю, нарвался… Здоров!
— Далеко едешь?
— К вам в табун бидоны везу.
— Заливай! А я зачем еду, не знаешь? Мне же велели ехать за ними.
— Э, пока вы соберетесь, он сам-то и приедет…
— Кто приедет?
— Принц какой-то…
— Ты что, спятил? Какой еще принц? Что ему здесь нужно, в горах?
— Не знаю… На охоту вроде приехал. Целую машину с оружием привезли.
— У себя им негде?
— Ну ладно, бывай! Некогда мне. Сказано — срочно доставить бидоны и чтобы сегодня уже сливали кумыс. Ух и напугал ты меня!
Аслан взял у шофера папироску, курил и мрачно смотрел вслед уходившей машине. Все равно торопиться некуда, едва ли он теперь нагонит дружков. К тому же захотелось увидеть принца — что за фрукт? Мрачно пожевывая папиросу, щурился, представляя себе кавалькаду машин. Приезжают бог знает откуда, заготавливай им кумыс, готовь охоту! Того и гляди, еще прикажут ловить сетями козлов и привязывать к кустарникам в скалах — подкрадывайся и стреляй!
Аслан рассмеялся. Злость прошла, вытесненная любопытством. Приезд принца — событие небывалое, нельзя упускать случая и не повидать редкого гостя. Тронув коня, он поехал обратно. Теперь, проезжая мимо, можно остановиться у сторожки пасечника. Торопиться некуда.
— Ты что пролетел мимо, когда я махал тебе?
— Слыхал, агай, к нам принц едет?..
— Слыхал, как же! Вася сказал. Только я думаю, что охотиться им лучше в соседнем районе.
— А почему не у нас?
— А что им делать у нас? Там большое хозяйство, а здесь только время потратят.
— Да что ты, агай, ведь нам уже команду дали кумыс для них готовить…
— «Кумыс, кумыс»! Если я говорю, так я знаю, что говорю. Кумыс — это для другого: к нам едет один важный гость… — Старик оглянулся, словно кто-то мог подслушать их, и тихо сказал: — Один большой человек ОТТУДА. — Он махнул рукой на горы, в ту сторону, где была граница, за которой начиналась другая страна. — Тайно, понимаешь?
— Что ты плетешь, аксакал? Зачем ему наш кумыс?
— Вот я и хотел потолковать с тобой обо всем. Что бы все это значило, как ты думаешь? Постой, я вынесу тебе стаканчик…
Старик угостил Аслана пахучим горьковатым медком, но Аслан не стал задерживаться: напоил коня из речушки и поскакал дальше.